ТРИ ТЫСЯЧИ ЧЕРЕШЕН
благородного Райачи Арнери,
лекаря из Первой Ларбарской городской лечебницы
Глава 1. Помянем
Глава 2. Добро пожаловать в Ларбар
Глава 3. Великий
Глава 4. Бури страстей
Глава 5. Достижения
Глава 6. Изысканность коварства
Глава 7. Враки
Глава 8. Состязательность
Глава 9. Убил бы
Глава 10. Хуже некуда
Глава 1. Помянем
(Четвёртый день Новогодия)
Хорошо мы живём. Новогодние праздники почти прошли, а ни разу не понадобилось никуда одеваться, как в свет. С самой зимы, с защиты разряда. Понятия не имею, где теперь мой сюртук. После защиты тогда много нужного пропало в суматохе.
И ведь полно у нас мужского нарядного платья. Только оно в основном для танцев и не на мой рост. Сюртуки чёрные и зелёные, кафтаны пёстрые, белые и прочие. И войсковые. Да и батюшкины тоже тут висят. Жалко, у него теперь не одолжишься: коротко и тесно.
— Ты куда сегодня? — спрашивает он. И отражается рядом со мной в зеркальной двери.
— На поминки. Приличное ищу.
Батюшка задумался. Заглядывает там, в зеркале, мне в лицо.
Это уже не первый раз. Он раньше спрашивал: решили всё-таки? То есть помириться решили. С Ландарри и Тарригой. Сейчас молчит, но про то же.
— По заведующему нашему. Как раз годовщина.
Амингер в конце весны умер, на Исполинов. А сейчас только Новый год. Хотя если поминать, так не всё ли равно, когда.
Нет, ничего не решали и не мирились.
— Я забыл, — говорит батюшка.
Отвернулся и ушёл. Старый он уже, совсем отставной, домашний человек. И лучше помнит давнее, а не из последних лет. Что вот, Новогодие пройдёт, потом у Райачи будет день рожденья, праздник с ребятами из школы…
Младший мой спит. И Кари тоже спит, пользуясь случаем. Заходить к ним не буду, чтоб не будить. А батюшка со старшим во дворе: коня объезжают деревянного, на эти праздники подаренного. Он хоть и на колесах, но не гремит и не шумит, тише коляски. А благородные Арнери, дед и внук, гуляют молчком.
Совершенно одинаковые двое. Наверно, от опыта мрачность не зависит: можно и в два года, и точно так же в шестьдесят пять не ждать от жизни ничего хорошего. Счастье — когда плохого ещё ждёшь, а не разгребаешь, что уже грянуло.
Сюртук-то нашёлся. И даже в кармане читательская карточка из книгохранилища. А я её с тех пор уже восстановил… И листок ещё какой-то. Хорошо, если не счёт к оплате чего-нибудь, просроченный с месяца Владыки.
Прощаюсь со своими до вечера. Кто знает, сколько эти поминки продлятся: я попробую уйти засветло. Новогодие, равноденствие, в кои веки раз можно вечером гулять не с фонарём… Кажется сейчас — прошлая весна совсем давным-давно была. Младшего вот вообще тогда ещё не было.
Выхожу в переулок. И всё-таки, что за бумажка в кармане?
«Гусятников 2 строение 2».
Здрассте-пожалуйста…
Гусятников переулок. Мы в своё время с Амингой его искали. Не то чтобы нам что-то там было нужно, просто название Амингеру нравилось. Это — двадцать лет назад, осенью, в самый первый отпуск, что Амингер жил у меня дома. Ходили тогда по городу, просто так. И для разговора спрашивали у встречных про этот самый переулок. Аминга ещё выбирал, в каком доме хотел бы навсегда поселиться, когда переедет после школы сюда в Ларбар. Но он не по адресу смотрел, а по виду дворов и домов. Арбуз у нас с собой был, и в нём солнце отражалось.
Солнце, осень, Аминга в широкополой шляпе. Он отрабатывал городское произношение. «Г-ся-ааа-тт-ников!» — а если все слоги ровно выговаривать, за ларбарца точно не примут.
Никогда так больше не было, на самом-то деле.
«Строение два». Это может быть и жилое здание, и учреждение. У кого я взял записку, не помню. На защите? Там много было незнакомого народу, а я не очень соображал, кто мне что говорит. Или когда-то раньше?
Придёшь по адресу, а там Амингер живёт. Или служит. Живой и по возможности здоровый. И — значит все спасены. И Таррига, и Лани. А может, и я.
Да был же я на похоронах. Кабы мог не верить, кабы хоть на тысячную долю сомневался — а вдруг он жив — это, считай, уже половина спасения.
Наша задача: встретиться возле лечебницы с мастером Нунирро, дождаться благородного Хардо с дежурства, и вместе оттуда — к благородному Яборро. Поминки будут у него, это улица Бабочки. Из нас троих только я туда дорогу знаю. Хардо по карте в городе искать не умеет. Мастер Нунирро дошёл бы, но не любит этих новых домов с привратниками. Ближайшему же нашему начальнику, мастеру Талдину, из дому идти сперва за нами, потом к профессору — большой крюк.
Такое вот отделение, Первая хирургия. Осиротели год назад, с тех пор работаем вчетвером. Заведующий, мастер Байликко, очень был спокойный старый лекарь. Матерился постоянно, и на операциях, и просто между делом, но безо всякой злости, на молитвенный плавный распев. Обеты нёс во славу Творца. Не пить хмельного, убоины не есть. Не вредить жизни, хотя в нашем лекарском ремесле это очень трудно. Умер в самое равноденствие, за праздничным сном после обеда. Как праведник.
Хардо был больше при нём, я при мастере Нунирро, как-то так сработались. А Талдин — со всеми понемножку. Неплохие были два года. Умер мастер Байликко, поставили временно заведовать Талдина. Нунирро ведь ещё старше, чем Байликко, по возрасту нельзя. Тогда говорили: и правильно, зачем кого-то приглашать со стороны. Подбивали Талдина защищаться на третий разряд, чтобы уж постоянным заведующим утвердиться. Он всё отказывался: куда мне? Первая Ларбарская лечебница, лучшая в Приморье, в ней Первая хирургия — а я кто? Я вообще пищевик, а не лекарь, случайно сюда зашёл… Чепуха, конечно. Вполне себе мастер, врач настоящий. Казалось бы, он отростков настриг уже тысячи за годы работы — а каждый раз такая радость: удалили! По делу!
И вообще Талдин — душа-человек. И возглавить способен кого угодно почти в чём угодно: достаточно сказать, что он меня — это меня-то — раскачал на то, чтоб играть в «топтыгина» за нашу хирургию. Ему ещё сорока нет, защитился бы и начальствовал. Хотя в этот год ему минуты роздыха не давали: и работа, и куча бумаг, и гильдейские дела — работу разрядную писать некогда. Но написал бы рано или поздно…
Только вот месяца два назад, на Рогатого, приходит как-то Талдин от профессора. Объявляет: фух! Будет вам начальник! Привозной, третьеразрядный. Яборро, дескать, договорился. И обещал, что с Нового года.
Скорее всего, сегодня про это тоже речь зайдёт.
Мастер Нунирро движется навстречу. Похоже, с обновкой: в синей вязанной куртке с карманами, ему идёт — к седине. Здрассте — здрассте, как праздники, а ничего, где побывали — у дочери на даче — а мы нигде, мы с младшим сидим. Вернее, ходим: качаем его, а потом спим в любое время суток.
Трудно быть младенцем, что тут скажешь. Особенно первые месяцев пять-шесть.
Я с тех пор, как меньшой родился, три месяца работал сменами. Теперь после праздников дневным буду я, а сменным Хардо. Положено чередоваться. И из-за этой очерёдности вечные муки, потому что в лечебнице — недобор докторов. В нашей Первой хирургии ещё ничего, четверо из пяти. В Гнойной хуже всего: один уходит на покой, другая скоро родит, а третий с гильдией судится.
Мастер Нунирро дежурил во второй день Новогодия. Через день после меня. Спрашиваю, как там отрок наш семнадцати лет: тридцатого поступил с трёхдневным воспалением брюшины.
— Мальчик-перитонит? Не припомню что-то. У нас, говорите?
Может быть, еще в ОТБ. Тяжелая интоксикация всё-таки.
— Там… Сейчас, погодите. Наша хлопушка. Представляете, хотел человек гостей повеселить. Где достал хлопушку, не знаю. Повеселил. Она у него в руках и взорвалась. Кисть оторвало, кишка — в сито, мочеточник… Всю ночь мы его собирали. Без толку, по-моему…
Да. Подарочек на Новогодие: сиди все праздники и думай, помер там недужный или ещё помирает.
— Кто еще? — продолжает Нунирро. — Кровотечение пищеводное, бабулька. Потом — оконный перелом. Отравление, этот не оперирован. Непроход утром они вывезли… Все, кажется. Нет там ребенка. Отросток, говоришь? Нет, нету.
Спрашивается: где тогда ребёнок-то, то бишь отрок? Поступал в Первую хирургию. Мы с мастером Кайраном его оперировали. Должен быть либо у нас, либо в ОТБ. Если не помер. Терпел человек, праздник портить не хотел семье и друзьям. Последний год старшей школы, последний школьный Новый год…
На крыльцо выходит благородный Хардо, уличным воздухом затягивается — будто дымом табачным. Душно у нас там внутри… За ним выкатывается медленно мастер Чилл: мохноног, заведующий Гноем. Вот у них ещё спрошу, как поздороваюсь:
— А вы не знаете, семнадцатилетний перитонит, отросток, тридцатого оперирован. Он...
Хардо только щурится. Глаза рыжие, косят после рабочей ночи. Чилл остановился, утвердился на месте. Качнулся вправо-влево. Я не знаю, отчего он так, но это всегда: будто буёк на воде. Дальше, мол, не заплывайте, сограждане.
Вроде бы устойчиво встал:
— Высокоучёный Арнери напрасно беспокоится. Мы тоже считали — ну, три дня как оперирован, рано же еще. А ему сказали, — благородный Райачи не знает, кто сказал? — так вот сказали, что есть нельзя, а пить можно. Правильно, кстати, сказали. А он возьми и подумай: яблоки — это разве еда? Почти одна вода. И наелся. И раздуло. Выходит, мастер не напрасно беспокоится. Недоглядела, недоглядела Вторая хирургия…
Так вот он в итоге где. Кайран — заведует Второй, мог взять юношу к себе. Так и распорядился сразу, а мне не сказал. Не обязан. Или он приходил сюда нарочно отрока посмотреть-перевязать — и перевести в своё отделение. А я, когда не дежурю, не прихожу, вот ничего и не знаю.
Мастер Нунирро тоже спрашивает — про хлопушечника. Тот уж всё, говорит Чилл.
Всё, то есть умер. Нунирро только головой качает: дескать, Семерыми да примется. Вслух так не скажет, он-то не особенно верующий.
— А у вас как прошло?
— А у нас, я так понимаю, снова суд. Вот высокоученый Нунирро жаловался давеча, что он невезучий. А мы тогда какие с благородным Вахардо? Мы тихо работали почти до самого вечера. Мы сделали два отростка, и я считаю, этого достаточно. Вполне достаточно для хорошего дежурства.
Мастера Чилла можно даже не слушать, только смотреть за его руками. Он всё показывает, и про что говорит, и к кому обращается:
— Но нет же, нет! За час до полуночи мирные горожане обнаружили на Башенной площади истекающее кровью тело. Вот пусть благородный Райачи мне скажет: что делают мирные жители за час до полуночи на Башенной площади? Почему бы не гулять где-нибудь в более приличном месте? Лучше всего в своем дворе. Нет, их несет прямо на Башенную. А там уже лежит тело. Весом в триста гээр. Спрашивается: оно-то там что делает? Это становится понятно, лишь только мы начинаем ее раздевать… Её — ибо это дама. Орочьего племени. Между прочим, с торчащим из пуза железным дрючком. Или крючком. Или… Вот благородный Вахардо — человек военный. Как назвать такое орудие?
Я под началом Чилла в своё время несколько месяцев работал в Гною. Он по-другому рассказывать не может — только во всех подробностях.
Хардо передёргивает плечами под кожанкой:
— Прут железный заточенный.
— Ужасно, — деловито соглашается Чилл. — И только мы начинаем ее раздевать, как из дамы выпадает несколько сверточков. С дурманом, с чем же еще, поясняет нам стража. Сама орчиха трезва, как пестрая подвижница. Только ранена. И мы все понимаем. Понимаем, что ночь испорчена окончательно. Потому что после того как мастер Чилл и благородный Вахардо выйдут из операционной, коротать остаток ночи им придется в обществе стражников. А теперь еще и господину профессору необходимо доложить об этом счастье. И пойдемте уже, может быть? Чего же зря стоять?
Ну, да. Раз уголовщина, начальству доложить надо. Теперь и Чилл пойдёт с нами. И как знать, не отменятся ли поминки: не сорвётся ли благородный Яборро сюда в лечебницу.
Идём медленно, равняемся на шаг мохнонога. На улицах всюду ещё новогодние украшения. Мастер Нунирро и Чилл толкуют про собак. Чилл — заводчик и большой знаток по щенячьей части. А я пока отказался: детям собака нужна, конечно, но всё-таки не с первых дней жизни.
Что-то много народу в квартире у профессора. Чуть ли не все наши лекаря, кто сегодня не на дежурстве. Доктора Байликко все знали…
— Ну, чего, ребята? — говорит мастер Талдин, — Даже не верится, что я вами год откомандовал. Но уж теперь — всё!
Он сегодня в полусюртуке темно-багрового цвета с тонкими полосками. И в голубой рубахе под цвет глаз. Уже слегка навеселе. Больше похож на актёра, чем на учёного. Это как: для нового нашего начальства Талдин нарядился? Оно тоже тут будет? Или уже где-то здесь, у профессора в рабочей комнате? Дверь как откроется, оттуда как выйдет… А кто, собственно?
Некто с третьим разрядом, сравнительно молодой и не из Ларбара. Может, и не человек. Недавно благородный Яборро нам двух северян нашёл, орков — для ОТБ. Переманил у Третьей Ларбарской лечебницы: их вообще-то она запрашивала. Яборро говорит, что в гильдии его теперь ненавидят как перевербовщика. Но нам-то в Первую нужны самые лучшие силы…
Яборро всю нашу хирургию возглавил два года назад. Пришёл не один, а со своими людьми. В том числе и со мной — перетащил из Загородной войсковой больницы. Он-то меня знает с моих десяти лет. Через мастера Каярру.
Каярра, между прочим, был у меня на защите. Может, помнит, откуда взялась записка про Гусятников переулок? Ладно, это потом.
Обставлено всё у благородного Яборро в народном вкусе. Пёстрые коврики, лавки вместо мягких кресел. И в зале, где мы сядем, — огромный стол, как в старом замке. Как эту орясину сюда на второй этаж затащили, не представляю. Даже если по частям.
Звонят у дверей. Входит — нет, это человек свой. Юноша Дани, наш стажёр, с большой сумою и одетый в змейское платье, в аинге бирюзового цвета поверх штанов. Он только передать, что брат его и батюшка будут позже, а это вот, соленья — к столу, а ему бежать надо. Куда ты такой нарядный, спрашивают его. Восточная музыка! — молвит Дани многозначительно.
Ждём. Данин батюшка — это профессор Нираирри Чамианг, прежний начальник над хирургией. Предшественник Яборро. Покойный Байликко, мастер Нунирро — это всё люди из поколения Чамианга. А кто моложе, те у него так или иначе все учились: Чамианг на лекарском отделении в университете очень давно преподаёт, и до сих пор там читает, хотя из лечебницы ушёл.
Ушёл, но у нас всё равно больше его людей, а не яборровых. И старики. И, собственно, сын его, Рангаи Чамианг. Дани вот ещё будет, когда стажировку пройдёт. Хардо тоже: едва ли вообще пошёл бы учиться на лекаря, кабы не лечился после войска у Чамианга-старшего. Привезли его из-за моря, после тяжёлого ранения, мог лежачим калекой остаться, кабы не мастер Нираирри. И Хардо не один у нас такой. Жизнью обязанные прежнему профессору.
А у меня с Яборро связь другая. Мы с ним оба обязаны Каярре. Жизнью и остатками здравого рассудка, хотя Каярра не душевными недугами занимается, а заразой. И от чумы, не здесь будь помянута, он нас с Борро не лечил. Разве что в переносном смысле.
От чумы. Было четверо друзей по школе: Амингер, Лани, Таррига, я. С девяти лет вместе, большую часть жизни. Школа коронная, с проживанием, а потом и отпуска по возможности вчетвером, то у одних родичей, то у других. После школы отслужили год в войске, Лани так и остался на службе, остальные трое пошли в университет. Причём Аминга сразу на второй год обучения, на словесность. Каждый праздник почти собирались у меня дома. Всем нам было по двадцать два, когда Амингер умер. Семь лет назад, а я зачем-то до сих пор живу.
Промолчал бы я в тот год, на преполовенье Исполинов — может, и Амингер был бы жив.
Мастер Каярра тогда спросил: всё равно, что будет со мною и с батюшкой твоим? Ну, да, мне не всё равно. Так с тех пор и пошло. Хочешь — скорби, хочешь — кайся, а родные не виноваты. Я себе и ещё долгов набрал: Кари, дети. Тоже не виноватые. Работа… Вот мастер Талдин: ходит по чужой разноцветной квартире, мается, когда уж за стол сядем, — он-то чем виноват? Ничем.
И прочие обязательства. Батюшкин дом, карин кораблик. В дом надо найти жильцов в трёхкомнатный отсек. И желательно — срочно. Кари ищет работу, танцы преподавать частным порядком. То есть нужен музыкант. Моряки наши не позже первого числа Безвидного должны дать телеграмму из гавани Барджина. Не дадут — тоже придётся озаботиться.
Что из этого бросил бы, если бы оказалось: да, Гусятников переулок, Амингер, можно пойти и поговорить? Ничего не брошу. То есть не пойду, то есть и адрес ни к чему. И с Тарригой семь лет не виделся, хотя он в Ларбаре сейчас. Да и Ландарри тут бывает. С ним тоже — нет.
Ээ, извините. Это я не плакал, это я сплю. Ну так, молодой папаша, бывает. А между тем у благородного Яборро опять шум в прихожей. И это уже Чамианги-старшие.
У профессора Нираирри такое свойство есть: он не зашёл ещё сюда, только к двери подходит — а взгляд его уже виден на всех лицах. Как перед трамваем полоса света впереди движется. Улыбаются, кто его люди. И вот он сам: высокий, выше меня, старый, но — с любопытством к жизни. Дюжина лекарей — все встают ему навстречу.
Со старшим его сыном, Рангаи, я защищался вместе. Но Рангаи наверняка не помнит, кто ко мне подходил и давал бумажку с адресом. Разве что это рангаин листок, а я подхватил случайно? Спрошу потом.
Сели к столу. Яборро сказал речь. Я бы не смог так: говорить, когда половина поминальщиков ждёт, скоро ли он закруглится. Он-то долго мог бы и красиво рассуждать… Нет. Вы, дескать, тут за малым исключением не мои люди, это наоборот, я — ваш. Начальник — весь для вашего удобства, не более того. Так помянем же и выпьем.
Светло-рыжий, смуглый и румяный, представительный — самый молодой из профессоров в Университете. Хотя высокоучёный Нираирри свой четвёртый, профессорский разряд получил, когда ещё моложе был. И это теперь благородному Борро за глаза многие поминают. А почему? Может, в том дело, что здесь вот, за столом, нет никого — кроме самого Нираирри — на кого бы Яборро хоть однажды не наорал. Пусть и без матерных слов, зато во всю рабочую злость. Дома он мягче, конечно, но те разы ему не прощают. Никто, даже Талдин.
Или это я додумываю. При мне-то напрямую благородного Борро пока никто не ругал. Так я — его человек. Настучу, или обижусь, или то и другое.
Доктора закусывают и ждут. Вот теперь — ждут, что начальство имеет сообщить. Мастера Байликко мы и без Вас знали, так что давайте к делу.
— Профессор Чамианг! Мастер Нираирри! — просит Яборро. Очень учтиво призывает: ещё поговорить о покойном заведующем.
Чамианг скажет, но совсем коротко.
— Мастер Байликко однажды помогал… одному молодому доктору на бедренной грыже. Меня, вы знаете, позвали, когда всё уже случилось. Там оказался «венец смерти», видимо, очень выраженное было соустье. Доктор его задел. Когда я пришел в операционную, мастер Байликко очень тихо, очень так однообразно приговаривал… ну то же, что всегда, что обычно. И был — ну просто весь в крови. Косынка, нос, лоб, глаза, маска. Но кровотечение остановил. Поднимает на меня взгляд и говорит: «Я вообще крови боюсь».
Доктора ещё выпили. Расслабились, тоже стали вспоминать.
Про орчиху с дурманом рассказали. Яборро на работу не помчался, отложил до вечера. Раз больная вне опасности, то стража подождёт.
Начали уже обсуждать, не было ли там кровавого жертвоприношения. Вдруг дрючок — не просто дрючок, а обрядовый жезл? И время подходящее, равноденствие, у всех народов к нему что-нибудь да приурочено торжественное…
— Кстати, — говорит Баланчи, заведующий Травмой, непонятно к чему. — А что там с Вашим змеем?
Обращается к благородному Яборро. Каким-таким змеем? Воздушным? Морским? С яборрова семейства сталось бы завести себе домашнего гада, ужика какого-нибудь? По-моему, скорее уж кота, но я, может, чего-то не знаю.
Мастер Чилл вскидывается. Талдин, наоборот, обвисает весь от воротника вниз. То есть это и значит — переходим к делу?
— Да, — молвит Яборро. — Стало быть, Змий. Приехал, утрясает сейчас дела с гильдией, с жильём. После праздников приступит к обязанностям.
— Чьим? — спрашивает Чилл.
Ох ты, Семеро на помощь. Старшие наши доктора, кажется, все знают, что Яборро нового третьеразрядного пригласил. Только не знают, на чьё место. В Первую, во Вторую, в Гной или в Травму. Впрочем, Чилла едва ли тронут. Баланчи — тоже: он не чамианговский и не яборров человек, а коронный, представляет у нас Охранное отделение. Тогда Первая или Вторая, Талдин или отсутствующий здесь орк Кайран. И не нарочно ли так подгадали, чтобы Кайрана сегодня на поминках не было?
Мастер Нунирро думает в ту же сторону. Спрашивает у Хардо тихонько:
— Так кто бишь вас сегодня менял?
— Алила, Вэйко, Готоло.
Кайран, значит, не на работе. И тут его нет. Следовательно?
— Будет заведовать Первой хирургией, — отвечает Яборро. — Раз уж мастер Талдин упорно пока отказывается.
Талдин разводит руками. Да, дескать, я неумолим. А что?
Хардо всё равно подаёт голос:
— Почему к нам? В других отделениях недобор больше.
Особенно в Гною. Мастер Чилл эти слова нам ещё припомнит.
Яборро не успел ничего сказать, как спросил профессор Чамианг:
— Из Кэраэнгской школы?
Раз «Змием» зовут — наверное, змейской веры, мог учиться там же у себя на востоке, в Кэраэнге. Лучшая хирургическая школа во всём Объединении.
Хардо, похоже, закипает. Это как получается: Чамианг ничего не знал? С ним не посоветовались, какого нового сотрудника берут? Да к тому же начальника? А ведь и правда, не советовались, скорее всего.
— Именно так, — выдохнул Яборро. — Из Кэраэнга. Из Высшего Училища, а перед тем ещё из Лекарской школы. С детских лет, можно сказать, осваивал ремесло. Потом продолжал учиться при профессоре Дангенбуанге.
Дангенбуанг — ага, это желчная хирургия. У нас давно разговоры идут, что её пора выводить на новый уровень. Чамианг чуть улыбнулся:
— А кто из тамошних? Как, Вы говорите, зовут?
Яборро пока не говорил, но скажет:
— Мастер Лингарраи Чангаданг.
Рангаи взглядывает на отца оторопело.
— Родня, что ли, ваша? — спрашивает мастер Нунирро.
Прозвания похожи, действительно. Но старший Чамианг машет руками:
— Господь с Вами! Нет, конечно!
А Рангаи объясняет:
— Это не наша, это царская родня. Высокородный боярин. Или боярич. Чанга-данг, Дом Божьей Меры.
Яборро кивает. Благодарю, мол, а то я всё не знал, как эту подробность вам преподнести, дорогие коллеги.
— Нет, я такого не знаю, — говорит мастер Нираирри. — Из молодых кто-то, наверное.
— Тридцать шесть лет, — кивает опять Яборро.
Младше нашего Талдина?
— А это… — Талле начал, осёкся было, — а он свой разряд часом не с рождения получил? Как царский ранг…
Записан в гильдию с детства? По древнему обычаю Востока, с младенчества числился на службе, рос себе и рос в чинах, в тридцать шесть третий учёный разряд имеет…
— Помилуйте, — просит Яборро. — Он служил в войсковой лечебнице, потом работал… Последние годы уже здесь, на западе, а именно, в Камбурране. Теперь вот к нам перебрался…
И все молчат.
Родич царской семьи. Зачем-то уехал из Кэраэнга. Да не в какой-нибудь столичный город, а в Камбурран. Туда и из Ларбара лекарь поедет с очень большим скрипом… Следующий вопрос напрашивается: а что этот боярич натворил-то?
Хорошо, коли по крамольной части. Выступал за восстановление Царства или вроде того. Хуже, если по работе. Лекарского разряда не лишён, но выдворен куда подальше, в наши края…
И что, и ради этакого Змия я от заведования отказался? Мастер Талдин вслух этого не говорит, но глядит — совсем разочарованно.
Вкусные были яборровы пироги. И чамианговы закуски тоже. И квас. А хмельного я во славу Подателя Жизни не пью — пока дети маленькие.
На улице тепло. И не то чтобы треск, но шелест этакий над городом стоит: когда все деревья распускаться собираются разом.
Что мы имеем. Четыре отделения по пять лекарей, так положено. Во Второй хирургии: орк Кайран и мастерша Алила Магго — величины постоянные. Есть ещё вингарец, мастер Данута, но он скоро уедет продолжать учёбу. За границу, на Варамунгу, деньги на это уже получил, ждёт теперь вызова. Ещё один малый у них есть, Бенг — тот как раз сейчас учится. Бесплатно, в Кэраэнге, скоро должен вернуться со вторым разрядом. У мастера Кайрана требование такое: чтоб молодёжь защищалась где получше. И заодно прославляла нашу ларбарскую науку по всему свету. Во Второй же сейчас готовят двоих стажёров: один — ученик Кайрана, другой — Дани Чамианг, им Яборро руководит. Дани через полгода первый разряд получит, кайранов стажёр только пришёл.
Но, допустим, Данута уедет, Бенг вернётся — всё равно два места не заняты. На одном из них условно работает сам благородный Яборро, но у него столько задач — и руководство, и гильдия, и в суд за нас он ходит, и преподаёт… Можно считать, одно место свободно, второе Борро освободит при первой возможности.
Травма. Постоянные все: мастер Баланчи, Рангаи Чамианг, мастер Таюрре, благородный Готоло. Свободно одно место: через полгода, опять-таки, на него придёт стажёр Таморо. Говорят, одарённый малый, по-моему тоже — неплох. Итого, по нашим меркам, почти что полный состав.
Гной. Кроме Чилла все под сомнением. Мастерша Адукко — будущая мать, мастеру Марраи скоро в отставку, мастер Вэйко уйдёт, как только закончится суд по его делу. О нарушении лечебницей его гильдейских прав. И останется мохноног Чилл совсем один. Вернее, со своим стажёром, орком Чабиром. Орочий юноша всё с того же потока, что Таморо и Дани: тоже полгода до разряда.
В общем, ежели куда уходить — то к Чиллу. Я у него уже работал, он меня вроде бы не выгнал.
Надо расти, сказали мне. Сначала — десятник Виданни в Загородной. Чуть ли не с самого начала, как я там очутился, он говорил: ты тут надолго не застрянешь. В дикой глуши, в целых двух часах езды от Ларбара… Хорошо: Борро возглавил лечебницу, вытребовал меня. Сначала в Гной, потом извлёк из Гноя: надо расти, здешнее всё ты уже более-менее усвоил, переходи на полостную. Большая хирургия, это тебе не панариции! Ладно. И даже разрядную работу я сочинил, по перитонитам. Хоть и сделал я их за два года — меньше двух дюжин. Мне бы теперь на этот свой второй разряд опыта набрать, чтобы по навыкам соответствовать. Желчная хирургия — конечно, хорошо, но я и на отростках пока не всегда в себе уверен…
Только вряд ли получится перевестись. Вот, скажем: пришёл высокородный Змий. Мастер Нунирро, если что, подастся просто в отставку. Или в Гной: там, считается, легче условия труда. И ему нельзя отказать, потому как — возраст. То же самое с благородным Хардо. Вообще-то он увечный, хотя и работает. Попросится в другое отделение — переведут. Он, правда, скорее всего, просить не будет. Дождётся, чтобы новый заведующий сам взмолился: деньте этого героя куда-нибудь… При желании Хардо это устроит очень быстро. Бедняга Талдин: его, получается, уже обидели, хоть и по собственной его просьбе — он год заведовал, а его не утвердили на должность. Уйдёт вместе со своим стажёром Даттой, тоже никто не запретит.
Мне придётся остаться. Причин для перевода — веских нет.
Но чем-то же благородному Яборро этот Змий приглянулся. Где? Мало ли… В Кэраэнге Яборро бывает по делам. Или на каком-нибудь учёном съезде встретились…
Эге. А ведь я, кажется, знаю, в чём дело. Мастера Каярру я спрошу. Когда не просто хорошего доктора нашли, а ещё и царского потомка — такие находки у нас без Каярры не обходятся.
Глава 2. Добро пожаловать в Ларбар
(Первые числа месяца Безвидного)
День рожденья моего праздновали тихо, почти без гостей. Десятник Виданни не приехал, и птичку не прислал, только телеграмму: ПОЖЕЛАНИЯ ПРИ ВСТРЕЧЕ.
Зато к Кари пришла её знакомая: музыкантша, бандуристка. Кажется, спокойная девушка, к детям не особенно цеплялась.
Это у меня, говорит Кари, а не у тебя должна быть сучья злоба! Когда на каждого бросаешься, кто из чужих подойдёт на маленького глазеть. Да я не то что бросаюсь, просто не люблю. Особенно когда от старшего добиваются, какие он слова уже знает. Как маму-папу-дедушку зовут и прочие такие глупости.
Старший — Райя, Райкари. Младший Яррунчи. Будет Рунчи или Ярри, пока не знаем. Супруги Арнери, Карунчи и Райачи, поделили свои имена, перетасовали и так назвали сыновей. Младший отчасти ещё и в честь Каярры получается.
Дедушку зовут «дед». Каярру — «доктор». Он уже тоже настоящая родня. Испокон веков был жильцом у нас в доме, и до сих пор за свою комнату платит, хоть и говорили ему, что не надо. Буду тогда, сказал, вкладываться в общее хозяйство. В последнее время всё чаще общается с батюшкой моим и со старшим парнем. А теперь, раз я на дневной работе, будем вместе до лечебницы ходить.
Десятника правильно зовут «досточтимый», но для краткости просто «Виданни». Потому что жреческий его сан — вообще-то тайна, от всех, кроме Короны, нас и жителей посёлка Загородного. Там мой храм. Так уж вышло, что Белый, во славу Матушки Плясуньи.
Мне храм, наверно, с самого начала нужен был. И ещё до школы, и потом мы с батюшкой в Пёстрый ходили, на площадь Двенадцати цветов. Если я себя кем-то в будущем воображал — то не лекарем, конечно, не войсковым и не чиновником, а храмовником, рыцарем. Старинным, каких теперь нет.
В школе молельня обычно пустая стояла. Потом Красный досточтимый появился. Это хорошо было, с ним и ребята мои ладили. Только получалось так, что я чудес от Семерых то ли очень жду, то ли боюсь, наоборот, в общем, присягнуть храму собираюсь, а не просто молиться. Но для присяги чудотворческие способности нужны, а их у меня нету.
У Виданни — оказалось, можно и без присяги.
После поминок юноша Дани всю лечебницу взбаламутил. Приедет Змий, знатнейшего рода, не будь в Аранде свергнуто царство — мог бы притязать на престол! А чего это он к нам? Да, понимаете, высокородный господин не в ладах с законом. Ээ… С коронным — или со своим змейским, божьим законом? Восточные бояре обычно не делают разницы между тем и другим. А если царский родич, так он, небось, оборотень? В змея. Вот прямо чешуйчатого и с хвостом. О, это неизвестно. А за что ж нам-то этакое счастье? Господин профессор говорит, доктор Чангаданг порядок любит. Служил в войсковой лечебнице, заставит всех строем ходить. Мы ж расхлябанные… Ну, ладно — царская семья. А сам-то он женат, дети есть? Нет: как Дани слышал, новый доктор прибыл без семьи. И квартиру снял скорее холостяцкую. Хотя женат вроде бы.
И потом на дежурстве, в пятый день Новогодия, сёстры, няни и соседи из терапии у меня спрашивали подробностей. Можно подумать, я что-то особенное знаю.
Наш школьник недозволенного больше не ел. Идёт, дай-то боги, на поправку. Признался: у него с приятелями не просто Новогодие намечалось, а поход. От Ви-Баллу по Озеру на лодках. Эх, говорит, не повезло мне… Ничего себе повезло бы, кабы приступ сделался уже там, на природе. Озеро, конечно, храмы Целительницы — да только как знать, успели бы до них добраться отроки или нет.
Как мы с ребятами проводили последние наши школьные отпуска, лучше и не вспоминать. Да подробностей я и не вспомню, даже ежели постараюсь. Потому что пить надо было меньше.
Карины моряки отозвались. Вроде всё в порядке, следуют намеченным путём, в Ларбар придут не позже новомесячья Исполинов.
У Кари этот парусник — родительское наследство. Должно по замыслу давать доход. Стало быть, не позже чем через месяц нам надо хотя бы на первую половину лета иметь заказы на морские перевозки. А их пока нет. Заказы — раз, жильцов ищем — два, желающих учиться танцам — три. Кто на семье Арнери точно разбогатеет, так это ларбарские газеты с частными объявлениями.
Благородный Маэру пока не пишет. Когдатошний мой школьный надзиратель. В гости к нему я не поехал. Были ли у него в этот Новый год Ландарри или Таррига, пока не знаю.
Скорее всего, будь Аминга жив сейчас, общались бы мы всё равно вот так. У кого какие семейные новости и подвижки по службе. Может, не через надзирателя, а сами бы переписывались, пару раз в год собирались бы. Едва ли чаще.
Спрашивается: что стоило мне тогда промолчать? Сам собою вопрос бы разрешился. У Лани служба, у Тарриги учёба и завод, у Амингера наука и стихи. Немножко ещё потерпел бы благородный Ячи — и жил бы сейчас по-человечески…
Кари после родов, да от кормления — прозрачная совсем. И младший детёныш такой же. Весу, она считает, не наберёшь, пока не начнёшь заниматься. То есть танцевать в привычном ей распорядке, по четыре часа каждый день. Это ещё щадящий распорядок…
Я женщин вообще-то не люблю. Но чтобы в доме была госпожа — нужно. Чтобы человек думал и чувствовал иногда совсем по-другому, чем ты. Не про детей, не про собственное здоровье. А например: в Крепостном переулке откуда-то пахнет газом. Каким? А кто у нас отставной четвертьсотник химзащиты? Ты! Вот и выясни. Или где-то в городе на производстве беда, или наши соседи опыты ставят, или что… А вот у нас в лечебнице начальник новый и куча сложностей вокруг него — что тут важного? Или приживётся, или сбежит. Или ты подашься куда-нибудь. Главное: что толку заранее хлопотать, пока его никто не видел?
Третьего числа Безвидного прихожу на работу пораньше. В самом начале девятого. По прихожей прогуливается мастер Баланчи с папиросой и с часами в руке. Принялись-таки наводить порядок с начала года? Проверяют, кто когда является? И не сматываются ли дежурные раньше положенного?
Зато в нашем здании окна помыли, свет теперь на полах играет. И даже снаружи бросается в глаза, что Хирургия во всей лечебнице — самое ухоженное здание. Особенно если с Приёмным сравнить. Нарядное, жёлтое с белым… Для своих благородный Яборро всё пробьёт, что положено и не положено. Как бы новый доктор наш не насторожился: вам царственная особа, случайно, не для украшения нужна?
Спускаюсь в подвал, в раздевалке — никого, что приятно. А то я за собой не слежу. Без благовоний обхожусь, да и подштанники неновые. И бороду не брею: по примеру мастера Нунирро. А чем от меня несёт, я не знаю. Наверно, стиранным полотном. Пусть не на Новогодие, но уж на мой день рожденья мы дома завели всё-таки сушилку. Чтобы с утюгами не возиться. Поставили, работает. По крайней мере, рабочие штаны и балахон хорошо разгладились.
То ли дело стажёры наши, парни как на подбор. Мэйанин, арандиец, орк — все красавцы, и одеты, и снаряжены по последнему слову. Опять-таки… Ну, как спросит восточная особа: вы их по внешности подбираете — или как?
Поднимаюсь к себе в отделение. В подъёмник загружают тележки с завтраком для недужных. Сами собою ходят туда-сюда большие кипы белья: его на самом деле няньки носят, мохноножки, только их не видно. На лестничной площадке в углу стажёр Таморо обнимается с кем-то из медсестёр.
Хардо в отделении, опять после дежурства. Балахоны зелёные у нас у всех, на стенах внутри зеленоватая плитка или краска, большинство в таком окружении бледный вид имеет. Но только не Вахардо: ему как раз идёт, вся рыжина его медная горит, будто в степи на весеннем празднике.
Как дела? — Подозрительно спокойно, — отвечает он. — Четверо поступили, все днём, за ночь никого.
Главное, чтобы Кари дома без меня не пыталась эту сушилку ворочать самостоятельно. Батюшка может не уследить, а там крышка тяжеленная. Вообще, как Каярра выразился, похоже на подпольную печатню. Надо будет разобраться, и зря я сразу не посмотрел: можно ли эту крышку как-нибудь запереть, чтобы без меня не открывалась.
Появляется талдинов стажёр Датта. Серьёзный юноша, но на школяра совсем не похож, лет на шестнадцать выглядит, не старше. А Талдина пока нет.
Никого из сестёр тоже нет, они на своей летучке. Да и под чьё начало явиться надо, непонятно пока. То ли ещё Талдина, то ли Змия… Затвердили уже, что Змий, потому что Баланчи так говорит. Имя восточное, мудрёное, поди выучи… «Божья мера» — в каком смысле? Что у единого их бога ничего не слишком и нет такого, чего недостаёт, а всё точно в меру?
Мастер Нунирро сегодня будет дежурить. Входит с ведёрком, где внутри несколько ёмкостей с едою, одна на другой. И газета торчит из кармана.
— С праздником! С новомесячьем!
Рассказывает, что прочёл в «Ларбарском доброхоте»: они запускают новую повесть с продолжением, из старинной жизни. Приключения, коварство, тайны князя Баллуского… Почитать, что ли? Я-то в «Доброхоте» смотрю только объявления. Кто жильё ищет и прочее, нам нужное.
Талдин заглядывает в дверь. Причёсанный, приглаженный, с петрушечной веточкой в зубах. Так, держа её, и говорит:
— Ну фто, мувыки, пофли, фто ли? Вваваффа.
— Как-как?
Вытащил травинку, улыбается:
— Сдаваться, как…
То есть мы совещаться не будем. Новое начальство вышло на работу.
Зала для общих совещаний. Все, как обычно, садятся своими кучками. Впереди дамы, в заднем ряду стажёры. Есть орочий угол, есть благородный: мы с Хардо и Готоло, когда тот днём работает. Вместе держатся Рангаи Чамианг и Данута. Вэйко ушёл после дежурства. И старики отдельно сидят. А посередке мастер Чилл, Баланчи, Таюрре — старшие, но ещё не старые.
Входит благородный Яборро. Нынче не в рабочей, а в городской одежде. Куда-то сразу после совещания отбудет. Следом за ним зашёл — и сразу сел на первый стул от входа — видимо, высокородный Лингарраи Чангаданг. Так его никому толком не видно, разве что дамам, и то если головою крутить.
Обычные рабочие распоряжения. Раненой орчихе предстоит сегодня допрос. Её состояние позволяет. Яборро поедет в суд свидетельствовать по другому делу. Тому уж месяца два, поединок был. Проникающее в брюшную полость. Здесь в Ларбаре этакие дела доводят до судебного разбирательства. Пока я в войске служил, чаще заминали.
Послушать профессора — у нас будто и не лечебница, а какое-то ведомство отправления наказаний. Ларбар, коронный город, всё судейское на первом месте…
И вот, Яборро рад представить нового коллегу.
Тот встаёт. Небольшого роста, не выше Хардо. В очках, оправа золотая. Кланяется, взгляда не поднимает. Волосы длинные, по-войсковому в хвост завязаны.
Яборро рассказал про него — всё то, что мы уже слышали. И предложил задать вопросы коллеге Чангадангу.
Все молчат. Долго, неприветливо. Потом раздаётся голос стажёра Дани:
— Скажите, а Вы любите восточную музыку?
Яборро поперхнулся. Но между прочим, он сам говорил: надо постараться, чтобы новый доктор поскорее освоился в Ларбаре. Покажите ему город, сводите куда-нибудь…
— Есть случаи, — отвечает Чангаданг, — когда без музыки не обойтись.
Дани подхватывает:
— Свадьбы, отпевания и когда царь желает танцевать!
— И лучше бы всё это бывало как можно реже.
Трудно не согласиться…
Голос у Чангаданга высокий, тихий, но слышный. Выговор — будто многие согласные удваиваются. «Случчаи», «режже»…
На том и разошлись по отделениям. Нас Яборро проводил и велел Талдину всех представить. А сам отправился в суд.
Сёстры — каждая на своём месте. Юнни, Винни и Тунки. Старшая, мохноножка Чилл Юнни, в дверях кладовки. Винни тёмно-русая, возле перевязочной. Тунки рыжая, на сестринском посту. Стоят, глядят.
— Ну вот, высокородный господин… — начинает Талле.
— Мастер, — поправляет Чангаданг.
То есть не по роду обращаться, а по должности. Хорошо, будем знать.
— Мастер так мастер. Здесь мы и живём. Там у нас чистые операционные. Тут в отделении — перевязочная вот, процедурная вон где. Там ординаторская. И палаты с больными. С чего прикажете начать?
— С недужных.
Талдин пятернёй ерошит волосы, на нас даже не глядит. Всё, мол, с вами ясно, с обормотами. Мастер Нунирро разводит руками: точно, больных с утра не обходили. Я вот никого не знаю, хуже того — не видел, какие палаты теперь мои. Те, что раньше были у Хардо. А какие были у него?
Хардо затем и задержался.
— Мы сейчас, — просит Талдин. — Тут после праздников столько всего нового… Через часик, хорошо? Даже через полчасика. А Вы пока — чайку…
Кисло на всё это смотрит мастер Чангаданг:
— Докторам следует посещать свои палаты до утреннего совещания. Через полчаса. Ччаю — не надо.
Пойдём, покажу, — говорит мне Хардо. Он-то здесь последние сутки провёл, он недужных всех знает.
Две палаты за мной: мужская и женская. Мужчин пятеро. Парень, примерно моих лет, заявляет, что пойдёт домой и вернётся потом. Раз мы сами сказали, что пока оперировать не будем.
— Инфильтрат, — говорит Хардо. — Поджелудочная, скорее всего. И скорее всего, созреет.
Погодим, значит, с выпиской.
Встрёпанный старик просит клизму — и тоже домой. Опять-таки нельзя: там опухоль пальпируется. Явления непроходимости.
Трое остальных оперированы. Отросток — от четвёртого дня Новогодия — лихорадит. Надо будет посмотреть рану на перевязке.
Женщины наводят красоту. Сказали: ой! Не смотрите пока! Хардо: да нам живот, не лицо. — Всё равно! И шёпотом: молоденький! Это я-то? Зато они все более или менее в порядке. Той, кого мы оперировали тридцатого числа, осталось швы снять да и отпустить. Ещё тут одна орчиха: слава богам, не та, которая под следствием. Спрашивает, можно ли ей рожать теперь и когда. Можно, лучше через год. Она хмыкает: я столько не проношу. Ежели так, то и спрашивала бы: а что мне делать, я беременна… И лучше бы сразу спохватилась, а не после операции.
Обход. Винни с мокрым полотенцем, Тунки с сухим, Юнни с книжечкой и карандашом. Благородный Хардо глянул на Талдина укоризненно и двинул домой. Мы пошли позориться.
Сначала палаты мастера Нунирро. Он не торопясь докладывает:
— А тут у нас недужный сорока двух лет, приехал к нам из Ви-Умбина, где оперирован по поводу расширения вен канатика.
— В книгохранилище собирался, — говорит недужный, как будто оправдываясь. — Пока в отпуску после операции…
Книг он успел-таки набрать. Лежат на тумбочке, все в закладках. По истории Мэйана. Это я лучше не буду вчитываться, чьи именно труды.
— В связи со внезапно появившимися болями в животе и лихорадкой обратился к нам в лечебницу. Послеоперационная рана без воспалительных явлений. Честно говоря, подозревать ее нагноение нет никаких оснований. Но лихорадка сохраняется…
— До какого уровня? — перебивает Чангаданг.
— Среднего. И — нет, ознобов нету… Дыхание в легких проводится во все отделы, хрипов, ослабления нет. То есть воспаление легких мы также исключили. Возможно, имеет место воспаление желчного пузыря. Особенно если учесть, что боли справа время от времени беспокоят. Хотя при пальпации правое подреберье свободно, напряжения нет. Ну, такого, чтобы лихорадку давало. Нуждается в дообследовании.
Разнообразные догадки. Начальник спрашивает:
— Что в моче у недужного?
Ну, да. Зачем вы ищете дальних объяснений, когда есть гораздо более очевидные. Мастер Нунирро так и понял:
— Мы думали, конечно, о воспалении почечных лоханок. Но не очень похоже. И лихорадка не так выражена, и ознобов нет, как я уже говорил. И симптом поколачивания…
— Что в моче у недужного? — повторяет начальник и кривится.
Извольте, мол, отвечать строго на вопрос. Знаете, господин доктор, Вы этак лучше со мной. Мастер Нунирро в коронной школе в своё время не учился и в войске не служил, у него привычки нету.
Нунирро раскрывает тетрадку на развороте, где анализы вклеены. Пытается показать. Чангаданг смотрит не туда, а на больного.
Мастера Нунирро разозлить нелегко. Говорит смиренно:
— Ничего особенного. Бактерий нет, белка нет, белых кровяных телец — тоже. Красных — единицы.
Начальник уже не слушает. Задумался. Потом кивает самому себе. Подходит ближе к кровати, присаживается. Ни слова не говоря принимается щупать сначала живот, потом поясничную область.
Учился с нами в школе один высокородный боярич. Похож чем-то: видно было, что он сам с собою больше общается, а с людьми вокруг — урывками и через силу. Помню, до какого бешенства это доводило Амингу. Меня — нет. Но, кажется, сейчас могу понять, как это раздражает с непривычки.
Чангаданг молча поднимается, направляется к двери. Мимоходом бормочет, вроде как нам, но едва слышно:
— У больного опухоль почки.
Здрассте. А то бы Нунирро её не нашёл, кабы была!
И давайте, докажите господину начальнику, что он неправ. Может, заодно разберётесь, что там на самом деле творится с этим умбинцем.
Следующая — моя палата. Буду докладывать.
Многие больные у нас уже привыкли: если вваливается много лекарей, это начальственный обход. Талдин всех сразу с собою не водил, заходил с каждым в его палаты. Когда идёт благородный Яборро с большою свитой, он у каждого недужного спрашивает: где работаете-служите, в какой должности и прочее. Чтобы граждане себя не чувствовали выброшенными из жизни. Мой старичок решил, видно, что и сейчас так надо. Я про него отчитался, как мог, начальник собирается сам послушать, что там с кишечными шумами. Старик объявляет громко, потому как сам глуховат:
— Истопник я! Тепловой гильдии Приморья! Пятый рабочий разряд! Пятьдесят лет без нареканий!
— Замолчите, пожалуйста, — велит ему Чангаданг.
И что я могу? Разве что глянуть на истопника: извините, мол, мастер. Кажется, теперь тут так всегда будет.
Пятый рабочий, между прочим, это круто. У них — не как у нас, а наоборот: чем меньше число, тем выше, наподобие царских рангов, и первый рабочий разряд имеют только главы гильдии: Механической, Ткацкой, или вот Тепловой… А всего рабочих разрядов двенадцать. Недужным, особенно тем, кто раньше не лечился и вообще с Учёной гильдией давно дела не имел, приходится каждый раз объяснять: вот у профессора четвёртый разряд — уже высший из учёных, а у молодых лекарей первый — так это самый низкий, сразу после университета даётся. Второй учёный разряд бывает у опытного школьного учителя, а третий — у главы школы. Ежели с войском равнять, второй разряд — это как полсотник и сотник, а четвёртый — считайте, воевода.
После каждого больного, кого начальник смотрел, сёстры протягивают полотенца, сначала спиртовое, потом сухое. Только принялся в этот раз господин доктор вытирать руки — как влетает мохноножка Чилл Вики, наша нянька:
— Там в операционную мастер Баланчи хирургов требует.
Талдин спрашивает:
— Зачем?
— А я почём знаю? Говорят, ещё одна операция нужна.
Ещё одна — в добавок к той, что Баланчи только что сделал? Или делает прямо сейчас? Талдин дёрнулся было — и осёкся. Кому туда бежать, решает уже не он.
— Продолжим после, — распоряжается Чангаданг. — Мастер Арнери, пойдёмте со мной.
Кого в ассистенты, тоже он выбирает. Талдина оставил здесь. И Нунирро оставил. Путём исключения получаюсь я.
Иду вперёд, показываю, где у нас Травма. Вниз, на первый этаж, а там — в самый дальний угол, к операционной.
Тут уже Чангаданг сам разберётся, где что брать. Ждать не стал, пока я покажу, всё нашёл: косынку, маску на лицо. Идёт дальше — и тут в дверях операционной взвизгивает счётчик чар.
Высокородный господин помолился богу, и бог ему ответил?
Или это не ему, а недужному. Каждый раз вот так надеешься: смилуются Семеро над живою тварью, будет дальше жить. Или примут без долгих мучений, ежели срок пришёл. Наша-то роль вспомогательная…
Работают Баланчи, Рангаи Чамианг и Таморо. У Баланчи по краю косынки на лбу тёмная полоса уже — от пота. А тут ещё и чары… Он взглядывает на нас, Чангаданг ему кивает.
— Понятно. — Кивнул в ответ и снова опускает взгляд в рану. — У нас падение с высоты. Подали сразу в операционную. Таз, бедренная кость справа с ранением глубокой бедренной. Кровопотеря очень значительная. Сосуд мы ушиваем, но признаки кровопотери нарастают. Завели катетер в брюшную полость — кровь. Нужна ревизия. Да и… как бы не аорта…
Кабы аорта, до лечебницы не довезли бы. Разве что чудом: настоящим, от какого счётчики срабатывают.
Да всяко ревизия нужна. А откуда падал-то парень? С которого этажа?
— С арки он сорвался. Разбирали праздничное убранство, — говорит Таморо.
Ох, Семеро. Спрашивается: стоили того новогодние цветочки, чтоб ради них… Если с арки, это как с крыши трёхэтажного дома. Или ещё выше. И скорее всего, раненый — управский служащий. Как мои родители оба.
Чангаданг велит подать печеночное зеркало, полукольцевой зажим, и отправляется мыться. Я за ним. А я вам ещё Таморо отдам, — обещает Баланчи, — мы уж тут управимся…
И это хорошо. Таморо, чтоб не сглазить, молодец. Не то что… Ладно.
Кровь — жидкая и сгустками. Ничего не видно. Тупфер… Да какой тут тупфер! Аршинную салфетку в руку.
— Если Вы хотите приостановить кровотечение, — говорит Чангаданг, будто это моя такая причуда, — зажмите печеночно-двенадцатперстнокишечную связку. Вот здесь, в малом сальнике.
Благодарствуйте, я помню, где. Заливать перестало. Вот теперь сушите, разрешает господин доктор. Сам заводит руку вглубь. Вправо. Влево, вниз.
— Полукольцевой зажим.
— Объем операции, доктор? — спрашивает сестра.
— Удаление селезенки, клиновидная резекция печени… По всей видимости.
Ревизия уже закончена, получается? Доктору всё ясно?
Теперь виден край диафрагмальной поверхности печени. Как у каравая на корке трещины — разрывы. Раньше я такого не видел. Один разрыв или два бывало, ушивали.
Игла с толстой кетгутовой нитью. Доктор вкалывается — с одного края, потом с другого. Я подхватываю хвост и затягиваю. И ткань, конечно, прорезается. Чангаданг повторяет стежок. Постараюсь не сильно тянуть…
— Я сам, — говорит он.
Теперь я стою, как болван. Таморо хотя бы крючки тянет.
Ничего чудесного этот Змий не делает. Просто сводит края раны, точно, как они теперь должны быть. Завязывает кетгут — и сводит.
Шов на селезеночной ножке он потом тоже сам завязывал, мне не доверил.
Окончательно отсушились. Еще раз пересмотрели всё что можно. Вернее, доктор нам показал: вот, других повреждений нет. Остаются дренажи — и ушить. Благородный Яборро тут ушёл бы, дальше можно вдвоём.
— Мастер Арнери, спасибо, можете идти.
Идите отсюда, благородный Ячи. Совсем отсюда валите. Медведей тряпочных шить, как говорит мастер Нунирро.
Пусть работают те, кто правда умеет. Таморо наверняка ещё научится, а я — вряд ли. Вот так, как этот змейский доктор, — нет, не смогу. Ни разу нигде не дёрнул, не надавил больше нужного, не промахнулся. Ведь сколько раз и у кого угодно случается: вкололся — и попал в сосуд. А здесь будто эти сосуды сами под руку не попадаются. Ну, или, может быть, просто слишком велика кровопотеря — мелкие сосуды все сжались.
Парень белый совсем. Мастер Тагуду сегодня проводил обезболивание, он качает головой: не потянет… Смилуйтесь Семеро, чтобы потянул.
А доктор что? Похоже, надеется. Или для него понятия такого нет: без толку работаешь или с толком, должен отработать своё?
Сказано идти, так и отойдите, чего глазеете. Учиться, мол, надо?
В Университете я три года отучился. На третьем году Аминга помер. Я занимался кое-как, работал даже при кафедре патофизиологии. Раз я после школы год в войске отслужил в химзащите, — значит, якобы на меня можно было понадеяться… И вот, в тот же самый год с кафедры пропали бумаги с разработками для Короны, и не я их потерял — просто плохо соображал, кому что можно говорить, а чего не надо. Спрашивали меня, что я знаю и что думаю, я заявил: по-моему, ценные грамоты пробегал такой-то наш коллега. Вызвал бы этот коллега меня — с удовольствием бы я тогда пал на поединке. Но в итоге погиб другой наш тогдашний коллега — сердце не выдержало от переживаний. Всяко мне пришлось уходить. Определился в войско, на стажировку в войсковую лечебницу. Считалось, что там же и учусь, в Ларбар только за отметками приезжал. Для войска сошёл бы, пожалуй…
Так ведь и Чангаданг из войсковых. Извольте видеть. Где лекарь, а где…
Где человек на месте в своём ремесле, а где — случайный. Понятия не имею, бывает ли на самом деле дарование врача. Или только мастерство и охота работать. И всё-таки. Так случилось, что я Каярре в своё время — в его тридцать два года, а в мои двенадцать — однажды рану зашивал. Естественно, он говорил, что делать и как, просто сам дотянуться не мог. «Враг метил в сердце, а может, в почку, а попал — в задницу.» К врачу доктор Каярра не пошёл, чтобы не объяснять, откуда ножевое. Да ещё в таком неудобном месте… Чтоб приятеля страже не выдавать: того, который враг. Его потом всё равно вроде бы посадили, но уже по другому делу. Надо было, к тому же, чтобы батюшка мой про ранение не узнал, не то за поножовщину мог жильца Каярру и выставить из дому. И пуще всего мастер беспокоился, как бы я не проболтался Амингеру. «Тот ведь — в стихах воспоёт!»
Но сложись иначе — если бы мы с Каяррой, не дай Семеро, пожар тушили — быть бы мне пожарным. Пошли бы грабить вместе банк — стал бы взломщиком…
Да, а ещё перед тем года за два было у нас с мастером серьёзное совместное дело. И тоже по лекарской части. Каярра правил разрядную работу благородного Яборро, а я переписывал набело, ни слова не понимая. Тогда, правда, речи ещё не было про то, не пойти ли мне на врача учиться.
Какой смысл стоять тут? Двинусь к себе наверх.
А наверху мастер Нунирро и Талдин чай пьют вприкуску. Времени — два часа.
— У вас там операция была? Или молебен? — подмигивает Талдин с видом: я-то всё знаю!
Ну, да: счётчик звенел. Священнодействие…
Клиновидная резекция печени и удаление селезёнки. Я чуть было так и не сказал. Только это значило бы: благородный Райачи — дня не прошло, а уже подравнялся под новое начальство. Докладывает по уставу.
— С арки малый свалился. Цветы убирал, чтоб их так и перетак.
— Ну, а этот, а Змий-то — как?
Молчу.
Как он оперирует, я вообще сроду ничего делать не умел. Так красиво. В школе… Таррига так держался в воде или в седле. Река, море или конь, хоть собственный, хоть казённый, хоть даже толком не объезженный — сразу видно: чувствует человек, как взяться за дело. Сразу так, точно это своё, родное, поплыл. Или поскакал. Амингер так задирался. Дрался он тоже здорово, но ещё краше был, когда ругался для начала. Шаг вперёд, полшага вбок, наподобие танца, всё ближе к супостату. И опять же: моё! Мой противник, сейчас я его дойму, словами и гримасами — ужо он у меня… А Лани стрелял. Из самострела, из пистолета, из ружья, пусть даже из рогатки. Словно бы цель сама выстрел притягивает, пли! — и заглотнула, попал.
Видно, одни могут действовать, а другие только наблюдать. Хорошо: я свою вину признал семь лет назад. И даже кабы не был виновен, всё равно без Амингера жить не хотел. Ландарри мне честно тогда пообещал: если ты мне ещё раз попадёшься на глаза, я тебя прибью. Что мешало попасться? Чувство долга? Или вот этот вопрос: кто ж будет наблюдать за происходящим, когда меня не будет. И до сих пор я, скорее всего, не понимаю, как это я умру. А наблюдать, а вспоминать, что видел?
Вот и наблюдаю.
— Лучше Кайрана? — спрашивает Талдин.
— Да кабы не вровень с мастером Нираирри…
— Тю-у! Да ты мастера Нираирри и не видел толком-то. Чтоб за работой.
Нунирро тоже хмыкает. Быть наравне с профессором Нираирри Чамиангом здесь в Ларбаре невозможно. И лучше бы я этого не говорил. И себе не на пользу, и господину Змию.
В начале четвертого Чангаданг вернулся. Огляделся, не нашёл чего-то нужного у нас в ординаторской. Чего — не сказал. Распорядился:
— Продолжим обход.
Глава 3. Великий
(Пятое число месяца Безвидного)
Управский служащий не помер — на третий день пробует уже рассказывать, как его страховка подвела. Заведующий тем временем обживается на новом месте.
Принёс спиртовую горелку и кофейник. Талдин ему: Вы того, осторожнее. У нас благородный Хардо, хоть он и сменный сейчас, но запахов некоторых не переносит. Табак, значит, благовония — но Вы вроде крепко не душитесь? Что Змий не курит, мы уже видим. Потом — пряности. Вы корицу там всякую любите, гвоздику? Только с едою, — говорит. Ну, хорошо: главное, чтоб не с кофеем.
Талдин испёк пирог. Боярский, трёхуровневый. Стряпать мастер Талле вообще любит и умеет.
— Я ж на лекарское не сразу пошёл. Сначала учился — на химика пищевого производства. Так что тут всё по науке, Вы попробуйте.
Чангаданг отказался. За работой, объясняет, не ем. То есть как, вообще ничего? А на дежурстве если? Нет, кофея достаточно. А не вредно так подолгу не жрамши? Чангаданг не понял: не — что? Ну, то есть не кушавши. Нет, говорит, я так привык. Чтобы после еды лечь и спокойно переваривать, а если такой возможности нет, то лучше воздержаться. Ну, точно по-змеиному.
Сестра Винни спросила: вот Вы, мастер, если, допустим, Змием обернётесь, — Вы какой примерно величины? А то у нас на каждого сотрудника своя площадь полагается, так ежели Вам больше нужно, мы на расширение подадим… Чангаданг словно бы сам себе усмехается, отвечает без улыбки: надеюсь, сие не потребуется, но — немногим более двух аршин, считая хвост. А-а, ну, это ещё не так много…
Даже расстроилась. На Хардо вот тоже не дают лишней площади, хотя он и герой, за морем воевал, ранен был и спасся сначала чудом — в смысле, что жив остался, а на ноги его ставила уже ларбарская наука, профессор Чамианг. Но за чудо расплачиваться приходится, и знатоки говорят: в любое время можно ждать, что человек оборотнем станет. Каким — Вахардо сам не знает, предупредили его только, что кем-то псовым. Так выходит по расчётам Охранного.
Счётчики при Змиевом приближении звенят где-то через два раза на третий. Конечно, его уже спросили: а что это у Вас за чудеса? Отмолчался. Наши коллеги упорные, пристали опять. Отослал к Охранному отделению. Дескать, там обученные знатоки чар, они вам лучше ответят. Слухи распространяются, одни жутче других. Что взглядом оцепеняет, может заворожить, так что ты ему будешь подчиняться, как безвольное орудие. Что исцеляет наложением рук, но только когда в нутро руками залезет, а снаружи, как жрецы Подателя Жизни, не может. Но вон, падение с высоты — до сих пор живое!
Взгляд у господина доктора правда странный. Глаза чёрные без блеска, почти всегда прикрыты за очками. А мне надо отучаться от дурной привычки смотреть в глаза, по крайней мере, на работе. Дома, с благородным Райей, можно: ему эта игра вроде бы нравится. Не меряться, кто кого переглядит, а просто смотреть. С Яррунчи пока не понятно, на меня он таращится или просто вокруг себя. Мастеру Каярре я, наверное, раза три в жизни сумел в глаза заглянуть: он взгляда не открывает. Виданни — наоборот, сам глядит, глазами улыбается, удивляется, жалеет, и что хотите думайте: это он такой преданный десятник или храмовый дурачок. Только не спрашивайте потом, когда и как у вас деньги пропали, грамоты и казённые штаны. Десятник не видал, он от вас глаз не отрывал… Но он пойдёт, поищет. С ним-то я и привык к этим переглядкам на службе.
Здесь пока ни разу не удостоен прямого взора. Только чудится иногда, будто господин доктор на меня косится, а оглядываюсь — уже отвернулся.
Весь вид его тоже странный. Кожа очень светлая, но не белая, не землистая — а как горчичный порошок, только светлее. Голова уже с проседью. Бороду и усы он бреет, как на востоке принято. Руки совсем без волос. Если лица не видеть, тридцати лет не дашь, хотя говорит он иной раз так, будто старше всех: не по чину, а годами. При этом двигается плавно, тихо и быстро, руками не маша, как наши Чамианги, и встречных очень тщательно обходя.
Мне-то хорошо, я разглядываю. Сложнее мастеру Талдину: у него знакомство требует касания. Протянул руку — Чангаданг откачнулся. В другой раз подтолкнул легонько в плечо: молодец, мол, одобряю и уважаю! Змий увернуться не успел, но скривился очень заметно. Как от страмного приставания. И имейте в виду, коллеги: так он и будет расценивать, ежели его трогать. Не как непочтение к начальству, а как распущенность.
Хардо коллег изучает по запаху. Сказал про Чангаданга: Змий он, Змием и пахнет. Это как? — Да как я тебе словами запах расскажу? Пылью, большими деньгами и вековою спесью.
В первые дни начальник отсматривает всех подчинённых. Со мной ясно. Вторым — мастера Нунирро. И я не знаю, что ему Змий сказал на операции, только Нунирро вернулся и объявил: на покой пора.
— Куда уж мне за молодёжью…
И снова про медведей заговорил. Нынче в Ларбаре граждан, ушедших на покой, стараются трудоустраивать на дому. Нуниррова супруга уже в отставке, к ней приходили из артели: мы вам даём раскроенную ткань, чертёж и набивку, вы шьёте мягкие игрушки, мы их потом сбываем, оплата сдельная. Мастеру отчего-то этакое ремесло запало на сердце.
Худо будет, ежели правда уйдёт вот так. Не потому что сам давно собирался, а потому что начальник велел. Нунирро не из обидчивых, но одно дело намёки, а другое — когда напрямую старостью попрекают. Или нет? Или Чангаданг с ним просто то же самое проделал, что и со мной? Пока Вы копаетесь, время идёт, лучше, мол, я сам работать буду, а Вы не мешайте…
Или тут другое: берегу вас, как могу, мне не в тягость, а вы отдыхайте пока.
— Ваши-то люди прибудут? — спросила давеча опять мастерша Винни.
Господин доктор не разумеет по-мэйански, когда не хочет. Вопросительно поводит очками на носу: вниз и вверх.
— Ну, ученики, товарищи или кто… Сами ж видите, у нас не-до-бор!
Угу, а из тех лекарей, какие есть, многие всё равно что пустое место. Вон, двоих уже отбраковали…
— Нет, я один.
— А… почему?
Задумался.
— Из тех, — говорит, — с кем я в своё время работал, я был младше всех. Те из них, кто жив, либо уже в отставке, либо начальствуют в других местах.
Это он снова сам себе ответил. Для всех объявил:
— Сюда никто не приедет.
— А что ж за место такое, откуда все в начальники выходят?
— Валла-Марранг. Это в Аранде, — поясняет он, как дуре.
Винни всё равно не догадалась: ну, и что? Да и я тоже.
(Шестое число месяца Безвидного)
Все пришли пораньше, как теперь требуется. Дежурил Хардо, говорит: из пятой палаты оперировать будете.
Пятая — это у Талдина. Он сходил туда, возвращается, руки потирает:
— Ну, всё, ребята. Теперь — я.
И велел сестрам в операционной готовиться на кровотечение. Но — потихоньку: сейчас Змий придёт, тогда уж он окончательно и…
Вчера не было случая заведующему посмотреть на Талдина за работой. Спокойно сутки прошли. Сегодня — кажется, есть.
Чангаданг пришёл. Талдин докладывает: кровотечение, нужно брать. Не до совещаний. Змий сам посмотрел, согласился. Попытался распорядиться насчёт операционной, а девушки ему: да знаем мы, мастер Талле уже сказал. Через десять минут подавайте.
Иначе говоря: Вы знаете, господин начальник, Талдин тут по старой памяти руководит, когда Вас нету. Не хуже Вашего справляется! Вопрос: чем им Талле не угодил, чтобы это вслух сообщать?
— Если знаете, — спрашивает их Чангаданг, — то почему через десять минут, а не сейчас же?
Мастер Талдин девицам за спиною у начальства показал язык. И сам побежал за каталкой.
А мы посидели на совещании. Сообщили, что доложенное кровотечение уже оперируется. Потом Хардо исчез и вскоре появился. Оказалось, ходил в операционную. Нунирро спрашивает: ну, что там?
— Язва пещерного отдела с сосудом. Кровит. Прошились.
И не переругались, видимо. Иначе Хардо их втроём с Даттой там так просто не бросил бы. Служба такая у благородного Вахардо ещё с войсковых времён: разъединять враждующие стороны.
Будет надо — рявкнет и на начальников: коллеги, ближе к делу!
Возвращается Талле. Он бы и нам всем язык показал. Но сдержался.
— Молод, — жмурится и тут же расплывается в улыбке. — Но хорош… Ну, не Нираирри, конечно, но — хорош!
И сам, видно, Змию понравился, и Змий ему. Вот и радуется, совсем по-детски. Я-то думал, — говорит, — это будет махина бесчувственная. А он — нет!
Приходят Чангаданг и Датта, Талле и им улыбается, как родным. Невозможно не ответить! Змий на него взглядывает, молча соглашается: хорошо! И Вы молодец, и стажёр Ваш, и я, само собой. И кажется, мы с вами поладим.
Говорит:
— Думаю, мастер, завтра можно будет забрать недужного из ОТБ.
— Во-о! — Талле взмахивает обеими пятернями. — Да чего там… Талдин, а лучше Талле. Меня так все зовут.
То есть чтоб уже полностью подружиться.
Чангаданг отправляется за кофеем. Вернулся, сел. Талдин продолжает:
— А Вас… Имя-то Ваше — как-нибудь сокращается?
И подался было опять в сторону Змия. Тот коротким взглядом напоминает: не подходи, не надо.
— Никак, — отвечает. — Так и будет: Лингарраи.
Ну, ладно. А может, тогда… В общем, Талдин сейчас будет осторожно выяснять, нельзя ли нового нашего коллегу зазвать после работы выпить.
Пойду-ка я отсюда, пожалуй. В ОТБ, хоть я там нынче уже был, или в хозяйственную часть. Потому что я, кажется, вроде благородного Хардо: любимым делом сейчас бы занялся. Только не разнимать тех, кто сцепился, а следить, чтобы кто дружит — дружили по-хорошему. Как я всю жизнь следил: как бы Амингер не сказал чего обидного для Тарриги, как бы Таррига чего не сделал себе в явный убыток, а то Ландарри возмущаться начнёт, нечестно, мол… Знаете, спасибо, больше не хочу.
Лучше со своим истопником потолкую. Непроходимость разрешили, но опухоль никуда не делась. Если нынче выписать, через месяц-два всё равно поступит снова. Оперировать рано или поздно придется. Лучше уж сейчас. Анализы взяли, показатели хорошие. Из терапии доктор приходил. Говорит: сердце, легкие, почки — иной молодой позавидует. Это всё я истопнику рассказал, нарисовал, что доктор будет оперировать. Вот кишка. А это ее опухоль перекрыла. Мы половину кишки с опухолью удалим. Называется гемиколэктомия. А нижний конец кишки и оставшуюся половинку соединим. Ну, или нижнюю часть зашьем наглухо, а свободный конец верхней части выведем на живот. Чтобы кишка могла опорожняться. Тогда придется с мешочком ходить. А потом, через два-три месяца можно будет эти разрозненные части соединить. Да, это ещё одна операция, но за один раз, к сожалению, не всегда удается так сделать.
Старик взял время подумать. Посоветоваться, мол, надо кое с кем.
У него жрец сегодня был. Из храма Пламенного. Спрошу, что досточтимый сказал и как мастер сам настроен.
Дома после работы — новости: по части танцев отозвалась некая барышня. Ей нужны уроки один на один, как раз то, что нам подходит. Плохо другое: письмо от неё пришло ещё третьего числа, а принесли только нынче. И это уже не первый случай. На нашей почте три почтаря, к нам в Крепостные переулки ходит один. Якобы невозможно разобраться, где тут какой дом. Соседи жалуются на то же самое, и значит, придётся собрание созывать и решать: пишем мы жалобу, или наоборот, скидываемся на доплату почте, или какие ещё принимаем меры.
Барышне срочно ответили с городским посыльным. Авось она ещё не передумала. Танцует Кари уже четыре дня, вроде пока неплохо. Бандуристка приходит, играет. Мне это ещё труднее представить, чем карины упражнения: четыре часа кряду пальцами пережимать металлические струны. Мозоли набиваются, конечно, и всё равно… С Райей дед сидит, с Яррунчи — то жиличка-мохноножка, то мастерша Гуни. Тоже, к счастью, без происшествий.
Хотя не то чтобы это всё меня полностью убеждало. Кари хочется работать, я понял. Я теперь в лечебнице — каждый день с утра до пяти. Мастерша Курруни, домоправительница, вместе с мужем на себя берут уборку, кухню и двор, младенца им уже не поручишь. Мохноножка Ити охотно нянчит маленького, когда сама не занята: за скидку с платы за жильё. И скидку я ей дам с удовольствием, только Ити заранее сказать не может, когда будет дома. Она тоже живёт заказами. Причёски делает, волосы красит — и прочие цирюльные услуги по вызову. Потому и поселилась в наших краях, что тут богатых дам больше. Кстати, предложила она: на почту может мой ходить, пускай нам складывают до востребования. «Мой», то бишь супруг её — мохноног мрачный, но покладистый, работает на дому: чинит мелкую механику. Он бы почту забирал, но когда почтари так себя ведут — нет уверенности, что они хотя бы до востребования честно соберут всё, что пришло.
Что до мастерши Гуни… Кари её называет своей беззаконной свекровью. Батюшкина подруга. Детей и внуков у неё нет, помогала когда-то растить племянников, не забыла ещё, как с младенцами обращаться. Не предложила нам с Карунчи, а попросила: давайте я иногда вас буду подменять. Получается неловко: мастерша приходит, помогает по-семейному, но чтобы ей насовсем сюда переселиться — кажется, оба не хотят. И сама она, и батюшка. Старые, куда это — съезжаться? У мастерши своё жильё и дело. Она была управляющей в большом гильдейском доме, ушла уже на покой, сама себе хозяйка, но вечерами всё равно должна быть дома, ежели новый управдом посоветоваться зайдёт.
Отработаю три месяца дневным лекарем — и попрошусь опять сменным. Восемь или девять дежурств за месяц, остальные дни свободны.
Приехал вечером человек на самокате: смотреть наш трёхкомнатный отсек. Не сговорились. Ему не понравилось, что дом старый и что у нас нельзя заходить в хозяйские комнаты. А сам он не понравился Кари. Говорит, дёрганный какой-то.
А бандуристка, хоть и прекрасно умеет играть, но если прислушаться — есть у неё тот самый порок: когда по ладам пальцы двигаются, слышен этакий отзвук ненужный, скрип металлический по струнам. Я помню, как Лани в школе учился играть, не на бандуре, правда, а на сазе, но трудность там та же самая. И вместо того чтобы музыке радоваться, бесился — ну, что ты будешь делать, ну, когда уже это «дзеннь» пропадёт?! Нет, ты послушай: всё равно слышно? Аминга ему предлагал: а ты давай, как заморские музыканты играют, на одних ладах, другой рукой струны просто не трогай. Ага, в карман засунь!
Тоже весна была, нас с этим сазом выгнали на улицу. Благородный Лани сидит прямо на земле, прислонившись к дереву. Рыжий-рыжий, встрёпанный, злой на весь свет и на себя: дёрнуло ж меня, мол, за эту музыку взяться! А бросить уже жалко. Опять-таки: Амингер песни пишет, кто их иначе будет петь? Так и пел бы, недостатки игры меньше бы в уши бросались. Весна, вдалеке по двору кто-то топает, в хозяйственной части дрова колют, в прачечной рядом с нами что-то булькает за стеной, и поди расслышь, где «дзеннь», а где чисто…
Давно бы я, наверно, на работе подружился с Вахардо. Он и не похож на Лани вовсе, хотя тоже и рыжий, и крепкий, и роста почти такого же. Вот кабы я сходства совсем не видел — тогда да.
Яррунчи днём поспал под мохноножским надзором. Ночью не стал. Тихо лежать готов, когда его держат на руках, и даже дремлет. Похожу с ним. Постою, посижу, опять похожу. На дворе прохладно, но не холодно, листья лезут отовсюду.
Не соображу, на кого он больше похож. Видимо, будет светлее меня, примерно как Карунчи. И по сложению, скорее, как она: тоньше, чем брат его был в эти месяцы. Или я уже плохо помню? Тогда казалось — младенец, все говорят, маленький, якобы, а он вон какое увесистое существо. Одна голова — с мою размером, если и меньше, то чуть-чуть. Глазищи так и побольше, чем у взрослых, раза в два. Это, наверное, у родительской гордости глаза велики, не только у страха. Ярри не так чтоб в существенно меньшем весе родился, а на вид — будто зверушка бедная.
Любопытно, как он двигаться будет. Я не помню, чтоб кто-то из парней, в школе или после, двигался так, как Карунчи. У неё и в жизни, и особенно в танце — красота не в самом телосложении, и даже не в кураже, а в ясности: вот куда это движение направлено и вот зачем оно нужно. Учительский танец, не актёрский, скажем, и не для бала. И отдельно замечательно то, что её, когда она говорит, я редко успеваю прослушать, потому что смотрю на неё при этом. С другими пробовал уже так же, как глухой, при разговоре за лицом следить — без толку.
Найти мне, что ли, тоже время, чтоб танцевать. А то я обрюзгну скоро. Ладно — дома, а в лечебнице уже не во все двери свободно прохожу. Особенно в служебные помещения. Правда, они нарочно так устроены, чтобы ни больные, ни доктора почём зря туда не шастали. Там у среднего состава угодья и кроме мохноножек всё равно никто ничего не найдёт.
Кари говорит, у неё голова пустая: тут уж на выбор — или кормить, или бойко соображать. А у меня пустая — на работе. Лучше бы, наоборот, по ночам, пока благородному Яррунчи от меня сложных действий не надо. Так нет. Додумался, пока с ним слонялся, до потрясающего открытия.
Ведь вот в своё время Ландарри по праздникам к нам сюда водил девчонок. Начал в последний школьный год, потом после года в войске — продолжил, благо мы почти все в Ларбаре жили, только он из крепости приезжал, да и то близко. Амингер уже был женат, приходил с женой. Но остальные-то — нет. Лани был не жадный: я не для себя, я для всех, а то пока ещё вы, школяры, с кем-нибудь познакомитесь… То ли дело, дескать, я — пушкарь, четвертьсотник! Так уж я и говорю каждой: двух подружек захвати, иначе мало, у меня друзья. Можно больше…
И доводили же меня эти пьянки с девушками. Тошно было, что Ландарри меня пробует приобщить к настоящей взрослой жизни. И что Аминга и Тарри с ним вроде бы заодно. Ещё тошнее, что у нас четверых иначе не получается уже общаться, как за вином и за дурацкими шуточками. Я перепробовал всё, что мог тогда: из дому уходил, просил, ругался. Ответ: ты что, нас не хочешь видеть? Хочу. Внятно объяснить, так что же тут не по мне, я не сумел.
А мог бы понять: Лани не для меня старается, не чтоб я девицу себе выбрал и был как все. Он — ради Аминги и Тарри. Может, хоть Амингеру, хоть Тарриге, хоть бы даже и амингиной жене одна из красоток понравилась бы. И увела бы: того, другого или третью. И разбился бы этот треугольник несчастный.
Раньше бы разбился, прежде чем я сказал: вы как-нибудь определитесь, чья у вас жена, или одна на двоих. Не сказал бы… Дальше известно, что. Амингер бы не подчёркивал напоказ — всё, мол, в порядке. И не надорвался бы.
Вот кабы мне тогда врубиться, что к чему… Даже если это и неправда была бы — лучше бы я так Ланин замысел толковал. Насколько же лучше! Воображаешь это, и кажется — вообще всё было бы в порядке, до сих пор дружили бы…
Ничего поправить уже нельзя. Телеграмму отбить: ЛАНИ Я ВСЁ ПОНЯЛ — а толку?
(Седьмое число месяца Безвидного)
Утром на отделенческом совещании дежурная сестра докладывает: одна из недужных в талдиновой палате залихорадила. Ущемленная пупочная грыжа, четвертого по дежурству. Это я ее оперировал, вместе с Таморо, но тот не ответственное лицо, а стажёр. И конечно: чтоб у меня всё легко обошлось — такого не бывает.
Заведующий себе записал, что услышал. Ждёт продолжения, от меня или от Талдина. Сестра Тунки говорит:
— А я её вчера перевязывала. Там уплотнение, так я спиртовку положила.
— Молодец, — кивает Талле. — Я сегодня гляну.
Чангаданг переждал немного. С расстановкой говорит:
— Это следовало сделать вчера.
— Так мастер в операционной был, — кивает Тунки на Талдина.
— В таких случаях можно пригласить другого врача. Или дождаться мастера Талдина.
Судя по голосу, сам удивляется: а чего тут непонятного? Очевидно же.
— А мы всегда так делаем. Мастер Талдин говорил…
— С сегодняшнего дня лечащим врачам присутствовать на перевязках, — велит Чангаданг. — Среднему составу не браться за дела сверх своего разумения.
Талдин на Змия смотрит, вдохнул — и не выдохнет никак. Что ж ты, мол? Я к тебе давеча со всей душой, а ты — притворялся?
— Разрядным лекарям, — продолжает Змий, — не перекладывать на средний состав свои обязанности.
Счётчик звякнул на входе в наше отделение.
Ругаться сейчас едва ли будут. Талдин просто обиделся, и всё.
— Сегодня в полдень, — объявляет заведующий, — обход профессора Мумлачи. Идёмте работать.
Тунки возмущается в сестринской:
— Ага! Лечащим — присутствовать. А мне, значит — сидеть-ждать? Пока они из операционной придут, пока то, пока сё! А убираться когда? Перевязочную, инструменты! Ночью? У меня, между прочим, рабочий день до четырёх. Это его, может быть, дома никто не ждёт!
Мастер Нунирро туда зашёл и дверь закрыл за собой. А то как бы нового приказа не вышло: распоряжения начальства обсуждать строго в нерабочее время!
Благородный Яборро, профессор Мумлачи, на обходе выслушал про истопника. Спросил у него самого: как, мастер, Вы не против соперироваться?
— Сами будете резать-то? — отзывается старичок.
— Режут — разбойники на большой дороге! Но раз заслуженный мастер… Пятьдесят лет неустанного труда… Раз Вы мне доверяете… Конечно, буду сам! Готовьте на послезавтра.
Чангаданг восьмого числа дежурит — в первый раз на новом месте. Про истопника говорил, что назначил бы его на десятое, но не приказывал ещё. Вообще неизвестно пока, что именно предстоит делать. Гемикол или просто накинуть устье — при наличии отдаленных поражений. Змий почему-то уверен, что их нет.
Теперь придётся старичка оперировать на день раньше. Благородный Яборро тоже должен на Змия в деле поглядеть — и выбрал этот день и этот случай.
Вот так многие надеются: договоришься с доктором, чтоб он операцию сделал, он и сделает. Хотя никак не проверишь. По записям — одно, а что на самом деле… Я в Загородной сколько раз оперировал, когда ещё права не имел, писали на господина сотника. А сотник после полуночи был не работник: бывает такое. И тут в Первой Ларбарской то же самое. Талдин вот первый свой отросток удалял, будучи ещё санитаром — подрабатывал здесь, а учился вообще на химика. Ничего, справился, записали на того доктора, который ему это разрешил, не разобравшись.
После обхода на обратном пути Яборро от всех отстал, берёт меня под руку:
— Не обидишься, ежели мы на твоего истопника пойдём с мастером Чангадангом и с кем-то из моих… Вон, смена растёт, надо же их учить-то.
Смена движется впереди. Двое яборровых учеников — Дани и Байда, и остальные стажёры: Датта, Таморо, орк Чабир, юноша из Второй, кого не помню по имени. То есть, хотя старичок и мой, я на операции не нужен. И могу поспорить, кого именно благородный Яборро поведёт с собой. Дани Чамианга, чтоб тот по итогам испытания рассказал всё профессору Нираирри. Как участник.
Дани тем временем зелёнкой раскрашивает сзади воротник балахона своему приятелю Таморо. Тот что-то спросил у Чангаданга, внимательно слушает ответ, ничего не замечает. Воротники у стажёров белые, а этот будет иссиня-зелёный, почти как у Змия и прочих третьеразрядников.
Жадничать нехорошо. Будь моя воля, я бы старика-истопника не уступил — но всё равно, не сам же я его бы оперировал… А благородному Яборро нужно испытать Змия. Взял недужного у меня, потому что я не Хардо и спорить не буду.
Змий, похоже, решил, что эту гемиколэктомию и вправду будет делать Яборро. Недужный попросил, профессор согласился. Только, скорее всего, будет не так.
(Девятое число месяца Безвидного)
И точно. Девятого я на общем совещании докладываю: мастер Такой-то, Тепловая гильдия, опухоль левых отделов толстой кишки, подготовлен на сегодня к операции, намечена левосторонняя гемиколэктомия — при благоприятных операционных находках… Последнее, что могу для него сделать, по крайней мере в ближайшие дни.
Чангаданг на дежурстве, говорят, пережил потрясение. Неизвестно, что он думал раньше про мастершу Адукко, если замечал её: чья-то лекарская жена на сносях у нас на совещаниях сидит, чтоб муж за неё не волновался? А она, оказывается, сама доктор, да к тому же ещё дежурит. И домой не пойдёт, даже если Змий её отпустит и попросит настоятельно.
Отсовещались. Через полчаса к нам в ординаторскую входит Яборро в операционном балахоне. Дани торжественно шествует за ним.
— Ну, как наш истопник? — улыбается Яборро. — Всё готово?
Так я и признался сейчас: нет, Вы знаете, я докладывал и врал, а на самом деле истопник сбежал давно… Готово, конечно.
— Вы, мастер Чангаданг, тогда оперируйте, — молвит профессор бодро, — а мы вот с Дани Вам поможем.
Несколько мгновений Чангаданг соображает, что происходит.
— Я оперирую. Вы и мастер Арнери мне ассистируете?
Дани ему показывает знаками: нет, я! Не Арнери, а Вы, я и профессор!
— Я и наш будущий замечательный доктор. Дангман Чамианг, — подсказывает Яборро.
Умел бы я кривляться убедительно, состроил бы тоже мину: вот, видите, мастер Чангаданг? Работать не дают! Как уговаривать больного — так я, а как оперировать, так другие, а я вообще-то по должности лекарь, а не проповедник…
Заведующий косится на меня. Как-то долго, медленно, поворачивается. И открывается, взглядывает в глаза.
Смотрите, мастер, ежели так. Вышло бы в своё время по-моему — я бы проповедовал, наверно. Семибожную веру. Какие есть божьи дары, те при мне, хотя на рыцарскую службу их и не хватило. Держусь Равновесия, как могу. Две вещи больше всего не люблю. Две крайности. Когда лекаря, стажёры, сестры с няньками — все орудия для исцеления больных, и когда больные — средство для приращения врачебного мастерства. Или для проверки, кто из мастеров насколько крут.
Он взглядом отвечает: да верь ты, как веришь, не в этом дело. Я вот, положим, верую, что я царь и бог в одном лице. Не хватало ещё мне кого-то обращать в мою веру… Я о другом: ты почему работать отказался? Болен? Боишься? — Нет. Я-то не отказываюсь. Что начальство велит, то я и делаю. — Теперь я твоё начальство. Непосредственное. Гляди, что будет.
Счётчик чар брякнул и заткнулся.
Чангаданг тряхнул головой, обернулся к профессору:
— Одним из участников операции должен быть лечащий врач. Остальной состав и распределение задач — на Ваше усмотрение.
То есть без меня обойтись не получится. То есть — либо сам Змий, либо Яборро, либо стажёр не участвуют. Дани разводит руками: ну, ладно… Профессор всё ещё улыбается, но голос нового коллеги ему не понравился совсем.
— А можно, я просто посмотрю? — молвит Дани смиренно. — Ибо: мудрый опирается на собственный опыт, но мудрейший черпает из опыта всех!
Он-то здесь точно мудрейший, кто ж спорит.
Змий не ошибся: неожиданностей, которых можно было бы опасаться при опухоли, мы у истопника не нашли. Чангаданг готовился сделать гемиколэктомию — и никаких препятствий, бери и делай. Сбои пошли из-за другого: сёстры ждали профессора. Снасти, шитьё — всё с расчётом на Яборро. Тот и принялся, как обычно: ткани — побольше, нить — потолще, захватил, перевязал, продолжаем!
— Давай-давай-давай-шевелись!
Без этого он тоже не работает. Как Байликко покойный бранился, так Яборро подгоняет. Будь ты проворен, как мастер Чилл, или копайся, как я, всё равно.
Чангаданг глянул на него, перехватил у сестры зажим:
— Не будем торопиться.
Осторожно зажимает небольшой участок брыжейки, разрезает. Движением руки отвергает нить, что протягивает ему сестра.
— Нить, пожалуйста, тоньше. Шестой или седьмой размер подойдет.
И уже самому благородному Яборро:
— Не надо так грубо.
Кто-то из сестёр хмыкнул.
Профессор, конечно, может и молчать. Но — с трудом. Лучше бы Змий не обращал внимания, когда Яборро мне рявкает:
— Ну! Показывай же! Давай-держи!
Это когда сальник выскальзывает. А мне рук не хватает, как всегда.
Чангаданг берет со стола салфетку — раз! — и всё, что закрывало обзор благородному Яборро, уходит будто само собой. Кладет на салфетку мою руку: вот так, пожалуйста, держите.
После наложения соустья поклонился профессору:
— Спасибо.
Сестра подходит, развязывает фартук на Яборро. Так у нас тут теперь заведено: Змий двух ассистентов терпит, но не бесконечно, а вот до этих пор. Сегодня лишний Вы, господин профессор.
(Десятое число)
Назавтра на совещании Яборро держал речь стоя.
— Коллеги! С нами теперь работает великий мастер. Вы все знаете, как сложны и опасны операции на толстом кишечнике. Вчера мне посчастливилось видеть изумительную, безупречную гемиколэктомию!
Мне тоже! — шепчет Дани в задних рядах. Если что, спрашивайте, я вам все подробности расскажу! Разрядные лекаря — кто хмурится, кто усмехается, кто на Змия оглядывается с любопытством. Так, значит? Всем нам на этот вот образец теперь равняться? Мастер Кайран пыхтит, мастер Чилл тихонько хихикает. Дескать, Вы получили, что хотели, благородный Яборро.
Чангаданг сидит, не поднимая головы. А что делать: встать и раскланяться?
Уже у нас, наверху, Талдин двумя пальцами помавает, будто пытается Змия зацепить за балахон на груди. Только не взаправду, а издали, шагов с пяти.
— Вели-ииикий! — с самой пакостливой ларбарской растяжечкой.
Он теперь это каждые полчаса будет повторять, не извольте сомневаться.
— Перестаньте, Талдин, — говорит заведующий. А поздно: давеча надо было Талле по имени величать, когда тот сам предлагал. — Последний великий лекарь умер в тысяча сто четвёртом году.
А кто не помнит, так пойди посмотри в справочнике.
— Извините! Райачи, можно тебя? — это Рангаи Чамианг заглядывает в двери.
Выйду. Нет, сейчас не занят. Собирался к истопнику в ОТБ.
— Вот и хорошо, пойдём вместе. Ты можешь мне сказать, что вчера случилось? А то говорят, Чангаданг поставил условие: «или я, или Дани».
— Да нет. Это он из-за меня. Сам распорядился, чтобы лечащие от дела не отлынивали, ну, вот и затребовал, чтоб я… Мои извинения, Рангаи.
— Точно? А то от Дани толку добиться… Он вообще говорит, что Чангаданг господину Мумлачи по рукам надавал и попросил не орать без его разрешения.
И что тут ответишь? По сути, так и было. А благородному Яборро велеть «не ори» только мастер Каярра мог бы безнаказанно. По очень давней дружбе. Велеть осторожнее курочить, что под руку попадётся, — никто не может. Яборро не затем свой четвёртый разряд получал, чтобы этакие вещи выслушивать. Но вот же: расхвалил обидчика, как мог.
Говорю, что не было ничего такого. Профессор вызвался ассистировать, а не оперировать. Чангаданг до работы жаден: если что-то можно сделать самому — никто другой пускай не мешает. Может, это первое время так? Он же сколько-то месяцев не работал, пока сюда переводился. Соскучился без дела. Или… Скажи, Рангаи: в Кэраэнге так учат?
— Это да. Учат любви к делу. Так, чтобы… Не будешь работать — загнёшься. А то в тебя столько учительских сил вложено, так вот, чтобы они зря не пропали…
Вот в чём моё-то главное счастье. Что надо мной никто из наставников в лепёшку не расшибался, и я, авось, без Первой Ларбарской не загнусь. Что дело и любовь друг к другу не привязаны, по-моему.
Хотя — как сказать… Дело любить, или Отечество, или Науку — очень общо, и наверно, мало таких, кому это правда удаётся. А вот когда кого-то живого любишь у себя на работе, и к нему приходишь сюда, вместе лекарскими делами занимаешься — это совсем другое, и без этого мало кто обходится. У меня вот Виданни был и есть, хоть я и уехал. У Талдина профессор Чамианг и те, с кем Талле вместе начинал: мастерша Магго и прочие. Мастер Кайран в лечебнице и женился в своё время, до недавних пор жена его тут работала. У многих — беззаконные подружки, насколько я понимаю, у Хардо нашего так. Ну, и бывает, что целая семья, частично законная, частично тайная, и вся в одной больнице: так у мастера Чилла и у самого Чамианга.
И вот мастер Нунирро: пока прежний наш начальник, мастер Байликко, жив был, Нунирро никогда про отставку не заговаривал. Потому что — друзья, друга не бросишь. А теперь всё медведи да медведи… Правда ведь уйдёт. Чтобы только не видеть, насколько тут всё по-другому становится, чем было при Байликко.
Мне проще: если не как у Виданни в Загородной, то будь как угодно — оно всё равно не совсем по-моему.
Дани ещё одним наблюдением поделился, оно теперь тоже по лечебнице гуляет. Змий читает мысли! Оттого и счётчики голосят. Давеча Дангман якобы подумал: да ну вас с вашими операциями, что-то не хочется… Тут-то Чангаданг от его услуг и отказался.
Старик-истопник — ничего, мог быть хуже. Разговаривает. Нет, мастер, с мешочком ходить Вам не придётся, доктор всё сразу сделал.
— А он что любит, чем бы мне его…?
— Работать любит. Вы в гильдии тогда товарищам скажите…
— Ага, пусть тоже лечатся тута!
Кто у нас на очереди? Умбинец мастера Нунирро. Несколько дней назад его на лучевой бочке посмотрели. Нунирро пришёл озадаченный: а ведь и правда опухоль. Правая почка. Но как?
Как Чангаданг определил? Тут чтение мыслей мало поможет. Разве что больной откуда-то это уже знал бы — в другой лечебнице сказали или в храме — а от нас скрывал. Оперироваться умбинец не хочет. По крайней мере — здесь. Хочет домой, там хотя бы родня и сослуживцы.
Умбинца, значит, в последний раз пробуем убедить, не получится — отпускаем. Другой нунирров подопечный: третьи сутки после удаления отростка, лежит, не встаёт. Мастер Нунирро ему: ходить надо! Тот пререкается. Больно, мол.
Чангаданг подсел к нему, отклеил повязку. Щупает живот и сам шов: кажется, всё в порядке. Там ещё птичка красивая под повязкой — наколка, с большим искусством сделанная. Птица, ветка, листочки и цветы. Рисунок продолжается на бок и на спину.
Талдин из-за плеча Нунирро вдруг спрашивает:
— А там-то у тебя что за зверь?
— Дык-ть! — скалится недужный с видом: ну, сами напросились.
Там змей. То есть ящер. И тоже дивной красоты, каждая чешуйка с узором. Ползёт по ветке, выгибается, за птичкой следит. А больной-то ради общества — поднялся, не охнул. Сёстры надуваются, чтобы не хохотать. Талле мычит что-то одобрительное, невнятно, но больше всего похоже на: «Великий!».
Чангаданг наколку не оценил. Велел больному: можете встать? Тогда ходите.
Глава 4. Бури страстей
(Ночь с десятого на одиннадцатое)
Этой ночью Талдин дежурит, и я тоже. До полуночи мастер Талле терпел, работал — а после махнул на всё рукой. Поступил отросток, Талдин отправил благородного Готоло его оперировать, а Датту — помогать. Сам вытащил ореховую настойку.
Я не передумал: не пью. Просто посижу рядом, ежели работы не будет.
А Талдин пьёт и почти что плачет:
— И ведь что обидно-то? Что обидно… Ну да — я. Не великий, конечно, куда уж мне! Но ведь, веришь ли, Ячи, целый год тут — как проклятый вкалывал… Как каторжный. И что? Не нужен более. Не ну-жен! И значит, освободите место, будьте любезны. И хоть бы кто, хоть бы одна сволочь спасибо сказала! Да я ж и не за спасибо. Но ведь могли же? Вот скажи: ведь могли?
Как другие, не знаю, но я точно спасибо не сказал. А зря. И даже если теперь от отделения устроили бы мы Талдину благодарственную гулянку — уже не поможет.
Он где-то успел загореть. И лицо, и руки — без выпивки красные. Волосы светлей кожи, кудрявятся обычно, а сейчас свисают, он их комкает пятернёй.
Говорю:
— Эх… Могли, конечно. Тут как у мастера Нунирро с мебелью…
Раз Нунирро скоро уходит, ему от гильдии заготовили ценный подарок. Долго выспрашивали, чего он хочет, ещё с прошлого года. Мастер отнекивался, но всё-таки сказал: хорошо бы обогреватель для дома. А привезли в итоге мебель: кровать и тумбочки. Потому что столяры ларбарские прикреплены лечиться к Первой лечебнице, а кто обогреватели производит — те, видимо, нет.
Талле плещет себе ещё. Через край, стопка-то маленькая. Ну и ладно:
— Мебель… Да на что мне мебель? Мне теперь топчан — да и довольно. Семья-то меня — того, бросила… За то что все силы, дескать, лечебнице этой. Всё время. И что? Ничего у меня теперь нету. Ни семьи, ни работы. Ученика – и того, чую, скоро отберут. И правильно — где уж мне учить-то? Разве ж я — великий?
— Да что в нём толку, в этом величии? Вы отличный лекарь, и никто с этим не спорит, включая Змия. И как понять «нет работы»?
— Да потому что выживет он меня скоро, вот посмотришь! Здесь теперь в первом — под стать ему — только вели-икие и будут. Пойти, что ли, к мохноногу на поклон? Прими, мол, на старости лет к себе — гнойники ковырять. На большее, вот, не гожусь!
Слёзы, настоящие. Яборро его бы обнял и стал утешать. Я не могу, мне по чину не положено. С моим-то разрядом…
— Ну, что за ерунда, мастер Талдин? Как это не годитесь? И потом: любопытно, где ему, кабы даже так, возьмут столько великих?
— Да ты, Ячи, не понял ничего! Он же их вырастит. Из вас и вырастит. Из Хардо, из тебя, из Даньки, глядишь, из Датты вот. А меня-то переучивать — поздно!
И Вы туда же, мастер Талле… Милость Премудрой ко всей хирургии: всем хотелось бы поучиться у нового доктора? Или немилость, потому что непонятно, как к нему подступиться с такою просьбой. Особенно немолодым.
— Меня тогда сугубо поздно. Если я даже у Вас ничему не выучился за два года, и у Байликко, и у Нунирро — то уж тут…
— Э-эх, Ячи, вот видишь? Вот сам ты и признал — не способен мастер Талдин ничему полезному научить…
Ну, да: спьяну плачет человек. Но затем он и пьёт, что якобы на трезвую голову плакать взрослому дядьке неприлично.
Но допустим, Талле отправится к Чиллу. А мне куда? В Войско на сверхсрочную опять? В Ларбаре коронная лечебница есть, но она общая у Войска, Стражи и Охранного, со всеми проверками для лекарей — такими, что я не пройду. Да и обращаются коронные служащие в сложных и срочных случаях — часто к нам в Первую.
Или уж в Загородную? Но туда переехать со всем семейством, заново искать там учеников для Кари, обустраиваться… Попробую это с десятником своим обсудить. Да согласится ли Виданни — вопрос.
Или повернёт задачу под другим углом. Остальным, кроме тебя, новый Змий нравится? Не очень? А может, лучше — его… Никакого насилия, просто сделать так, чтобы испарился. Может, я до такого решения скоро и дозрею, но пока не готов. Доктор-то хороший, по справедливости говоря, в Первой такого правда не хватало.
Придётся посмотреть объявления: насчёт работы в Ларбаре. И самому прикинуть, где в городе есть нужда в средненьком хирурге.
Утром девица Тунки принесла Талдину пряной зелени — чтоб Змий похмелья не учуял. Мы же не знаем его мерок на пьяный счёт. «Несовместимо с лекарской работой» — или как?
Можно быть замечательным лекарем — и полным дундуком по части руководства. А даже разгильдяй лучше, чем дундук. «Не переваливайте на других свои обязанности»? Так это одна из обязанностей: подменять друг друга. Я бы конечно предпочёл своим недужным заниматься сам от начала до конца — так на то здесь и лечебница, а не знахарская лавочка. «Не беритесь за дела выше вашего разумения»? То есть надо прыгнуть выше собственного разума и понять, что разумеешь, а чего нет. Это что — уставное требование?
В школе нашей коронной один из двоих врачей такой был. Чтобы всё по уставу, в том числе то, чего в уставе нет и не было. Если учащимся такого-то возраста не положено страдать такой-то хворью — должны не страдать! Я в своё время ему напакостил. Грех перед Целительницей и перед Премудрой: залил йодом его разрядную работу, чистовую рукопись. До сих пор вспомнить приятно…
— Что, девки? — спрашивает Талдин, пока грызёт лавровый листочек, — Плохо вам тут скоро будет без меня-то?
Свои палаты следует обойти до прихода заведующего. Чутьём определить, когда тот придёт, — и загодя, за полчаса… Вот и займусь.
Еле успел: выхожу — а мастер Чангаданг как раз входит в отделение.
— Доброе утро, — говорю.
И вдруг счётчик чар заливается звоном. Змий шёл себе спокойно, но тут — резко разворачивается, выбегает на лестницу. Я за ним. Там какой-то топот слышен.
Ниже нас на площадке — стажёр Чабир. Идёт, согнувшись, несёт на спине стажёра Дани. Оба уже в рабочих балахонах. Дани — юноша долговязый, ноги почти по полу волочатся. Чангаданг бежит к этой парочке, Чабир его не видит.
— Характер ранения? — спрашивает Змий на бегу.
Дани вертится, чтобы Чабир его руки отпустил. Соскакивает, выпрямляется:
— Ничего-ничего, Вы не волнуйтесь! Проводим научный… ну, или, скорее, следственный опыт. Мог ли Чабир доставить домой меня в бесчувствии… Кстати, Чабир, ты проиграл!
Орк Чабир, весь красный, тоже подымает голову. Огрызается:
— Ни фига. Ты сам спрыгнул.
— Ты что же, хочешь сказать, что я в бесчувствии совсем не сопротивлялся? Вот скажите, мастер Чангаданг: Вы, когда пьяны, сопротивляетесь?
Подхожу, потому что сейчас, боюсь, заведующий наш не учтёт, что стажёра Дани обижать нехорошо. А то с нашего отделения потом спрашивать будут. Придёт Рангаи, как давеча, выяснять: что Чангаданг имеет против их семейства.
— Сопротивляюсь — чему?
Презрительная мина у господина доктора. Но в глазах — смех. Он понял: ничего страшного, никто не ранен, молодёжь просто шалит. Смеётся больше над собой. Хорошо, мол, что ошибся.
— Непрошенной переноске с места на место!
Мы с ребятами в первый раз напились в последний год средней школы. В отпуску, на Исполинов. У меня тогда родители только что развелись, матушка отселилась. Батюшку утешал, кто мог, и он из города уехал — к брату на дачу. Так что мы четверо остались сами по себе, взялись обновить отделку дома. И заодно стали приобщаться ко взрослой жизни, даром что пятнадцать исполнилось только мне. Это так давно уже считалось: у меня день рожденья в самом начале года, поэтому сколько мне лет — столько уже и остальным троим.
Картина была пострашнее вот этой сегодняшней. Наутро мастер Каярра меня окликнул со двора — никакого ответа. Поднялся на крыльцо, обнаружил, что дверь открыта. Зашёл, наткнулся на моё неподвижное тело среди ведерок с краской и обоев. Потом Тарригу нашёл на лестнице, Лани — в нужнике спящего. И только Амингер, как воспитанный отрок, отрубился у меня в комнате, в кровати, под одеялом — правда, в сапогах.
Но — ничего. Каярра убедился, что кроме алкоголя никто ничем не отравлен, начал меры по вытрезвлению. Садовая поливальная кишка особенно пригодилась.
Тем временем Чангаданг возвращается. Говорит, поравнявшись со мной:
— Нашли место играть в лошадки…
И не стал с утра смотреть всех поступивших за ночь. Занялся ими после общего совещания. А у меня в палате есть такая особа: под утро поступила с болями в надчревье, утром я смотрел её ещё раз — всё вроде прошло. Так я и доложил. Теперь Чангаданг подходит к ней, она: нет, всё-таки болит! Справа внизу. Ну, спасибо! Я стою, Змий пальпирует живот, и видно — как по учебнику, все признаки воспаления отростка. Чангаданг через плечо кивает мне: оперируйте! Сами проглядели, дежурные, сами и исправляйте.
Талдину я сказал, как и что. Он мне — громко, чтобы Змий слышал:
— Как же это ты, Ячи! Разрядный лекарь, да забыл о симптоме перемещения? Ну ничего, слава Семерым, есть теперь, кто напомнит.
Можно просить, можно грозить, можно даже добиться, чтобы профессор запретил посторонние разговоры на рабочем месте — уже не поможет. Талле решил вредничать — и будет. Всё по делу сказал, не придерёшься.
При этом у мастера Талдина — что оперировать, что ассистировать — даже с похмелья очень хорошо получается. Всё открыл, всё показал, мне только и осталось, что отросток убрать.
Эх, а что же: если он-таки уйдёт, я у него ассистенции так толком и не выучусь? Жалко будет. Так что — ловлю случай, раз уж раньше не спохватился.
Возвращаюсь я один. К доктору Талле сбежались девушки и топтыгинцы. Слух прошёл, будто Талдин вот прямо нынче вещи собирает, прощается. А как же мы? А у нас товарищеская встреча с Политехом — сорвётся, что ли?
Чангаданг спросил, что там было. Хороший отросток, говорю.
— Что значит «хороший»? Неизменённый?
То есть опять: потрудитесь выражаться внятно.
— Расположен без особенностей, флегмонозно изменён.
Кивнул: да, вот так и отвечайте.
Давеча во хмелю Талле сетовал: Змий ведь может по-человечески, просто не хочет. Наверное, так оно и есть. Наши коллеги, сдаётся мне, будут Чангаданга теперь целенаправленно доводить. Во главе с Талдином и за талдинову же обиду. А может ли Змий как человек разозлиться из-за подначек? Или расстроиться?
После работы предлагают идти упражняться в «топтыгина». А то у нас за блюстителя играют всего двое, я да мастер Вэйко. А на него, раз он судится с нашею же гильдией, надежды мало. Нарочно сдаст игру, чтоб только нас опозорить! А я и не нарочно, всё равно опозорю…
— О! — Дани Чамиангу пришла соблазнительная мысль. — Мастер Чангаданг, а Вы бы не согласились блюсти?
— Блюсти что?
— Честь Учёной гильдии, разумеется. В «топтыгине».
Змий вспоминает определение:
— Топтыгин — это ископаемое животное?
— Ну да. То есть нет. Не только. Это ещё такая игра. Неужели не видали? Впрочем, восточные области в ней не сильны обычно… Всё очень просто: разбиваемся на два отряда и кидаемся бурдюком. А Вы его ловите. Руками. Чтоб в поле не занесли…
— Нет, — молвил Змий и отвернулся. — Это без меня.
Талдин в спину ему корчит рожу. Такую, будто не слышал, а на вкус попробовал, каково оно противно звучит: «Без меня»… Дундук, мол, ты, мил человек, как есть — дундук!
Так что я не отвертелся.
Признаки воспаления отростка я не забыл. Их-то я на собственном примере знаю. Так уж совпало: на третий день моей службы в Загородной. Есть не хотелось ещё вечером, с утра тем тошнее — но это ладно, на новом месте бывает. Муторно — но не то чтоб все месяцы перед этим, с самой весны, было не муторно. Ночью ещё болело в животе, не особо поймёшь, где, а теперь — чётко в правой подвздошной. Ага, только этого мне и не хватало. А если нажать? Есть мышечное напряжение, как в учебнике сказано? Не понимаю. Но болит. На левый бок повернуться? Тянет. Симптом рубашки? Вытянутой ноги? Хрен его знает — вроде да.
Сотник спросил, чего я такой кислый. Докладываю: кажется, у меня воспаление отростка.
— Да ну тебя!
Ладно. Не то чтобы так уж сильно болело. Потерпим, понаблюдаем. Господин сотник — врач, ему виднее. Хотя он живот мне и не смотрел.
Правда, ещё чётче было ощущение: вот, скоро вся эта муть кончится. Вообще вся. И слава богам, если сотник неправ. И про Амингера, и про ребят можно будет больше не думать, раз я помру сейчас. Какой мне толк будет — не думать, раз так? А не важно. Впереди свобода, и дурак я, что вообще доложился.
Обезболивающих, однако, не выпил. Кровь пошёл и сдал. Из верности Науке. Заодно с лаборантами познакомился, за первых два дня я их не видал. Они так и поняли: стажёр любопытствует, кто тут есть из парней и из девчат.
Дальше стало хуже. Как и раньше бывало у меня, ещё со школьных лет: перестал понимать, что вокруг говорится, только обрывки слов слышу. В обед разобрал, что сотник не по службе что-то говорит, а мне приказывает: приляг, живот покажи.
— Что ж ты раньше молчал?!
— Да я…
— Я думал, ты шутишь…
Угу. И белые кровяные тельца тоже в шутку поднялись.
А наши топтыгинцы между тем — не вовсе бестолково бегают. Сейчас по моему кругу Чабир бросать будет, пока я мечтаю. Ловлю — и нет, не ловлю.
Места для упражнений у нас другого нет, кроме как под окнами нашей же Хирургии. Сверху, с третьего этажа, за нами смотрит Змий. Задумался, что ли — а может, всё-таки присоединиться?
А давайте. По Вам этот бурдюк будут кидать — как на первенстве Короны, изо всей злости. Только вот я не помню, чтобы кто-нибудь в «топтыгина» играл в очках, если не просто во дворе, а на состязаниях. Да и по сложению для блюстителя, скорее, нужен кто-то вроде меня, кто собою почти весь круг занимает.
Тогда, за первые два дня в Загородной — не помню, видел я Виданни или нет. А тут, уже в операционной, с каталки — вижу детские глаза поверх маски:
— Вы, доктор, не расстраивайтесь. Вы этих отростков потом ещё сами много наделаете.
Как будто моя главная печаль — что я Науки ради не могу вот в этой операции поучаствовать деятельно, а не просто как больной.
Наркоза я не помню, хотя некоторые рассказывают, как видения какие-то им являлись. Потом только тошнило. А ещё потом — было совсем не к месту чувство полного счастья. Хотя Аминга к жизни не вернулся, и ребята ко мне не приехали, и ничего другого сверхъестественного, кажется, не сталось. А всё равно.
Полмесяца не прошло с тех пор — у меня коронные грамоты пропали. Вместе с прочими вещами из сундучка. Из запертого отсека, в казарме, где при каждой двери дневальные. Я уже и не знал, как доложить, чтоб не в шутку…
— Печень тебе в руки! Чё ты на него смотришь? Дыра худая!
Это мастер Талле мне орёт. Кабы я на ваш бурдюк смотрел… Он у меня уже в кругу лежит. Нате, держите.
На том и порешили: лучше уж мастер Вэйко пускай блюдёт.
Жарко уже. Иду домой, а Крепостную улицу с нашей стороны за день перегородили, мостовую меняют. Пойду дворами. Там народ, кто во что горазд, цветы рассаживает: не те, что по управскому наказу, а свои, для красоты. У кого деревенские, у кого покупные. Только у нас на дворе пестроцветы всё равно лучше, спасибо мохноножкиному мужу.
Стало быть, рано я тогда радовался после отростка. Ещё и на службу не заступил, как выздоравливающий, должен был отлёживаться в казарме. Я, конечно, выходил, шлялся по окрестностям. Но в эти-то разы у меня грамоты при себе были! И когда возвращался, были, иначе бы караул меня не пропустил. А в один из дней заглянул к господину сотнику — и за это время всё куда-то делось. Коронная грамота моя, школярская грамота, пропуск в лечебницу, банковская книжка, записная книжка, как вместе хранились, так и исчезли. В лучшем случае — взыскание, а то могли бы и из Войска уволить. За ротозейство.
Два дня я их искал, по казарме и по помойкам, на случай, если деньги взяли, а остальное выкинули. Не нашёл. Мог бы и сообразить: заявить о пропаже надо было сразу, пока по моему удостоверению никто ни на какой войсковой склад не прошёл, не ограбил или подрыва не устроил. Или под видом лекаря-стажёра кого-нибудь из военачальников не отравил. Смертельным уколом. В первый служебный день я всё-таки сознался сотнику. Чтобы объяснить, почему это я скис опять. Сотник мне: нет, мало того что ты везучий, ещё и сообразительный! Да ты понимаешь, как тебя за это, мать-перемать, да я сам тебя должен — так, и этак, и распротак! Виноват, говорю, сейчас заявлю о пропаже. — Да погоди. Есть тут в операционной четвертьсотне такой десятник, Виданни его зовут. Ты ему скажи, он, может, поищет… Я не понял: ясновидец это или кто, но пошёл к десятнику.
Виданни поискал и нашёл. Всё, кроме денег. Вернул, я спросил, как могу его за это отблагодарить. Он поглядел, как на убогого: за что, мол? И пригласил: приходите в храм. То есть под Белое знамя, потому как молиться и вправду пора, когда такие случайности подряд человеку выпадают. И ещё — уж если выглядишь придурком, то лучше у Матушки Плясуньи защиты искать, а то ведь так и будут тебя обманывать, и воровать у тебя будут…
Как был в ближайший раз в Ларбаре, я тогда из дому собрал — всё, что осталось от прежних времён, из той поры, пока Аминга был жив. Гражданские свои одёжки, посуду, что для пьянок с ребятами, некоторые книжки из тех, какие я не то что открывать — даже корешки их видеть не мог, потому что опять-таки: Амингер, Таррига, Ландарри… Отвёз всё это и пожертвовал в храм. Потом меня уже весной позвали на свадьбу в посёлке, и не знаю, зачем, но я пошёл. И жених там был в бывшем моём сюртуке: пригодилось, получается. А Виданни на той свадьбе играл, оказалось, он на скрипке играет. И с ним ещё целая артель, некоторые музыканты знаменитые, по крайней мере, я их откуда-то в лицо помнил. Потом сообразил: это не с афиш в городе, а по дороге сюда, они в поездах поют и милостыню просят.
Прекрасное было занятие на случай, когда думать очень не хочется: потому как вдруг эта радость временная пройдёт, и опять все мысли будут про Амингу и про ребят. На службе думать было некогда, а на праздники я стал в храм ходить. Выяснилось — храмы бывают. Как в старину, не просто по названию. В Ларбаре они, скорее всего, тоже настоящие для своих прихожан. Но для меня — вот этот. Шест со знаменем на пригорке и рядом на склоне домик, с виду ветхий, а изнутри чем только не заставленный. Там вообще-то живёт досточтимый, но он в отъезде, а Виданни — вместо него.
Говорили в лечебнице: это только тут, у нас, Виданни — дурачок дурачком. А в посёлке у него — не при Знамени, а в одном дворе, никто не знает, в каком, — спрятана в сарае махина самобеглая, белая, заграничного производства. С откидною крышей. И водит её один из наших больничных возчиков, но который — тоже никто не знает. Если надо, Виданни надевает белый плащ лаковый, белую шляпу, садится в махину и едет в Ларбар, на свои воровские сходки. Он же — Белый мастер всей нашей Загородной округи. То есть староста над ворами, нищими, подпольными кустарями и всем таким народом. Читали повести про «Три тысячи черешен»? Вот то же самое, а может, и покруче.
Потом я эту махину видел. Сливочного цвета, красивая.
Виданни меня всего на четыре года старше, тогда ему было двадцать семь. Очень долго он и по праздникам, как на службе, меня звал «доктором». На самом деле хирург из нас двоих — он, хоть и без разряда. Сотник меня учил, конечно, и другие тамошние лекаря, но если я что-то умею — это в основном от Виданни. Поначалу я терялся на операциях: что делать сперва, что после. И вообще — что именно нужно делать, чтобы хоть тот же отросток убрать. «Вывести в рану купол слепой кишки, освободить отросток и удалить» — было написано в учебнике. Жалко только, не написано — как вывести… Виданни вкладывал мне в руку инструмент — тот самый, что нужен сейчас. Зажим, ножницы, скальпель. Все становилось ясно: сейчас шить, потом вязать, теперь резать.
— Вообще-то таким способом, — сказал я как-то, — можно лекаря заставить сделать совсем другую операцию, чем он собирался. Ни слова не говоря, просто…
— Иногда приходится, — грустно и честно согласился он. — Разные бывают доктора. Вот, например, господин полсотник, когда выпьет…
И в порядке утешения показал: вот точно также, вежливо-услужливо, всего несколько движений — и чужие часы остаются у тебя в руках, а человек ничего не замечает. Этому, правда, Виданни меня учить не стал.
Были случаи, когда он в храмовом домике сам оперировал. Дважды я пытался напроситься помогать, он говорил: нельзя, без разряда останешься. Бывало, он и в лечебницу привозил кого-то совсем не коронного, и сотник не возражал.
Но с самого начала как непреложная какая-то истина у Виданни числилось: ты, Ячи, будешь доктором, разрядным, и работать будешь в Ларбаре, и женишься, и неправда, что всё это с Белым храмом несовместимо. И так же верно, что сам Виданни останется фельдшером, ни доктором, ни жрецом не будет. Так решил.
А насчёт моих бумаг он сознался довольно скоро: да, Ячи, это я их свистнул. Надо же было узнать, что ты за человек. — Да в грамотах это, знаешь, очень уж коротко написано. — Кто ж написанному верит? Это же важно, что ты делать станешь: шум поднимешь, жаловаться пойдёшь, новые липовые закажешь…
И спросил без всякого перехода:
— Там еще карточка светописная есть. С собакой. А это что с тобой за ребята?
Карточка в записной книжке. Мы снялись в Ларбаре, во дворе на Крепостном: Амингер, Таррига, Лани, я и собака Муха.
Рыжую собачку, уже взрослую, подобрал Таррига, на железной дороге. И поселил в Ларбаре, в доме Арнери. Считалось, она общая у нас четверых. Мухой её назвал Ландарри, не за масть, а за голос: была у неё привычка не рычать, а этак жужжать с закрытым ртом. Померла она перед новогодием того года, когда Аминга погиб. Болела, но я, как сейчас соображаю, больной её не помню, приведись сейчас ухаживать за недужной собакой — не восстановлю, как я что делал. Выветрилось, за всеми тогдашними бедами.
А как бегала, помню. Как нашла выход со двора и добывала у соседей — до сих пор не знаю, что это было за мочало, утеплитель какой-то или вроде того. Длинными зеленоватыми клочьями.
Морду её помню с ухмылкой шире ушей. И ещё картину: отпуск, весна, мы все дома, но день будний, и пришла какая-то проверка, по электричеству, кажется. Управская дама в должностном, не застала господина Арнери и хотела бы войти в дом, мы там спешно убираем бутылки, а Амингер с Мухой во дворе отвлекают даму. Зверина увесистая, но это не мешает Аминге её держать одной рукой поперек живота, будто бы комнатную собачку. А Муха дрыгает задними лапами: пытается хвостом вилять, но двигать им одним она не умеет, только всей задницей.
Да, вот что я напрасно не сделал ещё: не обошёл двор этой весною, не проверил, нет ли там выходов, уже доступных благородному Райе. А то он может далеко зайти, ежели вылезет.
Кари занимается с ученицей в зале при входе. Там просторнее всего, и зеркало есть, и скамья, и вход в чулан для переодеваний. Пока идёт урок, на главное крыльцо подниматься нельзя, в дом заходить — только в боковую дверь.
Где-то в Управе рассматривается вопрос, считать ли наш дом памятником зодчества. Пока не признали, и лучше бы это дело потянули ещё, иначе к нам как хозяевам требований будет втрое больше, чем сейчас. Красить ежегодно, провода наружные убрать и так далее. А мне нравится, как есть. В меру обшарпанный песочно-серого цвета дом с коричневыми ставнями, боковые крылья в один этаж, середина в два. Двор от улицы отделяется оградой, кованной, красить её не надо, а мыть я её уже мыл перед Новогодием. Три отдельных крыльца ведут на правое крыло, к жильцам. Каждый отсек с отдельным выходом — такое в Ларбаре не всюду есть. Ещё одно большое крыльцо посередине — собственно в дом, и ещё дверь в левое крыло, где домоправительница и кухня. Всё перестраивалось тыщу раз, от первоначального дома капитана Арнери ни одной стены не осталось целой. Одни проёмы закладывали кирпичом, другие пробивали заново, окна то увеличивали, то уменьшали… Зато деревья не тронули: каштан один трёхсотлетний, другой помоложе, но тоже старый. Листья, кстати, на них вполне уже убедительные, лапчатые, и цветы скоро будут.
Ладно, пойду в дом. А то когда я на эти ветки снизу смотрю, про время забываю начисто. Будто бывают весна да осень, а всякие будни-праздники, дежурства, дела — где-то там, без меня.
Яррунчи с мохноножкой — в спальне. Балуются, гугукают. Похоже, Кари была права: стоило начать уроки, как и детёныш повеселел. Райя башню строит из деревяшек. Батюшка читает и приглядывает за ними всеми. Каярра пришёл незадолго до меня, он на кухне: обедает. Чего и тебе желаю, — говорит.
Рассказываю про забавы нашей хирургии. И спрашиваю, как собирался:
— Мастер, а Вы этого доктора Чангаданга… Словом, это Вы ведь его нашли?
Мастер Каярра крошит огурцы. Будет весенняя закуска, с капустой и с луком.
Больше двух десятков лет уже я его знаю, и он почти не изменился. Седины в таких волосах, как у него, русых с рыжим, не заметно, а лицо, даже когда он один сидит, не бывает без выражения, так что и морщин вроде бы нет, а только ухмылка, или печаль, или едкая какая-то мысль. При своём сложении он в тридцать выглядел толстым, а сейчас, в пятьдесят — уже как будто и нет, хотя и не худел. И привычек не меняет по части одежды: нынче вот рубаха сиреневая, узор в виде каких-то кишечнополостных. Как пристало записному ларбарскому подпольщику.
— Нашёл Борро. Я только выяснял подробности.
— И…
— Есть такая научно-прикладная школа врачевания: в городе Валла-Марранге в восточной Аранде. Лет двадцать уже работает. Не на гильдейской, а на коронной основе, почему о ней и не особенно много разговоров. Не то чтобы тайное братство учёных, но…
Но моему уму, скорее всего, недоступно? Спасибо: сейчас воспарю сам над собой и оценю, любопытно ли мне это, при моём-то скудном образовании.
Каярра посмеивается. Такую мою гримасу он знает давно. И иногда нарочно дразнится.
— Очень сильный состав, все условия… Вплоть до питомника обезьяньего. Из того, что я нашёл: любопытнейшие работы по патофизиологии печени. В том числе и при инфекционных желтухах. И другие исследования. Сейчас, как я понял, тамошние люди уже и в Кэраэнге, и по всей Аранде, и в Чаморре, и в Коине: опыт передают, продолжают те же изыскания. И по большей части, весьма успешно. То есть Борро, видимо, задался вопросом: а мы чем хуже? Нам в Ларбар тоже надо кого-нибудь. А тут представился случай.
Нам надо. Чангаданг мог ведь и поверить, что правда — надо. А не затем, чтоб выглядеть не хуже других. Приехал, посмотрел и жестоко разочаровался. А может, ещё нет. То есть это ещё впереди.
Говорю:
— И поди представь, каков он станет, когда сообразит, что его обманули.
С другой стороны: в Заразе-то нашей ларбарской наука движется. Да и в хирургии. Профессор Нираирри Чамианг — имя, во всём мире известное. Нет, это просто мой ужас перед наукой, а на самом деле всё не так плохо.
— Чем обманули-то? — спрашивает мастер. — Борро в учёных нуждается. Причём своих. Дети Чамианга всяко Чамианги, их слава семейная. А кто ещё у вас из ныне действующих? Кайран тоже старого призыва, Баланчи человек присяжный. Остальные не пишут ничего.
А если пишут, то отписки вроде моей. Выглядит, как разрядная работа, придраться не к чему, но и смысла особого не найдёшь.
Каярра так и продолжает, попеременно: режет овощи, в большую миску кидает, по две-три ложки достаёт оттуда, ест — потом режет дальше.
Кроме овощей ещё плюхи предлагаются. Не плюшки — те сладкие — а из каши с мясом, с сыром и с яйцами, всё сразу.
— Наверное, да. Кто не хочет — тот хотя бы вид делает, что науку развивает, а кто хочет, тому благородный Яборро и здесь условия создаст.
— И я про то же, — кивает Каярра. — Будет мастер, будет и наука. Кстати, печатается оный Чангаданг как-то мало. И почти всегда совместно с другим царским родственником. Для меня это, как ты понимаешь, хорошо о нём говорит… Напарник его тоже из Валла-Марранга, сейчас возглавляет отделение в Малой царской в Кэраэнге.
Судя по голосу, это что-то совсем крутое.
— Малая царская, она же Училищная — это вообще самая роскошная лечебница в Объединении. И самая древняя. Мы тут в Мэйане ещё в шатрах кочевали, а она уже… Я там однажды заблудился.
В Кэраэнг мастер Каярра ездит раз в несколько лет. То по научным делам, то по гильдейским.
— Многоместных палат нет вовсе. Точнее, есть: для недужного и слуг, что будут при нём. Среднего звена и санитаров втрое больше, чем у нас. И каждый имеет ранг. Все в аингах ходят, здание кольцевое якобы, на самом деле каждый коридор сам с собой в трёх местах пересекается.
— А про что они пишут, эти двое?
— Желчная хирургия. Билиронг и Чангаданг. Статьи в сборниках и в кэраэнгском «Вестнике», всё на арандийском. Если хочешь, можем заказать.
Или попросить у благородного Яборро, он-то наверняка запасся. Это ж теперь труды нашего коллеги, а не чьего-то там…
Отсюда слышно, как играет бандуристка. И шаги: карины сапожки, барышнины башмачки. Отрабатывают они пока парный коинский танец. Время от времени — смех и всхлипы. Уговор такой, чтобы по ходу занятия нам к ним не заходить, ежели только ничего не стрясётся страшного. Если танцорам понадобятся лекарь, цирюльница или советник гражданской обороны, Кари сама нас позовёт.
Сегодня прямо-таки не плач, а рёв девичий оттуда раздаётся. И карины слова неразборчиво. Но — нет: опять бандуристка заиграла, пошли танцевать.
Мастер рассказывает дальше:
— В здешнем арандийском землячестве большой переполох, как я слышал. Столь знатный господин прибыл! Хотя и не единственный он царский родич в Ларбаре. И при этом неблагозаконный, в храм не ходит. Говорят, опять же, что пострадал от тяжёлой лекарской ошибки.
— Это как?
— У него сын новорожденный погиб. Жену спасли, а ребёнка — нет.
Семеро на помощь…
Поменяться мне, что ли, дежурствами с мастершей Адукко? А то у Чангаданга до конца месяца ещё одна смена вместе с нею. Понятно теперь, почему он в таком ужасе был…
Не надо на себя примерять. И всё равно. Избавьте боги нас от такого.
— И будто бы он с тех пор арандийских больниц избегает. Но не то чтобы и за море отправился дикарей лечить. Держится середины, работает в Мэйане.
— А то мы не дикари…
— Он так себя ведёт? «Какие занятные туземцы»?
— Вроде нет. Если не считать здешнего отношения к работающим женщинам.
— Да ладно, в той же Малой царской баб и девиц полно. Все какие-то лекарские родственницы, как у нас мохноножки.
Не как с туземцами, не как с совсем уж наглыми показушниками. В храм, может быть, не ходит потому, что и так молится всё время.
— И ещё за ним есть один вклад в науку, только пока не обнародованный. Как мне сказали, этот господин Чангаданг много лет уже занят в изысканиях наших чародеев: как предмет наблюдения. Это какая-то большая работа по потомкам царского дома и по другим семьям с наследственными чудесами. Мало кто соглашается добровольно в этом участвовать, но он согласился.
Понятно. А наблюдаемые нужны, и особенно — такие, кто не в безумном доме сидит, а работает или служит. И тогда, может быть, счётчики срабатывают не оттого, что Змий сам чудесит, а оттого, что носит на себе какие-то измерительные приборы и они включаются столько-то раз за сутки.
— Ты, если хочешь, — говорит мастер, — привёл бы его в гости. Понятное дело, не сюда, где дети, а ко мне.
Это вряд ли.
— Не сейчас — точно. Как дальше будет, не знаю. Или разве что Яборро его к себе зазовёт и тебя одновременно.
Шорох на крыльце. Барышня поклонилась и убежала — прочь с нашего двора. Схожу-ка я, спрошу, в чём дело.
Кари сидит посреди залы на полу. Зелёный вышитый кафтан, рубашка с кружевами, штаны и сапоги наподобие войсковых. И причёска мужская в хвостик. Э-э, благородная Карунчи, ты что — сама реветь собираешься?
— Разучилась…
Вести уроки разучилась. Бывало, в коронной школе справлялась с двадцатью барышнями сразу, а нынче одну еле-еле уняла. Почему? Девица — дура? Не дура, наоборот, всё очень серьёзно. У неё жизнь от здешних успехов зависит: за благородного замуж выходит, свадьба осенью, а она танцевать не умеет. Совсем. А жених — хороший танцор? Неизвестно! Не хватало ещё подглядывать где-нибудь, как он с другими дамами танцует… Но ведь он дворянин! — Да не обязательно же одно из другого следует. Взять вот хотя бы меня: двенадцать лет учился в школе танцам, однако… — Но кавалер может сам и не блистать, а в невесте всё равно разочароваться, когда она на балу опозорится! Только не говорите, доктор, что и плюнуть бы тогда на такого кавалера…
Теперь барышня может не прийти. Платит-то она за каждый урок отдельно. Внесла бы деньги вперёд — наверное, ходила бы…
— Ничего. Явится завтра, вот увидишь.
Не танцевать — так хоть жениха дальше обсуждать, раз уж начала.
Бандуристка того же мнения.
Подаю Кари руку, чтобы подняться. Не ладонью, а запястьем, как в танцах.
— Ну… Раз Вы так ставите вопрос, доктор Арнери…
Вскочила и убежала. Бандуристка подтягивает колки, кивает мне: погодите, сейчас… Через мгновение Кари появляется — в женском наряде, как раз для коинского. Пышные юбки, кафтан опять-таки в кружевах, волосы убраны под шапочку, или чепец, или как это называется…
Поклон. Друг против друга, руки за спиной. Музыка — другая, не та, под какую только что занимались. Но этот напев, старинный, я больше люблю.
— Только я порядок не помню.
— Ничего, я подскажу.
Трое на трое этот танец на самом деле танцуют. Но можно и вдвоём. Раз уж урок раньше времени кончился.
Отлично ты ведёшь, Кари. И всё равно чувство такое, будто — не женщина, а парень переодетый. Как если бы на балу мы с тобой решили сойти за кавалера и даму. А сами замышляли похищение наместника. Под женским-то платьем и оружие пронести в почтенный дом гораздо проще… А в гавани стоит наш корабль, горожане ещё не знают, насколько он пиратский…
И я стараюсь не спотыкаться, только вряд ли чисто пройду. От слишком сильного желания. Мне это как раз и нравится больше всего: что непонятно, томная ты красавица — или собрат по разбойной шайке.
Последние шаги. И поклон. Прошу простить мою неуклюжесть.
Я просто запомню, Кари. Вспомню, когда станет можно. Пока ты кормишь, я не домогаюсь — как договорено.
Переключусь. Вот, например, на что. Едва ли это пригодится — но если вдруг — как бы я рассказал своему новому начальнику про мастера Каярру? На случай, если они правда лично не знакомы. И вообще про здешний ларбарский расклад в учёном сообществе. Я его представляю, конечно, однобоко…
Откуда я смотрю — выглядит так: есть в Заразе у нас скромный лекарь Каярра. Ничем не заведует, в свои сорок девять имеет второй разряд и к большему не стремится. Но есть несколько действительно хороших учёных работ, причём по разным отраслям врачевания — и начались они с того, что Каярра где-то на прогулке или за чаем болтал с коллегой о любопытном, а потом подбил: давай, мол, напиши про это. Есть, например, мастерша Маттаку из Третьей Ларбарской: заведует там Женским и детским отделением, единственная в Приморье дама на такой высокой должности — и едва ли бы так сложилось, кабы не её споры с Каяррой насчёт равноправия полов. Есть наш профессор, благородный Яборро. Он очень хотел быть великим. И здесь же, у нас дома, только в Каярровой комнате, кричал и плакал: не получается! Ничего не получается! А мастер ему говорил: твоё дарование не в этом. Ты будешь — делатель великих. Преподавай и руководи. И что, скажете, Борро плохо начальствует?
Сколько было безвыходных трудностей. Мастер Каярра выслушивал про них, соглашался: положение аховое, — а потом расспрашивал дальше, и выяснялось, что всё ещё не так плохо, как… Как оно на самом деле, ибо на самом деле всё тоже хреново, но по-другому. Утешает и ободряет такой поворот порою. Я уж не говорю про разные бури страстей. Каярра и про них слушал, задавал вопросы — и как-то постепенно выстраивался замысел, что делать.
Это всё проще не со слуха, а по книжке. Такая книга есть, и ежели найду случай, я Вам, мастер Чангаданг, её притащу. Про то, как и кем управляется здешний город на самом деле. «Три тысячи черешен, или Полный свод ларбарского беззакония»…
Глава 5. Достижения
(Двенадцатое число месяца Безвидного)
— Дерзкое ограбление, — выдыхает Яборро, влетая утром на общий сбор. — Простите, коллеги, я должен бежать.
— За море? — понимающе шепчет кто-то.
— Я с Вами, наставник! — восклицает стажёр Дани. — А ты, Байда, задержи погоню в порту.
Благородный Байда, младший из Борровых стажёров, ещё не всегда понимает Данины шуточки. И с него сталось бы прикрывать побег учителя ценою собственной жизни.
Ограбили, собственно, нас. Точнее, гильдейский склад при лечебнице. Украли почему-то одну только мебель мастера Нунирро. Хотя там много других вещей лежало: и дороже, и не таких неподъёмных.
— Видите, мастер? Вас отпускать не хотят!
Нунирро отмахивается: да ничего, не так уж мне эта кровать была нужна… И всё равно — расследование, опять стража, больничную охрану трясут, как могло получиться, что посторонняя повозка с грузчиками въехала — и не остановили.
Число нынче двенадцатое. Чангаданг велел: забирайте гемиколэктомию из ОТБ. Иду туда. Истопник и правда бодр:
— Я тут на двадцать лет помолодел как будто!
Мастерша Мирра, ОТБ-шный доктор, ноготь сломанный пилкой ровняет, обещала, что сейчас. Возвращаюсь пока наверх. Нунирро объявляет, что у него в палате грыжа паховая ущемлённая. Заведующий кивает, распоряжений никаких. Говорю: я Вам помогу, мастер. И пошли.
Возвращаюсь часа через полтора. Чангаданг повторяет для дураков. Вернее, для одного, самого полного дурака:
— Забрать гемиколэктомию. Из ОТБ. Я распоряжался ещё утром.
— Так ведь…
В палату! Истопника на койке нет. Впрочем, Мирра могла закрутиться и забыть. Бегу в ОТБ. Мастерша хлопает глазами: да ты что, Ячи? Два часа уж как перевели дедушку, вон, на его месте уже другой лежит… Ничего не понимаю. Мой же старик! Привезли бы по ошибке в чужую палату — мне бы уже сказали. Разве что к Нунирро, тот тоже мог пока не видеть… Поднимаюсь — и вот истопник, пожалуйста! В коридоре полутемно, величественный вид: борода седая, простыня складками вместо одежды — и глаза сверкают. Идёт, другой дядька из моей палаты его поддерживает.
— Мастер, а, мастер! У меня сейчас на Вас будут нарекания! Первые за пятьдесят лет! Вы что ж это гуляете?
Он не гуляет. Он по нужде ходил. Раз силы есть…
Препроводил я его. Сегодня — больше не вставать. Завтра из лечебницы не драпать, послезавтра в котельную, на работу — тоже не надо, очень прошу.
И что, так и сказать заведующему: истопник два часа уже на месте, Вы его просто не застали? Ладно, доложил, что больной в палате.
— Прежде чем вызываться на помощь коллегам, — Чангаданг заполняет бумаги, молвит, не глядя, — доделывайте сначала свои собственные дела. Хотя бы основные.
А как иначе начальствовать, если не добиться, чтобы всё делалось по твоему слову? Самоуправство отменяется. Разрядных коллег Змий на свои операции теперь не отвлекает, только Датту. Талдин так и предсказывал.
Бывают люди, независимые от руководства. Не в том смысле, что вечно спорят или назло не слушаются, а просто не особенно замечают. Я так не могу, хотя уж кажется, много начальников перевидал.
В школе в первые годы настоящим начальством был надзиратель, а учителя или глава всей школы — где-то далеко, почти как король. И у нас надзирателем служил молодой парень, раздолбай отчаянный. Потом, в средней школе, за наш отряд взялся четвертьсотник Маэру Лиабанни, бывший войсковой. Совсем другое дело: видно было, что он каждого замечает, что всё его время и силы — только для нас. Правда, тогда же оказалось, что высшие школьные начальники за честь родного заведения продадут кого угодно из нас, хоть учащегося, хоть надзирателя, хоть учителей почти всех. По крайней мере, ученика погибшего — был такой случай за несколько лет до нас — предпочли несколько дней не хоронить, держать в подвале, только бы сохранить свой приличный вид перед начальством ещё более важным. А Лиабанни и нянчился с ребятами по несколько ночей без сна, и дрался из-за нас. Нашим надзирателем на все времена — так и остался он, хотя в старшей школе нам назначили уже другого: недавнего выпускника нашей же школы, и кстати, парня из прежнего Лиабанниного отряда.
Единственный случай, когда я сам начальствовал, был в первый призыв, в Химзащите. Там и у рядовых, и у нас-четвертьсотников, и у тех, кто над нами, настрой был общий: что мы тут, в учебной части, ненадолго. Главное год отбыть, выучиться и по возможности без ожогов и отравлений, а дальше все разъедутся — кто на постоянную службу, кто учиться дальше. И я в тот год если кому и подражал, то не Лиабанни, не кому-то из ребят и не Каярре, а батюшке своему. Перестраховывался и пере-перестраховывался, для химика ровно то, что надо, — как мне там говорили.
Нежнейшее начальство оказалось в Загородной, не только мой сотник, но и другие. Не лечебница, а богадельня: кто хоть что-то делает — уже молодец. А не делает, так что с него возьмёшь: молодой! Или старый, или пьющий, или влюблённый, или вообще сумасшедший. К тому же я там был единственный стажёр: хоть малый недоразвитый, но уж — какого прислали… По сотникову счёту, к двадцати четырем годам развиться и невозможно…
Ни мастер Чилл, ни покойный мастер Байликко меня за своего не признавали — только за Боррова человека. И слава Семерым, что не пользовались этим. Насчёт благородного Борро я уверен: он не продаст. Больных, что я веду, может забирать, перекидывать меня из одного отделения в другое, но всё это — до чёткого предела, пока это мне не в ущерб. Ведь мог бы послать учиться куда-нибудь незнамо куда, но не послал — потому что у меня батюшка, Каярра, дом и дети. Тут ещё, конечно, совет Борровой супруги имеет значение, это же она благородную Кари со мной познакомила. Почти как в древние времена: муж служит при боярине, а жена при боярыне — по крайней мере, раньше служила, ведь госпожа профессорша входит в попечительский совет Кариной школы.
Хотя Яборро знает, что я присягу по-настоящему, внутренне, принёс не ему, а мастеру Каярре, давным-давно. А каков Каярра как тайный начальник? Если не вообще, а для меня, то главное, наверно — что он каждый раз и разговор, и дело выбирает смотря по собеседнику, и ни разу ещё я не угадал, что он в конечном итоге во мне увидит. Потому что от каждой из живых тварей можно ждать чего угодно, это его общее правило. Для лекаря в Заразе самое подходящее.
А был ли кто-то верховодом из нас четверых, пока мы с ребятами были вместе? Как посмотреть. «Чего мы сидим, айда!» — это Ландарри всех подымал. Обо всех заботился, чтобы не обидеть, — это Таррига. Взрослые некоторые считали, что думаю за всех я, далеко идущие решения принимаю, — но на самом деле этого не было. Амингер решал, что чепуха, а что круто, кто дурак и дундук, а кто нет, с кем мы будем водиться, или драться, или ссориться, а кому — много чести.
Тот самый надзиратель наш в старшей школе, Ча-Голубчик, с самого начала не поладил с одним учителем, новеньким. Мерились крутостью, как водится, за ребячий счёт. Отряд встал горою за Чу. Во-первых, Лиабаннин ученик, во-вторых, с нами по-хорошему: учитель, господин полсотник, назначает наряд — Ча записывает, что якобы отбыто, а уборные в нашем здании всё равно такие, что мытые от немытых на вид не отличишь. И Лани поддержал тот замысел, чтобы этого полсотника проучить. А то чего он с нами, как с мелкотой: с уроков выгоняет, по столу лупит книжками и прочее?
Кто маленький, кто большой, тогда было непонятно. Пятнадцать лет, присягу приняли. Южане из нашего отряда уже усами обросли. Напивались, кажется, все, кроме двоих: у одного отец спился, другому обеты не позволяли. Троих уже и просватали, зазнобы были у каждого второго, а на словах — так и у всех, кроме меня и Аминги. Лани и Тарри на самом деле нашли себе девчонок, двух подружек из Ларбарской ткацкой гильдии. Где хотели бы служить, тоже уже многие решили, Лани вот никуда и не собирался с самого детства иначе как в пушкари, я на лекарское готовился, Таррига колебался между конницей и механикой. А Амингер как раз тогда узнал, что болен, к строевой не годен, непонятно, годен ли к какой-то службе вообще. Пытался осознать, что из этого следует, по большей части молчал — или язвил жёстче прежнего, стихи писал, но не показывал. Мы втроём не знали, что хуже: пытаться отвлекать его или, наоборот, не трогать. Зима была долгая, под конец месяца Рогатого ещё снег шёл. И вот, я помню, снегопад, мы на улице стоим с лопатами. Бесполезно просить, чтоб Аминга шапку надел. На вид он младше всех, потому что невысокий и худой, щёки красные всегда, можно подумать — от стеснения или от детской беготни. Тарриге, если в гражданской одежде, можно было все двадцать дать, а Амингер вроде бы ещё мальчик. Но это всё — если в глаза не смотреть. Глаза у него страшные. И всегда такие были. Будто здесь вот, под снегом, на ветру, внутри у человека горит что-то. Карим прерывистым огнём, и ты никак туда не прорвёшься — вытаскивать, что ещё не погорело. Если можешь, грейся снаружи.
— Ты же сам за него был, — говорит Ландарри про Чу, и я соображаю: это он уговаривает Амингу, то есть всех нас, к войне с полсотником. И то ведь — сколько мы уже этих полсотников по разным предметам с кашей скушали…
— Был. Я тогда думал: вот интересная задача у человека. И дружбу сохранить, и командовать научиться. А он ее неинтересно решает. Перед нами заискивает, обидеть боится. Вообще не решает!
И здесь не место прыгать от радости: вот, мол, Аминга ожил, в текущие дела включился. Но это всяко хорошо, очень хорошо, даже ежели мы сейчас переругаемся. Жаль, драться теперь нельзя…
— Да где боится, честно же всё. А полсотник этот урод. Сам наорал, сам же за то и наряд влепил — ну, куда это? Вот Ча и сачкует. Вот господин Лиабанни…
По-Ланиному, с Лиабанни вообще никто не сравнится, никакой воевода. Я соглашаюсь:
— Лиабанни такие дела с учителем бы решал, а не с отрядом.
— Второго господина Лиабанни все равно не будет больше, — молвит Таррига.
— Такого отряда, как мы, тоже больше не будет. Мы бесподобны и превосходны, — говорит Амингер совершенно серьезно. — А раз так, пусть учится надзирать как следует. Пока есть, с кем.
— А нас не жалко, что ль? — возражает Лани. По привычке, громко, во весь дух. И осекается, вспоминает, что слово «жалко» мы вслух не говорим. Про кого угодно, всё равно. Как бы не прозвучало, будто это всё про то же, про что нельзя.
— А за что нас жалеть?
И в следующий миг на месте благородного Ландарри взвивается вихорь снега. Не ждал подсечки, упал. Тарри успевает перехватить его лопату, чтобы черенком не попало по лбу — тому, кто тут умнее всех. И кому никак нельзя раниться. Аминга ждёт, слишком долго, целый миг уже ждёт: ну как, будете со мной драться? Или — ах, бедный мальчик, погибает в цвете лет…? Ну и лети туда же, на Лани вроде нет сейчас острых железяк.
Снег, серый двор, тёмно-красные школьные кафтаны.
Вот это — вождь: умел Аминга получить, чего хочет. Тут ведь важно, от кого и когда захотеть по шее.
(Тринадцатое число месяца Безвидного)
Что мне нужно взять с собой. Потеплело, в плаще не пойдёшь. Значит, выгрести всё из его карманов, особенно гильдейскую книжку и деньги, и все бумажки с записями. Переложить в летний пыльник. Следующий вопрос: отнёс я или нет на работу запасной балахон? А то изгваздаюсь, придётся переодеваться в казённый, а они мне все коротки. Дома лежат четыре, в лечебнице должно быть два. Или один я затерял после стирки где-то тут. Ладно, проверить проще там, уж если на работе не найду, посмотрю тщательнее дома.
Батюшка, а потом и Кари не сразу привыкли, что «лекарский балахон» — это не один предмет, а три. Собственно балахон, он же длинная рубаха, штаны под неё и косынка на голову. И это ещё я не подбираю, чтобы все они друг к дружке подходили: цвет примерно одинаково линялый — и ладно.
Дальше. Еды: на день или на сутки? Дежурю я завтра, значит, на день. Перьев писчих нет, тоже надо захватить. Чернила у нас гильдейские, густые, отчищаешь их — половина перьев ломается.
Что я должен купить по дороге обратно? Морского сена для Яррунчи, это обязательно. Соды. Махорки для цветов, и если будут — подпорки для них же. Из особого южного дерева, которое не гниёт в цветочном горшке. Очиститель для труб. И гипса какое-то количество, раз мы его теперь с работы не воруем. Крепкий мешок надо с собой взять, нести всё это.
Пока я копаюсь, мастер Каярра успевает поспать лишних полчаса, поесть, не торопясь, заодно почитать «Три тысячи черешен». Да, вот я что забыл, книжку-то!
— Хорошо писали, поганцы…
На каком это он сейчас месте? «414 год, когда представитель Короны оборотился гусем, а трубочист Литарра похитил двух девушек вместо одной»
— Дочумная старина, — кивает мастер. — Хорошие были времена…
И поди пойми, когда это: в пятом веке Объединения или тогда, когда они это сочиняли.
Сколько их было, до сих пор не знаю. Подписано чинно: издаётся Обществом радетелей ларбарской старины. Правда, оно было самоставное, ни Управа, ни учёная гильдия его не учреждали.
С кухонного стола мастер собирает ещё какие-то страницы, исписанные от руки. Объясняет: это через полмесяца будет заседать наше Общество, лекарское. А именно, Заразное. Каярра взялся выступить в прениях по одному докладу, вот, изучает его. А я напрасно не хожу на такие сборища — хотя бы к хирургам. Раз в два месяца мог бы вечер выделить на это. Каярра вот ко всем ходит, уже много лет. Кстати, мастер поглядит: что Змий, станет ли появляться на заседаниях? Раз уж он такой подвижник лекарских наук.
Идём. Солнечно, ветрено, откуда-то повыехал народ на велосипедах. И все едут в сторону Университета.
— Опять же кстати, — спрашивает Каярра по дороге, — А ты про Банкая Малличи какие-нибудь новости знаешь?
Дайте мне прежде вспомнить, кто это такой. Кто-то из коллег наших? Не из Хирургии точно. Не помню. «Новости» — то есть прежние его дела мы когда-то с Каяррой обсуждали. В Новогодие, что ли? Или зимой, когда я разряд защищал?
Память никуда, как говорится в том же «Полном своде беззаконий» — «Год 511, когда таможенник Дандарра выбирал между храмом и каторгой, а на старой груше в саду господина Додомалли был замечен Властелин мироздания».
Ох ты, ну, конечно! Мастер Банкай — это же словесник, приятель Каярры, тот человек, про кого я точно слышал, что он «Черешни» сочинял. Только откуда мне-то знать, что с ним сейчас?
Так и отвечаю. Каярра удивляется:
— От десятника твоего. Или от… — мастер двумя руками будто бы взбивает парик у себя возле ушей, — Потаскуна под маской богослова?
Потаскун — это один из «черешневых» героев. А Виданни тут при чём?
— От кого?
— От вашего с ним досточтимого Гамарри.
Всё равно не понимаю. Гамарри, настоятель Загородного храма — большая знаменитость. Дома бывает месяца три в году, остальное время проводит в Марди, в Богословском училище преподаёт. Связи у него обширные.
— А что, мастер Банкай тоже в Марди сейчас?
— Не думаю. Хотя — может, и там. Помешанных и там лечат.
Угу, особенно тех, кто одержимый.
— Так он…
Каярра начал рассказывать. Прямо сейчас, по дороге, уже в виду лечебницы:
— Пять лет назад Банкай ушёл из нашего Университета. Поселился, насколько я знаю, в безумном доме где-то в Тингоне. «Черешни» он к тому времени прочно забросил. В том числе и потому, что разругался с напарником своим. Отчасти из-за меня. Доброе утро, мастер! Вы туда или оттуда?
С Каяррой многие встречные здороваются, только успевай кланяться.
— Этот напарник, он же Потаскун, Банкаю советы давал по беззаконной части. Моё почтение, мастерша! Угу. Парша болотная, а что по-Вашему? Стало быть, советовал, как лучше провернуть то или это старинное преступление. Тянул одеяло на себя. Он в ту пору не абы кем себя считал, а королём Объединения.
— Мастер Банкай?
— Нет. Сейчас. Рита, а Рита? Привет, во-первых, а во-вторых, как поживает наша моча? До полудня будет готова? Отлично. Не Банкай, а Гамарри. Ну, вот так и считал. Не нашего, в смысле, Объединения, а Двенадцатого. Королём его, по его словам, законно избрали трое каких-то обормотов. Музыканты или наподобие того. А я считал, что он на приятеля моего плохо влияет. Кто? Нет, высокоучёный, это я о своём. В будущие выходные приходите на Общество, будет занятно. Ну, и пока я с этим малым выяснял, кому из нас двоих дороже мастер Банкай…
— Ох. Я не понял. Потаскун, как Вы говорите, это и есть досточтимый Гамарри из Загородного?
— Ну, я про то и говорю. В общем, разругались. Ладно, по работам!
Ничего себе новости. И как-то чем дальше, тем меньше верится, что Каярра в этих повестях просто лекарскую часть правил. Боюсь, не только…
(Четырнадцатое число)
Чангаданг с Даттой пошли вдвоем на прободную. Нунирро выписывал сегодня того своего недужного, который в наколках.
С самого утра мастер Нунирро какой-то задумчивый. Начинает:
— Даже не знаю, как рассказать… Одним словом, моя мебель нашлась, кажется.
— Стража схватила кого-то?
— Да нет. Меня теперь самого впору… Мне эту кровать, понимаете ли, на обогреватель сменяли. Уже и доставили давеча: внушительный такой треножник.
— Но как?
— Как — сам не понимаю. Но, похоже, знаю, кто.
Вчера ночью мастеру Нунирро постучали в дверь. Привезли товар. Обогреватель угольный пожаробезопасный. Сказали, что денег не надо, потому что мебель же. Дескать, как Вы и хотели… А недужный с ящером сегодня намекнул: всё это провернули его друзья. Сам он непричастен, поскольку лежал больной. Даже вставал с трудом! Нунирро тем более не виноват, он в ночь ограбления дежурил, свидетели есть. Так что даже с повинной идти бессмысленно. А треножник-таки достали. И кровать — променяли уже, вернуть невозможно.
— Да ладно тебе, Нунирро, — успокаивает Талдин. — По этому-то, с птичкою, сразу было видно… Это же только мелкое ворье в Четвёрке лечится. А у нас… Воротилы преступного мира!
При этих словах к нам заходит мастер Чилл. Прислушался, смущённо улыбнулся:
— Доброго утра всем. Так как же доктора первого отделения поладили нынче утром со своим заведующим?
Вопрос из вежливости. Соответственно и отвечаю:
— Отчасти он нас довёл, отчасти мы его.
Теперь это у нас обычный распорядок…
Мастер Чилл проходит и садится за Змиев стол — единственное свободное место. Кресло ему высоко и велико, под человечий рост.
— Боюсь, у господина Чангаданга могло сложится превратное мнение о состоянии законности в нашей лечебнице. Высокородному бояричу не посчастливилось этой ночью дежурить с нашим смутьяном. Я даже вынужден опасаться, что мастер Вэйко прямо-таки лишил сна вашего руководителя своими россказнями. А что я еще могу подумать? Если до трех часов пополуночи наш горе-истец пересказывал свою печальную, но воистину поучительную историю. Которую вы, без сомнения, все уже знаете. О злоключениях. О том, как ему не дали достойно работать в четвертом хирургическом отделении. О том, как наш трудолюбивый друг жаждал посещать нас каждодневно, а его перевели на сменное расписание. Как, желая добиться справедливости, этот правдоискатель обратился в гильдейский совет. С жалобой. И двух месяцев не прошло, как его требования были удовлетворены. Но и третий месяц наконец-то прошел. И что же, спрошу я вас? И мастер Вэйко, как дневной доктор — теперь уже дневной — был переведен в сменные. Прошу заметить, совершенно законно, строго по уставу и согласно принятой в лечебнице очередности. И после всего этого наш беспокойный Вэйко втюхивает вашему пришельцу с востока опаснейшие вещи. О произволе заведующих и попустительстве благородного Яборро. О сговоре между высшим руководством и средним звеном. Почти пошаговая роспись, как выкурить хорошего доктора из Первой Ларбарской. Спрашивается — хорошо ли это?
Талдин вроде бы слушал вполуха, писал дневники, но тут — ставит с размаху точку:
— А я что говорил?!
— Кстати, мастер Талле…
Чилл, держась за подлокотники, подтягивается на руках. Соскакивает с кресла, направляется к Талдину:
— У меня к Вам дело. На пару слов.
И увёл Талле в коридор. По всему похоже, что договариваться: когда и на каких условиях Чилл Талдина к себе заберёт. Или даже не к себе, а устроит какой-то более сложный обмен между отделениями.
Скучно. И не в начальстве причина. Где бы ни работал благородный Райачи — всюду бы думал о местных дрязгах. И примерно то же самое думал, что и тут, будь даже вокруг не лекаря, а учителя, химики, управские чиновники… Потому что неинтересно — о деле?
Истопник у меня — единственный в этом году действительно мой недужный. Да и то, кабы Змий не пнул меня, было бы, как с остальными. Школьник ещё, правда, был, но школьника отобрали. И получается, что больными я не занят. У мастера Нунирро, у Талдина всегда кто-то есть, о ком голова болит: день за днём, и не только на работе, дома тоже. Выдержит ли соустье, не рано ли убрали дренаж, а не лучше ли было бы отрезать эту дулю к такой-то матери… А я всё рассчитываю, что за мной старшие и опытные проследят и всю лажу исправят в случае чего. Поэтому и скучно.
И опять-таки из-за этой разделённой ответственности — так важно знать, кто кому нравится и кто кого не переносит. Будто не доктора, а девицы непристроенные, как выражается благородная Карунчи.
Можно ведь очень просто рассчитаться с благородным Яборро за крики, за понукания. Не заметь однажды, что навалял благородный Ячи, а потом предъяви: вон чего Ваш человек творит, господин профессор! Пока никто так не делал. И когда Чангаданг требует, чтоб я не вёл себя как стажёр при старших, — это же очень хорошо. Хотя бы затем, чтобы не подставляться и других не подставлять.
Нынешним предпраздничным вечером я профессору не нужен, с ним двое учеников. Меня он напутствовал в приёмное: огромная ответственность, передовой рубеж в борьбе с недугом… Дани прослезился, как барышня. И глаза девичьим движением утирает, словно бы краску размазать боится. Хотя у него не крашеные ресницы, а от природы такие.
А в приёмном нездоровая суета, как всегда перед выходными. Последний рабочий день, если кто занемог или пострадал — то на виду у сослуживцев и прочих доброхотов. С ними и прибывают в лечебницу.
— К нам, доктор! К нам, сюда! — тем же голосом, как за столик в кабаке зазывают.
Женщина из путейских, в должностной одежде: прямо с вокзала. Будь милостив Податель Жизни, к утру родит. Сейчас, мастерша, к Вам женский доктор выйдет. — А Вы что же? — А я хирург. — Ой, нет, не надо!
Коллега из учёной гильдии, школьный сторож. Скамейку строгал, занозился, нарывает. — Нужно будет небольшую операцию сделать. — Палец резать не дам! Мне хоть и не стрелять, а того… Палец-то нужен! — Вот и постараемся его сохранить. Сделаем маленький разрез, выпустим гной. Сами увидите.
— Ну, смотри, доктор! Ежели что… — И грозится кулаком.
Вот лекарство, чтоб было не больно. Чувствуете, как будто распирает? Так и должно быть. Вот здесь сейчас сделаем раз… Эх, лучше бы я ему не предлагал посмотреть. Лана, нашатырь!
Мастерша Лана успевает всё сразу: взять нашатырь и открыть окно, подпереть недужного собственным боком и виски ему натереть, да ещё и по щекам шлёпнуть. Вот, мастер: палец на месте, под повязкой можете пощупать. А не чувствуете, потому что лекарство действует ещё. Я Вам напишу, что дома принимать, завтра к Вашему лекарю по месту работы — на перевязку.
С улицы, между прочим, тянет холодом и ветром. Авось, дождь соберётся.
Перелом. Луч в обычном месте. — Что, на руку упали? — Ага, я в суд подам, только не знаю, на кого. На всю вашу школярскую братию. Берут, понимаешь, товар, а шкуру тут же и бросают. — Чью шкуру? — Так вобловую. У меня бочка, пиво-вобла, на углу у Обезьяньей. — Безобразие, что бросают.
На Обезьяньей пивом торговать — это надо ещё соперничество выдержать с несколькими кабаками и кофейнями. Но и верно, ходят там в основном школяры из Университета. Ну, вот, мастер: мы всё сделали, повязку неподвижную я Вам наложил, после праздников покажитесь своему гильдейскому врачу. — Так нету! — Чего нету? — Доктора у нас в гильдии нету! — О! А это какая гильдия? — Увеселений. — Да не может быть, чтобы во всей гильдии… — Дык-ить, нету! Один помер, другой сбежал, третьего посадили, говорят…
Жаль, а я-то уж нацелился: вот кому лекарь нужен. Но, кажется, у них там что-то неладное со врачебной помощью…
— Тогда сюда приходите, мастер. По месту обращения.
Управский электрик, орк, с ним несколько товарищей: орки и люди. — Живот заболел. Уже отпустило, пойдём мы. — Нет, мастер, погодите. Рвота была? — Да так… — А сейчас совсем не болит? — Ну, так… — А когда нажимаю? — Так как-то… — Правильно сделали, что без меня не ушли. — Так давайте с нами, доктор! — Нет уж. Надо остаться в лечебнице хотя бы до утра. Так себя может вести червеобразный отросток.
Скорее всего, ни шиша здесь не созреет. Но — мало ли. У орков всё быстрее, чем у людей, погодишь — а к утру перитонит. В приёмном большой грамотности не надо, что бы там Яборро ни говорил. Сомневаешься? Закладывай всех в хирургию, старшие товарищи разберутся.
Ой-ё-ёй. На дворе-то — как ливануло! И гром. Вваливается толпа мокрых граждан в гимнастических шароварах. Передовой несёт бурдюк, то бишь топтыгина. Что: «Порвался! Вы его, доктор, зашейте, пожалуйста!» Это тебе не тряпичные медведи… Нет, двое раненых. В игре столкнулись головами, обоих придётся зашивать. Лана, готовьте перевязочную.
— Вы Че лицо поправьте, а тому вон, Рунии, голова — не главное.
— Как это не главное? Я ею дужу.
— Дудю!
Опять гильдия Увеселений. Отборочная игра: музыканты Народного оркестра против работников Народного же театра. Сняли на вечер здешнее университетское ристалище, своей площадки у них нет. А что врача нет, я уже знаю. Кто только в Ларбаре не играет в топтыгина…
Сознание не теряли? Хорошо. Не тошнит, голова не кружится? Тоже хорошо. В лечебнице останетесь? Нет, не обязательно. Только после праздников не забудьте прийти показаться.
Начну с дудочника Рунии. Лицедею Че пока — противостолбнячное. Потом поменяемся. Первому пять швов, второму четыре. Под повязками всё равно не видно.
Кого это я нынче работой обеспечил на ближайшие будни? В Приёмное по полмесяца ходят хирурги из разных отделений по очереди. После праздников будет Третья хирургия. То есть Травма.
Старушка, сидит тут уже давно. И снова панариций. Мастерша Лана, мои извинения: нам опять гнойник надо вскрыть.
— Доктор, а доктор? А нельзя этот гнойник в отделение положить? У нас для этого целая Четвёртая хирургия существует. Или там доктора таки-закончились? Или у кого-то руки чешутся?
Правда Ваша: чешутся. Моя бы воля, я бы тут каждый день работал.
По годам Лана не старше меня, но опыт раза в три больше. Вот и ворчит.
— Вам-то хорошо: чик — и пошли. А мне еще перевязочную всякий раз намывать… Как хотите, доктор, но чтобы этот — последним был на сегодня. И вообще, грешили Вы вчера, что ли? Что они на Вас всё едут-то?
— Ох, грешил!
Где ты мог грешить-то? — глядит она снисходительно. Как — где? Возводил хулу на коллег-лекарей, мысленную и изустную.
Только не смотрите, — говорю недужной. — Отвернитесь лучше к окошку. Ну, вот… — А операция? — Так всё уже, готово. Я Вам сейчас всё напишу, на перевязки будете ходить к своему доктору. У Вас он есть по месту жительства? — Есть. Как хорошо: и быстро, и не больно, и домой…
И вот за это ты тут сам уродуешься и меня уродуешь? — Лана качает головой.
— Биточки греть поставлю, — говорит. — Приходите ужинать.
От извозчика старушка отказалась.
— На трамвайчике доеду!
Вышла на крыльцо, раскрыла зонт, послушала: не стучит! Дождь кончился. Зонт закрыла, двинулась потихоньку. Может себе позволить человек после операции маленькую радость: проехаться на трамвае?
Сейчас я все бумаги в порядок приведу. И к себе в отделение схожу за плюшками… Ээ, нет. К нам ещё приехали.
Самобеглая махина: черная, блестит, и мостовая блестит от её огней. Вылезает водитель, обходит, отворяет переднюю дверцу. Выходит дюжий орочий парень в казённом. Охранное отделение, без сабли. Подходит к задней двери, открывает, поднимает на руки женщину. С другой стороны, тоже с заднего сиденья, выбирается начальство.
Лучше бы благородная госпожа рожала. Но — нет. Женщина около пятидесяти. Рвота желчью.
Спутник — примерно тех же лет, статный ещё, бравый — требует:
— Врача срочно.
Есть — врача, господин сотник. Лана вылетает из подсобки. Показываю, куда положить, спрашиваю, что случилось.
— Вы — врач? — спрашивает охранщик.
— Дежурный хирург.
Госпожа держится за живот, сотник рассказывает: боли сильные, рвота, ещё с обеда.
— Я на службе был…
И слышно: не уследил. И все проклятия, что сюда полагаются.
Пытаюсь посмотреть живот. Сильная болезненность в правом подреберье, напряжение мышц. Госпожа стонет, отталкивает мою руку. Сотник совсем уже стальным голосом распоряжается:
— Делайте что-нибудь, вы, лучшая лечебница Приморья!
Лана с капельницей вклинивается между мной и им. Кивает мне: не возражаешь? Из подсобки тянет горелым.
Тут без профессора не обойдёшься: сотника унять надо, требуется старший по званию. Только бы Яборро был не на операции!
Переложим госпожу на каталку. От охранных всё равно не отделаешься: пусть тогда уж до отделения довезут, орк вдвоём с нашим санитаром. И я с ними, видимо.
— Вы не возвращайтесь, доктор, — напутствует Лана. — Если что, мы Вас позовём. Жрать всё равно уже нечего…
Ничего. Разберусь с Охранным — приду с плюшками.
Говорю санитару на подъёмнике: третий этаж. И только потом соображаю: зачем же именно к нам? Но поздно, приехали.
Делаю назначения дежурной сестре. Иду искать Яборро. Сотник уже и тут командует.
А во Второй хирургии всё благостно. Дани с чашкой в одной руке и плюшкой в другой что-то рассказывает Байде. Пахнет хорошим кофеем. И благородный Яборро тут же сидит, и мастер Данута. Честно докладываю: дело серьёзное, холецистит, похоже. Тяжёлый, а родственники ещё тяжелее — Охранное. И хвастаюсь, как дурак, что определил их в Первую хирургию.
— Очень хорошо, — молвит профессор. Пригладил пятернёю волосы, одёрнул балахон, двинулся. Ученики следом за ним.
Как потом оказалось, наше молодое пополнение слопало всё, что было съестного, включая мои плюшки и сахар из Змиева запаса. И кофей его сварило, правда, не весь. И холецистит положили в палату к Чангадангу. Дежурит как раз мастерша Юнни — и никакого сговора подчинённых против начальника, ничего подобного. Само так получилось…
Яборро ещё раз сказал, после того как с сотником потолковал: правильно! Будем оперировать. С отсрочкой. И поглядим…
Не стоило, наверное, отпускать топтыгинцев. Всё-таки головы… А если там гематома внутричерепная? Зрачки одинаковые были? Как сейчас вспоминается — таки да, все четыре. Положить бы в Травму на всякий случай. Да они сами бы ушли, не ночью, так утром. Сами — другое дело… Так важно-то что: чтобы увеселители были здоровы — или чтоб за мной лажа не числилась? Гематома будет нарастать, начнёт человек загружаться, а тут праздники, решат, что просто спьяну… Да, я им хоть сказал, что пить нельзя — после прививки? Не помню. Пойти спросить у Ланы, сказал или нет?
В приёмном темно уже, свет только в ланином отсеке.
— Вы не помните, когда я проитвостолбнячное вводил, я предупреждал насчёт хмельного?
— Доктор, шли бы Вы… спать. Это ж я им прививки делала, а не Вы.
— Угу. А Вы сказали?
— Понятия не имею, но они во всём расписались. И что согласны, и что предупреждены. Небось, все грамотные — могли прочитать.
Спасибо. Столько раз сказать, сколько надо, чтоб никто ничего важного не забыл, — мы точно не успели. Они не переспрашивали: что, совсем, что ли, пить нельзя? Либо мы не сказали, либо люди не сильно пьющие. И всё равно…
Лучше бы ещё и не дудеть. Хотя я и не знаю, насколько это тяжёлая нагрузка. Про лицедея тем более не знаю, какие у него роли: много ли слов надо помнить, не надо ли драться на помосте… Вряд ли, конечно, первые Герои или Злодеи за свою гильдию в топтыгина играют. С другой стороны, может, большой любитель.
Уснёт вот так человек и не проснётся. Из-за лекарского недосмотра.
Где эти двое увеселителей живут, у нас записано. Сходить с утра да предупредить, заодно глянуть, как они. Ой, а что, так плохо всё? — спросят. Да нет, я так… — А Вам чего надо-то, доктор? Денег у нас нету, могу на представление пригласить бесплатно, хоть всей семьёй. — Вы лучше в гильдии скажите, может, я к вам гильдейским лекарем пошёл бы. Только я в музыкальных нагрузках ни шиша не смыслю…
И зачем сказал про холецистит. Дело коронное, мямлить нельзя, докладывай хоть неправильно, но чётко. Как в Загородной: имеем право ошибаться в диагнозе, но не в тактике. Или от нового заведующего набрался гонору? «У больной — камни в желчном пузыре, вызвавшие его воспаление.» И думайте как хотите, с чего я это взял. А Яборро потом увидит, что всё на самом деле не так. И снова профессор виноват будет, что орёт…
Все на него по-разному злятся. Кто просто крика не любит, кто ворчит потом: можно подумать, сам профессор такой уж растакой мастер, чтоб других дрючить… А на меня-то в самый первый раз он орал полностью справедливо. На нас с Каяррой. Когда узнал про каяррино ранение. «Ну какого Тварина?! Бродяга, неграмотный работяга — к доктору пойдут! А ты — образованный вроде человек. Это ж надо было додуматься! Чем ты думал? А ты — почти взрослый парень, сколько там тебе до присяги? Год? Два?» По сути, про то же, про что и Чангаданг: какого рожна вы берётесь делать то, в чём не смыслите, и друг друга к этому подбиваете?
Нет, не то чтоб я тогда решил: ужо вот приму присягу, потом выучусь на врача, и будете все знать, что я — смыслю. Наверно, Яборро меня тогда напугал. Даже если от твоей помощи, Райачи, сосед твой и старший друг не помрёт от столбняка и кровотечения, если всё обойдётся — всё равно, иди и исправляй эту свою лажу. Учись и исправляй. Ну, или можно по-семибожному сказать: иди и отслужи перед богами эту свою удачу, что всё обошлось. Очень хорошо, только недужные чем виноваты?
А чем они виноваты, что у профессора Чамианга целы и работоспособны остались наш Хардо и Мирра из ОТБ? Вылечил, выходил, они теперь отслуживают свою благодарность.
Бывает, видимо, и наоборот. Если за что-то такое и служит сам Чангаданг — то за ту ошибку лекарскую, где он не виноватым был, а пострадавшим.
Да какое, к умблам, служение…
Комнаты дома не сданы. На морские перевозки заказа нет. Дети не ухожены, батюшка тоже. Отмазка: я зато работаю. А на работе вторая: у меня дома хлопот много…
… Удачно, солнце садится где-то у меня за спиной. Против света играем не мы. Поле — просто пыль, лёгкая и нагретая за день. Круг, где я стою, не очерчен, всё равно разметётся. Только рубахи сложены, по четырём углам, вот и вся граница. Играем по-дворовому, без перчаток, и топтыгин — не как для ристалища, обычный детский. Увесистый, правда. То есть я его ловил уже. А удержал ли? Пыль и закатный свет, чей это двор, не знаю. Таррига защитником, как всегда. Лани принял, бежит вперёд, виляет, локтем второму забойщику показывает: туда, передаю налево. Кому он это — я же знаю, кому. Тут все свои, противник тоже — хорошие знакомые. А на краю, где трава уже кочками растёт, и сумки свалены кучей, — там Амингер. Смотрит не на меня, а на Лани, показывает: «перебежка!»…
Приснилось. Подавали бы сейчас на нашу сторону, довольно близко, мне бы блюсти — а я проснулся. И когда это было, тоже не могу вспомнить. Может, в средне-школьные ещё годы, у Тарриги в Лабирране.
Кто-то дёргает дверь. В ординаторскую заходит, очень тихо. И доктора не зовёт, ни на помощь, ни в приёмное. Зато открывает полку с посудой.
Который час? Вроде светло уже. Шесть без четверти. Благородный Хардо окликает:
— Ты чего спишь-то?
Ну, да, праздник же сегодня. И Хардо как раз дежурит. Он меня не видит оттуда, где стоит. Чует по запаху?
— Заснул. Случилось что-то?
— Так на работу пришёл.
— А что так рано? Да: и с преполовеньем!
Он что-то съестное на полке нашёл, жуёт.
— Так девять уже.
Часы, что ли, остановились? Проспал? Сейчас Яборро мне выдаст…
Хардо глядит на стенные часы. Потом на наручные. И молвит: тьфу, холера!
— Правда: шесть. Дома у меня рехнулись, видно. А на эти, — кивает на свои часы, — я не посмотрел. Чаю будешь?
Бывает такое. И домой возвращаться досыпать — уже глупо.
Всё-таки правильно, что мы родились в свой просвещённый век. Лет двести назад такому малому, как благородный Хардо, даже в степи житья спокойного не дали бы, не то что в Ларбаре. Не по-человечески рыжий, у людей так не бывает, чтобы под волосами и кожа — рыжая, и губы коричневые, и веки. Руки в рыжей шерсти до самых пальцев — и в конопушках. Оборотень, разве что без клыков.
Выпили чай, Хардо проснулся. Говорит мне: хочешь — иди, я тоже по приёмному.
Никто за ночь не поступил, благородному Яборро докладывать нечего, а про вчерашних он уже знает. Охранный орк спит в коридоре, сидя на полу. Сотник так и сидит в палате. Машет мне: уснула, не будить! Воля ваша, могу и не будить. Капельница капает, шестая банка.
В приёмном все спят. Включая постороннюю личность в гражданском. Но не бродяга. Может, Лана меня затем и спровадила, чтоб кого-то из знакомых тут приютить. Спишу себе адреса музыканта и лицедея. При входе карта есть, посмотрю, куда это идти. Здрассьте, доктор пришёл, вы все живы?
Кстати. Карта. Внизу список всех улиц. Гусятников переулок — вот он где. В Старой Гавани, недалеко от храма Четы, позади Четвёртой лечебницы. Может, туда сначала, поискать «два — строение два»? А уж оттуда к увеселителям.
Мог бы и домой пойти: если меньшой не спит — подменил бы Кари. А если спит, то разбудил бы. И объяснял потом, что стряслось и почему так рано. И куда опять собрался, к каким-таким сомнительным пострадавшим. Пока мы живём по расписанию — хоть насколько-то спокойно. Чуть шевельнёшь, заново выравнивать это наше шаткое равновесие сложно.
Едучи на трамвае через мост, вспомнил: зимой, на разрядной защите подходил ко мне какой-то гильдейский чин. Вербовщик. Не хотите ли, мол, в Четвёртую, там большой простор для работы… А может, и хочу. Посмотрим.
Ночью, видно, ещё дождь шёл. Лужи и зелень, пыльца зелёная с деревьев. Хорошо здешний красный кирпич смотрится сквозь листья. Вообще хорошее место. Хотя когда Аминга, уже школяром, снимал ларбарское жильё, он не Старую Гавань выбрал. Нашёл квартиру на том берегу, ближе к Университету и к жениному дому.
Ну, вот: Гусятников, два. Первое строение, наверно, где-то в глубине, а это, второе, в полтора этажа — управленческая часть Четвёртой Ларбарской городской лечебницы. Всё правильно: если на работу переводиться, сюда и надо приходить. Только не в праздник и не с утра.
Почему-то мы с Амингой, сколько раз бродили по Старой Гавани — а на двор больницы никогда не заходили. А ведь одно из самых старых здешних подворий, и на мой глаз, красивое. Считалось, что нельзя? Непонятно, почему: примета дурная, чтоб никто из своих не заболел? Возле храма Четы сидели когда-то, помню. И в храме бывали внутри.
Поднимусь, брошу денег на поднос. И помолюсь. За семейство и за лекарей с недужными. Да и пойду: праздник, сейчас прихожане уже собираются на обряд.
А отсюда, с Водорослевой улицы, вход в Четвёртую. Ясно, как тут устроено: храмовое подворье, а лечебница в виде подковы его огибает. Кирпичная ограда, местами в дырах, кусты наружу вылезают и собираются цвести. Ворота и калитка.
Ээ, мастер Чангаданг, а Вы-то здесь откуда?
— Доброе утро, — кланяюсь. Он кивает.
Я до сих пор его не видел вне работы. Тёмная рубаха, ворот под горло, чёрные штаны, ботинки на шнуровке. Разве что без нашивок — а то похоже было бы на уставную одежду. Какой-нибудь восточной воинской школы или вроде.
Спрашивает:
— Что случилось?
В том смысле, что я его здесь нарочно поджидаю.
— Нет, ничего. Ищу следы своего друга.
А это-то зачем было говорить? Какая разница заведующему, зачем я тут хожу, ежели не за ним?
Он услышал по-своему:
— Ищете, в какую больницу попал? Пойдёмте, спросим здесь.
В общем, да, понятный ход мысли.
— Нет, не то. Друг умер, уже давно. Но всё равно спасибо.
Пожимает плечами:
— Не за что.
— За участие. А Вы какими судьбами здесь?
— А я здесь работаю. Сменным.
И как будто молча сам себя о чём-то спросил — и сам себе ответил. Вслух объяснил:
— Меня в Ларбар исходно сюда пригласили, а в Первую уже потом. Иду с дежурства.
— Жалко…
Ох, Семеро, да что ж я несу?
— Жалко чего?
Если выдумывать или промолчать, теперь ещё хуже получится.
— Прикидываю пути отступления. Думал, может, сюда…
Но раз Вы и здесь тоже руководите, то смысла нет. Он усмехается: дескать, я так и понял. Я тут отныне вездесущ.
Так спрошу уж прямо.
— Скажите, мастер: мне надо увольняться?
— Что значит «надо»?
И в самом деле, он мне не родственник, не наставник и не жрец, чтобы решать, чего мне надо. Но и по-другому я не знаю, как спросить.
— Я вижу: Талдин и Хардо могут работать на уровне, какой Вы задаёте. А я не дотягиваю. Мастер Нунирро дорабатывает последние месяцы до отставки. Вопрос в том, уходить ли мне сейчас, чтоб дела не портить, или погодить, пока стажёры разряд получат, или новый кто-то придёт, и уже тогда…
Задумался. И скорее, о чём-то своём. Усмехается вполне по-хорошему:
— Правильно ли это — искать себе место работы, где сравнение с коллегами будет в Вашу пользу?
— А что, такое бывает?
— Уровень ещё ниже Вашего? Бывает, конечно.
— Ох-хх…
От такого правда избавьте Семеро. Оказаться где-то круче всех… И самому всё решать, потому что больше некому?
«Год 27 до Объединения, когда некая Танга-попрошайка, сделалась головою городскому голове»…
— Ваше преимущество, мастер Арнери, — продолжает Чангаданг, как по записи, ровно, — в том, что Вы трезво оцениваете свои достижения.
Благодарствуйте, что по Вашим меркам это трезво.
Амингер, скорее всего, сказал бы: ты тут всяко в выигрыше. Либо тебя начальство пожалеет, и это приятно, либо не пожалеет — и это тоже приятно, можно будет ещё долго ныть. Вот, мол, я какой, меня даже начальству не жалко…
— Видно, что опыта самостоятельной работы у Вас немного. Вам очень многому следует учиться. Но ничего невозможного здесь нет.
Говорит это и поворачивается: идти, куда шёл, в сторону моста. Посторонюсь с дороги, но пойду пока рядом. Он спрашивает:
— Вы, кажется, тоже дежурили сегодня… Что там у нас?
Расскажу ему про пузырь. Да и двинусь дальше, к увеселителям.
Глава 6. Изысканность коварства
(Выходные в середине месяца Безвидного)
Увеселители — молодцы: музыкант расположился у товарища-лицедея, чтобы вместе поправляться. Не пить обещали.
Дошёл я до дому. Позднее утро, все поднялись уже. Карунчи отзанималась — собственные её упражнения, без музыки. Смотрится в зеркало.
— Всё равно, — говорит, — клуша.
В Коронных школах учат: будьте требовательны к себе. В девичьих, кажется, даже жёстче с этим, чем там, где мы с ребятами учились. Причём своих-то учениц Кари не ругает. Уж всяко не обзывается. А себе самой повторяет — будто бы со слов главной злыдни из учительниц.
Я не любезничаю, а говорю, как думаю: хорошее лицо.
Главное — что я, Кари, когда на тебя гляжу, себя узнаю, гораздо яснее, чем когда сам в зеркало смотрюсь. Потому что из всех, кого я знаю — и в прошлые времена, и сейчас — тебя бы ни один за женщину не счёл бы. В том смысле, чтоб ухаживать, свататься. Хороший человек, красивый, воля твёрдая видна, но… А я как увидел, сразу решил, что женюсь.
Хочется тебе поскорее восстановить бравый вид, как надо для танцев. И при этом дитё кормить. И то, и другое правильно, только одно с другим, по-моему, не совместится.
Работать, заниматься — нужно: не по убеждениям и не денег ради, хотя и это всё важно, а просто требуется движение, нагрузка. По дому возиться, детей таскать, гулять — мало. И всё-таки лучше бы постепенно разгоняться… Хоть я и не смыслю в этом, и в лекари к лицедеям и танцорам мне лучше не ходить. Разве что уж совсем будет некому.
Выхожу во двор. А там — десятник Виданни. Приехал!
— Вам телеграмма, доктор.
И правда, в руке у него листок. Это не он явился без предупреждения. Это всё свинство нашей почты. По пути десятник встретил почтаря. Тот, как обычно, заплутал, увидал прохожего военного: не знаете, где дом господ Арнери? — Виданни вызвался депешу сам отнести, почтарь отдал. Собственную Виданнину, позавчерашнюю…
И то верно: в коронной куртке, с десятничьими нашивками, уши в стороны, глаза честные — вояка как с картинки, отчего бы ему не доверять?
— Нас несколько, — предупреждает он.
— Так и хорошо.
Оставил мешок, отправился за остальными.
Вряд ли с ним боевой отряд Белого храма. А вот десяток новобранцев из Загородной вполне может быть. Если их на праздники поездкой в Ларбар наградили. В школе нас этак тоже награждали, даром что большая часть отряда родом из Ларбара же и была. И не помню, чтобы эти поездки хоть раз без драки обошлись. Обед мы его юным медикам соберём, а вот чем заняться…
Нет, всё проще: Виданни в этот раз с семьёй. С досточтимой Челли и с дочкой.
Он про себя всегда так говорил, будто бы нипочём не женится, ни на ком, а уж тем более на Марричи. Она когда-то тоже служила в Загородной, медсестрой. И тоже к Белому Знамени ходила, только досточтимый настоятель её уговорил на жрицу учиться. Выучилась, богословский разряд получила. И замуж за Виданни не пошла, потому что обет безбрачия, но дитя родила ему. Девица на два месяца младше нашего Райи, рыжая вся, как персик.
— Дассе! — говорит.
Здрассьте-здрассьте.
Марричи тоже рыжая, с толстущей косой. Сам Виданни темнее, каштановой, скорее, масти.
Благородного Яррунчи они ещё вообще не видали. Пойдут и с ним здороваться. Потом — завтракать с дороги. А там уж можно и обедать.
Райя глядит подозрительно. Он возмущаться и драться не будет, и реветь не будет, когда девочка его вещи хватает. Но и не то чтоб одобрял.
Кутерьма до самого вечера: кто где будет спать, кому когда купаться, кого какой едой не потчевать. Зато никто не обижается, ни хозяева, ни гости, что не все вместе сидят, за общим разговором.
Одно я понял из Марричиных рассказов: забота нынешней весны в Загородном — это цапельки. Они прилетели. Посёлок близко от большого города, железная дорога рядом, и это птичье поголовье давно по всем законам природы должно было вымереть, но оно существует. И храм его взял под защиту. Хлопотное дело — цапель пасти.
Только ночью уже мы с Виданни выбрались на двор поговорить вдвоём. В храме в общем всё спокойно — было бы, кабы не настоятель. Досточтимый Гамарри после Новогодия прибыл в свой приход — и это от него, собственно, Виданни сюда сбежал. Потому что сил уже нет отругиваться.
Одною Марричи досточтимый настоятель не ограничился. Он и Виданни тоже уговаривает: учись, прими сан, коронной службе это не помешает. Однажды десятник в Марди уже ездил, год отучился. Теперь якобы надо продолжать.
Выбор невесёлый: или учишься на жреца, или ждёшь, что тебя в любой час прижучат. За чудеса, за обряды и просто за Белое служение. Было б оно Пёстрое или Жёлтое — ещё ничего, но под Знаменем нарушать законы неизбежно приходится. Насчёт чудес — не знаю, по-моему, у Виданни они такие, что при желании их можно за чудеса и не считать. Ловкость рук и обаяние, если счётчиком померить, ничего сверхъестественного. Почти ничего.
Досточтимый Гамарри, конечно, Белый подвижник, истинный безумец, и среди современных Семибожных богословов действительно — один из лучших. И книги хорошие пишет. Но когда он начинает давить, это тяжело.
— Я их храм коварно захапал. Его и Челли. Пока они учили и учились, все дела к рукам прибрал. Досточтимые вернулись — и никому не надобны, вся община в моих руках.
И плечами пожимает: что, мол, правда — так?
— Челли — настоящая досточтимая, с грамотой. А прихожане привыкли уже ко мне ходить. А ей дело нужно. А я ее ещё и с дитём нянчиться посадил. А я уеду — она тогда и развернётся.
Угу. Прихожане, цапли, девочка — этим всем Марричи должна заниматься в одиночку. Для её же блага. Настоятель в приходе не останется. Наоборот, поедет теперь Виданни учить. Если, конечно, он, старик Гамарри, своему ученику ещё не вовсе неинтересен… Тоже выбор: храм или учитель. И давай, докажи, что тобою не шкурные соображения движут, а настоящая преданность.
— А потом окажется, что без тебя Марричи не управится, и ты же будешь виноват?
— Ага. Нарочно уехал, чтобы доказать, что она — никудышная жрица.
— Девочке тоже все эти игры — сильно на пользу…
В своё время Гамарри им обоим предлагал, только порознь: едем со мной. Ты же видишь, Виданни, у тебя способности, Белый дар, а Челли — что с неё взять… И то же самое ей говорилось про Виданни. Важно было, кто как выберет. Не знаю, по-моему — одного такого раза достаточно вполне.
— А еще… Раз Челли здесь делать нечего, так лучше ей — в Марди.
То есть всяко она с тобою не останется. И хуже всего, что Гамарри её не силой увезёт, а уговорит. Да не одну, а вместе с детенышем. Как можно быть святым подвижником и при этом настоящим гадом — не знаю, но кажется, можно.
— Я бы за такое проклял, наверное.
Десятник мой глядит удивлённо:
— А это разве поможет?
Не поможет. В том-то и дело.
— Спрятать их обеих так, чтоб настоятель не нашёл?
На это опять же нужно их согласие и содействие. Что предпочтёт Марричи: посрамить настоятеля или подыграть ему. Впрочем, ежели посрамит, не так уж оно и страшно будет: Ваша школа, досточтимый, выучили — на свою голову…
— Ну, ничего, — говорит Виданни. — По крайней мере, одни выходные — в нашу пользу.
И это весь толк, какой тут может быть от меня.
— Почему-то я уверен: сюда, в дом Арнери, досточтимый Гамарри не сунется. Сунулся бы — мы бы его выставили, хоть он и жрец моего храма.
— А как? — спрашивает десятник. Не то чтобы не верит, просто не припомнит, когда это я кого-нибудь решительно выгонял. Или чтобы Гамарри слушался, когда ему говорят: подите вон.
— Тут вот какое дело. Я сам про это узнал не так давно. У досточтимого Гамарри в своё время, ещё когда он под другим именем печатался, был один… Наверно, собрат по искусству. Они не по-хорошему расстались. И этот человек…
Виданни догадался. Подскочил:
— «Клистир Ларбарского Подполья»?
— Угу. Он же мастер Каярра. Его к этим повестям как лекаря привлекли, чтобы не налажать по медицинской части. А уж он разгулялся…
Народ гадал тогда, почему повести про воров выходить перестали, хотя трёх тысяч, по тетрадке на каждую черешню, ещё не набралось. А просто сочинители переругались между собой.
Ещё день гости у нас побыли. Гулять ходили к морю и на черешни смотреть. Десятник пересказывает новости из Загородной: полсотник наш всё-таки ссадил даму с поезда. Эта история давняя. Есть там такой лекарь, в полсотничьем чине, одинокий был до сих пор. И всё ждал настоящей любви. Это чтобы какая-нибудь женщина ради него с поезда сошла и там в посёлке осталась. Полсотник нарочно много лет ходил составы встречать на станцию, порою даже с цветами. И вот, дождался! Правда, кажется, не совсем по-честному, то есть не с первого взгляда: она часто по железной дороге ездит, хоть сама и не из путейских, но уже обратила внимание, как какой-то войсковой в Загородном всякий раз кого-то ждёт. Или ей подсказали — музыканты, например, или проводники.
А господин сотник наш собрался с духом, взял ссуду и покупает дом в посёлке. Раньше-то он при войсковой части жил. Теперь, говорит, будет пчеловодству учиться, чтобы потом в отставке было занятие. А который дом? — Да всё тот же, за оврагом. Его уже тогда строили, когда я только приехал служить, и до сих пор не достроили вскладчину две семьи, военные, но не лекаря. Одна из дела вышла, в Столицу переводится, а вторая в одиночку не потянет, вот и продаёт…
Я про Змия рассказал. Как бы там ни было, но если сравнивать с настоятелем Гамарри, то всё моё начальство вместе взятое — ещё далеко не худший случай.
Виданни возвращается всё к тому же:
— В конце концов, разве ж это много? Ему хочется, чтоб его любили. В Марди — там что? Уважают — да, восхищаются, завидуют — тоже да. А любить — это только мы с Челли.
Это да. Весь вопрос в том, какой любви человеку надо.
Семнадцатого числа гости двинулись восвояси. Виданни только спросил:
— Мне в другой раз — как? Телеграммой — или лучше птичку прислать?
Челли может и право имеет вещих птиц гонять. На Плясуньину милость, конечно, полагаться невозможно, но и на коронную почту — тоже, кажется.
— Уж как получится. Только лучше бы не цаплю.
(Восемнадцатое число месяца Безвидного)
Утром восемнадцатого на работе мастер Талле — и рад вроде бы, и взвинчен:
— Ну, мужики, грешен я пред Семерыми, но, видать, есть и виноватее меня.
— Что? — сочувствует мастер Нунирро. — Досталось по дежурству?
— Два непрохода. Но лучше уж так, чем как у ребят было шестнадцатого.
— А что стряслось?
— Что стряслось, что стряслось… Полный крандец. Яборро со Змием расхреначились вдрызг. Наше счастье, что они друг дружке еще на глаза не попались.
Раскладывает тетрадки поступивших за все праздники. Готовится докладывать. А сам продолжает:
— Тут у Мумлачи по дежурству баба поступила с торчащим пузырем. Жена какой-то шишки из Охранного. Он здесь так корни и пустил. День наблюдают, капают, второй. Яборро вокруг них пляшет: вот, подлечим, дескать, а там и видно будет. Охранщик этот тут всех уже построил, только разве что честь отдавать еще не выучил. И главное — не уходит. Сидит возле койки, супружницу за руку держит. Ну, Борро видит, что он достал уже. Говорит ему шестнадцатого утром… А Борро, надо сказать, тоже сюда ради них каждый день мотается. Ну, значит, говорит: что ж это Вы, господин… кто он там — сотник? — себя-то так изводите? Вам же требуется быть здоровым и сильным, ежели не ради себя, так ради жены и Короны. В смысле — шёл бы ты отседова, господин хороший, хоть ненадолго. Подруге Вашей — сами видите, полегчало, до завтрашнего утра, дескать, ничего с нею не случится. Короче, уговорил. И даже увёз — дай Семеро ему терпения.
— А она?…
Талдин грозит пальцем: погоди, слушай дальше.
— Дежурили Баланчи и Алила. Только они вздохнули — здрассьте-пожалуйста! Заявляется Змий. Ни тебе «с праздником», ни «доброго дня», с ходу — что пузырь, соперировали? Чисто провидец! Ему объясняют, мол, тут за дело взялся сам господин профессор, и прочая разблюдень. Хреново же он взялся, говорит им Чангаданг, раз баба вторые сутки операции ждёт. После чего командует: тётку — в операционную, Рангаи и Таморо — ему на ассистенцию. И все дела.
Хорош вопрос: «соперировали»! Кто? Мастер Кайран, больше некому. А вернее всего, ждали бы как раз Чангаданга.
— Отстригли пузырь. Хороший такой, Рангаи говорит — гангрена. Бабу, понятно — в ОТБ. А Змий сделал дело — и под корягу, домой то есть. Ну, что вы думаете? Под вечер заявляется сотник. Мумлачи ему, вишь ли, по доброте своей круглосуточный пропуск выписал. Он в палату — а там пустая койка и только вещи. Одиноко так лежат. Охранщика на месте чуть Владыка не прибрал. Насилу ему втолковали, что жива, после операции в особом отделении лежит. Так он не поверил сперва. Допустить приказывает. Иначе не верит. Вы, дескать, уже набрехали мне, что с нею ничего не случится, а сами — чуть не зарезали! Баланчи его кофеем отпаивает, Алила — зубы заговаривает, а Таморо отправили к Мумлачи, да чтобы срочно, на извозчике. А профессора дома нету. Они в нарядном платье нынче вечером уехать изволили. Хорошо, парень сообразил, как его найти. Расспросил извозчиков на стоянке. Один вспомнил — возил нынче такого господина в Собрание Искусств. Таморо — туда. Выдернул Яборро с вечера музыкального, привёз. Ну, охранщик тут по новой: обманули! спровадили! зарезали!.. Какими словами Борро Змия поминал — это я лично уже семнадцатого утром застал. Велел всем — бдеть, а особенно — Рангаи, бедняге, у того хоть смена и кончилась, а пришлось оставаться. Никому — сотнику не возражать, а Чангаданга, ежели объявится — к нему, к Мумлачи, на расправу! До самого полудня он так пыхтел, потом убрался все-таки. И — не будь дурак — тут-то и заявляется наш Великий. Как ни в чем не бывало. В палату не пошёл, перевязал бабу в ОТБ, цапнулся опять с Дани, того за братом пропавшим прислали, да и был таков. Вот, думаю: что-то сегодня будет на совещании…
При всех благородный Яборро худого слова не сказал. Только затребовал Чангаданга перемолвиться наедине. Коллеги шепчутся: «самовольщина», «втихую», «кому-то всё позволено»… И главное: «Как узнал?» Или это у Яборро игра такая? Бдительность Охранного усыпил, а не то любящий супруг на операцию, может, не согласился бы…
Просто кое-кто лучше бы дал обет молчания. А не трепался с начальством в городе по выходным. Уж угодил — так угодил господину профессору…
И заведующему я никак не объясню теперь, что я — не нарочно. Благородный Райачи, мелкое орудие больших козней.
Зато, кажется, одну полезную вещь Яборро извлёк из этого дела. Змию попало. В общем, несправедливо. Талдин не то чтобы злорадный человек, просто когда чужое величие безвинно страдает, это жалко, а жалеть приятнее, чем обижаться.
Так что мастер Талле приободрился. Пришла мастерша Алила Магго, доктор из Второй, Талдин начал с нею перетасовывать дежурства. Мастерша с Талдином дружат ещё с тех годов, когда оба в среднем составе тут работали. У неё на двадцать первое число наметились какие-то семейные дела, дежурить ей неудобно. Значит, Талле вместо неё, а кто-нибудь тогда двадцатого должен выйти вместо Талле. Но не Магго, ей двадцатое тоже не годится. Можно так: двадцатого буду я вместо Талдина, двадцать девятого Магго вместо меня. Опять нехорошо! У Магго получится слишком близко два дежурства: двадцать девятое и двадцать седьмое.
— А ты со Змием нашим махнись, он не откажет, — советует ей Талдин.
Это с двадцать седьмого на двадцать пятое.
Есть игры для развития ума: «четыре храма», «пять паломников»… А есть любимая больничная головоломка: двадцать лекарей. В нашем случае семнадцать, с недобором. Расставить их по тридцати дням, тройками, чтоб ни один не оказался в два дня подряд или через день.
Змий не отказал. Не знаю, ругался с Яборро или нет, но пришёл спокойный. И я, получается, зря с мастершей Адукко сговаривался подменить её двадцать пятого. Хотел подежурить с Чангадангом — не судьба.
Вообще переставлять дежурства — дурная примета: обязательно что-то грянет. Все в это верят и всё равно каждый месяц меняются по несколько раз. А ведь у благородного Яборро, говорят, был математический расчёт, как составить наилучшее расписание…
Охранный сотник немного успокоился с тех пор, как жену его опять к нам перевели. Водит её гулять — до окна и обратно. Уже успех. Готовим к выписке истопника. Разучиваю с ним, что ему теперь нужно и чего нельзя. Повторяем по утрам и вечером, подряд и вразбивку. Запомнить-то он запомнит, а будет ли слушаться…
Вот, и лучше бы я помимо этих разговоров рта не разевал. А то теперь уже не Рангаи Чамианг, а Таморо, и девушки, и кому только не лень — прибегают и спрашивают. А правда, что на выходных ваш Талдин здесь затеял праздновать свой уход, стол накрыл, и вдруг Чангаданг явился — и чтоб его задержать, Дани разыграл, будто на лестнице расшибся? И Змий его смотрел-смотрел, хоть и не за этим зашёл, а потом понял, что ему голову морочат? Сильно осерчал-то? А ещё: правда, что и Чилл, и Кайран вашего Талдина к себе переманивают? Нарасхват мужик! И кого он выбрал-таки: ещё не известно? Будто бы даже Кайран говорил, что готов сменять Яборро — с четвёртым, профессорским разрядом! — на Талле, потому что Талле лучше. Да, и главное: это точно, что ваш заведующий обмолвился, дескать, зачем столько дневных лекарей? Не перевести ли в сменные ещё кого-нибудь. Тогда понятно, конечно, почему Талдин уходит.
Но есть другой блестящий выход! Смотри, Ячи: пусть Талле поменяется с мастером Вэйко! Талдинова должность дневная, постоянная, Вэйко на неё с удовольствием согласится. И даже поработает где-нибудь с месяц. А потом Чангаданг эту должность и упразднит, как собирается… — Ох, да я-то тут при чём? — Ни при чём, но — оцени красоту замысла! Изысканность коварства…
Думал бы о деле, о недужных или о самообразовании, хоть о домашних хлопотах — небось, не приставали бы с этими сплетнями.
Замечательных жильцов мы едва не пригласили — жену, двух дочек и тёщу капитана торгового флота. Едва семнадцатого Виданни со своими уехал, явился глава этого семейства. Как раз три комнаты им нужно. Девочки — школьницы, тёща всё из той же Увеселительной гильдии, уже не работает… Затык случился на том, что платить за них капитан готов только наличными. По закону у него совсем другая семья, и вовсе не в Ларбаре. А мы плату брать можем только через банк. А деньги-то нужны.
Лучше всего было бы, кабы я со старшим ребёнком разговаривал. Он для своего возраста плохо говорит. Виданнина дочка уже вовсю болтает, а благородный Райкари, в свои-то годы… Родительский недосмотр.
По-моему, худшее, что родичи могут делать, — это из-за него, да у него же над головой ругаться. Отлично, вот тут и промолчал бы, Райачи! И все эти выяснения прекратил, кому с какою скоростью положено развиваться. А я не прекратил, весь давешний вечер протрепались об этом.
От сверстников отстаёт благородный Райкари. Особенно от сверстниц. Карунчи можно понять: она себе в своё время постановила ни в чём не уступать мальчишкам — и обидно теперь догонять чьих-то девчонок. Только ведь тут-то уже не про неё, а про Райю речь.
Ничего он не отстаёт. Меня он всяко понимает лучше, чем я в своё время своих родителей. Но этак можно сколько угодно доказывать: вот, мол, человек меня понимает! — а всё равно неубедительно. И когда он слышит, что между родичами уже свара начинается, а не просто разговор, но не пугается, не бросается реветь, это можно против него повернуть, якобы он не соображает, или наоборот: человеку стало скучно, он на коня — и поехал искать себе занятие в одиночестве. Не по-взрослому, что ли?
Нету никаких мерок, кто во сколько лет что должен уметь. Мне вот тридцать скоро, а я разговаривать не умею. Так, чтоб хоть кого-нибудь убедить.
Не то чтобы мастер Чангаданг послушал тогда в Старой Гавани мои излияния и забыл. Принёс книг. «Пошаговый разбор операций на толстом кишечнике», «Хирургическая патология толстой кишки», «Острая кишечная непроходимость». Издания Валла-маррангского училища военных врачей. И совсем новая, 1111 года — «Хирургическое лечение желчекаменной болезни».
Вот это — да! Прямо тут открыл бы и сел смотреть. А ведь считается, раз я работаю, я это всё должен знать… Каждая операция — не в несколько строчек, как в наших учебниках, а на десяток страниц, с тремя дюжинами картинок. Действительно, всё шаг за шагом. Теперь, если я такое вживую увижу, хоть буду знать, что к чему.
Я решился, достал «Черешни»:
— Тогда, мастер, вот это — Вам.
— Это — что?
— Повести про ларбарскую жизнь: и старинную, и недавнюю. Пересказы разных историй, будто бы правдивых. Если в наших здешних делах, не только больничных, а вообще, можно хотя бы частично по книге разобраться, — то вот по этой, я думаю.
— А почему «Три тысячи черешен»?
— Местное самое знаменитое дерево. Город Ларбар в первый раз описан в сочинении, которое называется «Черешневая летопись». Вот, с тех пор…
В каком-то смысле Вы, мастер Чангаданг, тоже уже в этой книжке. «Год 1114, когда благородный Яборро надеялся встретить Змия подле одра недужной, но не застал»…
Валла-маррангские труды я утащил домой и сел перерисовывать. Себе такие книги завести — вряд ли: редкие, на лучшей бумаге, и сколько стоили, даже думать не хочется. Но так для меня и толку больше — вникну, пока сам рисую.
Трудно они написаны по-арандийски. «Разбор» ещё ничего, а другие… «Оттенок вечернего вьюнка на солнечном склоне» — его имеет наружная оболочка кишки. Знал бы я, какой это цвет… Идёт обсуждение клинических случаев, простая мысль — «мы столкнулись с трудностями», такими-то и сякими-то — выражается каждый раз по-новому, а я лазаю в словарь, как дурак. Подводные коряги и ржавые пружины, кто бы догадался, что это в переносном смысле… Или ещё бывают «ковры купца Аяма». Оказывается, есть такое учёное выражение. Означает «спешную замену чему-либо, подходящее средство, изыскиваемое в суматохе». А ведь про этого купца, мэйанского, Амингер нам с ребятами когда-то читал, как он ковры продавал в Аранде.
Сижу, рисую, как в детстве бывало. Батюшка проходит мимо, заглядывает — всё в порядке, Ячи занят делом.
А книга по желчекаменной болезни необычно сделана. На две трети это работа того самого профессора Дангенбуанга, а остальное — дополнения из статей его учеников, в том числе и Чангаданга с Билиронгом. И эти все высокородные особы, как ни странно, гораздо проще выражаются. Может, оттого что область новая, а изящным слогом пишется только то, что давно известно.
Суеверия не врут, переставленные дежурства спокойными не бывают. Вечером двадцатого поступил красильщик с прободной язвой. Несчастный случай на производстве: выпил по ошибке растворителя Ли. Два дня назад, углём лечился, ко врачам не ходил. Да прихватило-то только сегодня… Товарищи, что больного привезли, слёзно просят: не пишите вы всего этого, а то проверку назначат, растворителя там у нас и быть-то не должно вообще-то. А может, и не в растворителе дело, а так совпало? — Да как же он не почуял? Жидкость Ли пахнет ого-го как! — А вы в нашем цеху были? У нас не то что Ли, чаморрского газа не заметишь!
Благородный Яборро оперировал, мы с Дани помогали. Язвы и правда множественные, и в желудке, и в двенадцатиперстной, с жестковатыми краями на ощупь. Яборро нам обоим велел пощупать и запомнить. Послеожоговые струпья стали отходить, вот и проело насквозь. Чем-то похоже на брюшную лихорадку, только там — в толстой кишке. И через день-два может любая следующая язва прорваться. Или закровить. Хорошо если в брюшную полость рванёт, а если из пищевода да в средостение…
Красильщик поступил в мою палату, на место истопника. Следить за всем этим — моя забота. Вышли из операционной — а там ещё гильдейцы дожидаются из Красильной. Яборро с ними долго толковал. Потом продиктовал мне описание операции, чтобы я его в тетрадку недужного внёс и в операционный журнал. «Печень уплотнена и увеличена в размерах, желтоватого цвета, с мелкобугристой поверхностью» — сказал Яборро среди прочего. «В диагноз не забудь вынести цирроз.» Это красильщики попросили, чтоб их мастеру зачлось производственное заболевание. Хотят его из цеха в гильдейские старосты продвигать, цирроз как раз кстати будет. Химического ожога мы не поставили, просто: множественные острые язвы. Печень на самом деле там неплохая была — красная, никаких узлов, уплотнений, разве что увеличена немного. Но коли уж человек растворителя глотнул по нечаянности — может, и правда, лучше на бумажную работу, от реактивов подальше.
С утра двадцать первого стажёр Дани объявил: нравится мне тут у вас! И кофей хороший… Чангаданг утром ищет свою кружку, не нашёл. И тут Дани появляется с нею в руках. Красивая кружка, с рисунком: башни Кэраэнга. — Так ведь вкусный кофей-то, чангаданговский. Вам что, неужели жалко? Жадничать дурно! Вот именно, кивает Змий. Алчный жаден до чужого, скаредный — до своего. — Так я разве жаден? Я ещё вот Чабира угостил… Дани улыбается, будто так и надо. И искренне не понимает, чего Змий злится.
А тут ещё благородный Райачи со своими страхами:
— Там больной, красильщик, сорока шести лет, с ушитой прободной язвой… — докладываю, как есть, про растворитель и про то, что, боюсь, в любой час может повториться.
Чангаданг кивнул. Потом со мною вместе сходил к недужному. Тетрадку полистал, больного посмотрел.
— Сейчас опасаться нечего, — говорит уверенно.
А потом в коридоре спрашивает:
— Кстати, мастер Арнери, из каких соображений сопутствующим заболеванием выставлен цирроз печени? Где Вы тут видите цирроз?
И глядит снисходительно, почти по-доброму, даже с любопытством. Что, мол, ты, перестраховаться решил? Читал где-то, что от ядов вроде жидкости Ли в итоге цирроз развивается, так уж ты заранее его записал?
Отвожу глаза.
— Из соображений гильдейской пользы. Ему с производства уходить пора, я так понял.
Мало ли, может, я с этим красильщиком какие-то дела веду. Что так Яборро распорядился, объяснять совсем не хочется.
— Грозила бы человеку каторга, отправка на войну — Ваши старания, возможно, были бы к месту. Уберите цирроз из описания и из заключения. Если угодно, возьмите кровь на печеночные пробы.
Уже в ординаторской отвечаю:
— Не могу.
Мастер Нунирро тут сидит. Услышал меня, ещё ниже склонился над бумагами. Талдина с Даттой нет.
Заведующий всё ещё терпеливо просит меня: перечислите признаки цирроза. Перечисляю. Велит сравнить с тем, что мы имеем в нынешнем случае.
— Всё так. Но…
— Зачем же врать?
Да рад бы я не врать, сами видите.
— Иногда приходится. Здесь ещё гораздо реже, чем в других местах.
Вы сами с таким не сталкивались, что ли? В Загородной я каких только измышлений не писал. Про поединки, которых в коронном Войске быть не должно. И про служебные увечья, и про яды. А особенно про рукоприкладство: и между рядовыми, и к рядовым от начальства, или, хуже того, от высшего начальства к низшему. В самом деле, не напишешь: «Отрыв правой ушной раковины вследствие гнева господина полтысячника»…
Чангаданг ещё раз пролистывает тетрадку. Взглянул на профессорскую подпись. Потом на меня. Он и сам бы уши оторвал кому-нибудь, только ещё не решил, кому из нас.
И ушёл.
Дани опять к нам — на сей раз с бумагами. Сел на место Змия, положил грамоты перед собой, стал из одной чучелко складывать наподобие лягушки. Дождался Талдина, сообщает:
— Снова буря, мастер Талле. Вашим заведующим овладела жажда знаний. Представьте себе, он бегает по нашему отделению и кричит: кто видел печень?
— Чего-чего? — переспрашивает Талдин.
Дани не объясняет, а продолжает:
— А наш господин профессор бегает за ним. И тоже кричит, даже еще громче и грознее. Я, дескать, видел, и со мною еще несколько лиц, а Вы — нет! Вот и не спорьте! Тут я вспомнил, что тоже несчастным образом вхожу в число этих лиц, и решил убраться подобру-поздорову. Пока не привлекли давать показаний. А там, похоже, к этому идёт. Так что Вы, Райачи, готовьтесь.
Чангаданг враньё терпеть не собирается — значит, пошёл выяснять это дело с Яборро. Тот всю ответственность взял на себя: «А Вы не видели, Вас на операции вообще не было». То-то и есть, что видел — своим чутьём или как это назвать. А ему: чуйте Вы, мастер, когда вас просят, а когда не просят — сидите и молчите.
— Права не имеют! — веско замечает Талдин. — Ты стажёр, с тебя спросу нет. И быть не может. Так и говори, ежели что.
— Это точно, — соглашается Дани. — С меня спросу нет.
И протягивает Талдину сложенную лягушку:
— Вот вам, кстати, расписание дежурств на следующий месяц просили передать… Хотя нет, вам — другое.
Убирает лягушку в карман балахона, достает оттуда складного бумажного ящера.
— А эту я Чиллу отнесу. Вот что бы ещё для ОТБ сложить?
Чангаданг вернулся и молча положил тетрадку красильщика мне на стол. Сдался. Ящера смахнул было в мусорную корзину.
— Зря Вы так, — окликает Талле. — Это Вам Мумлачи прислал. Расписание…
После работы поехали мы гулять с благородным Райей. Он на коне своём, я следом.
Худшее, что я сам мог бы для него придумать, — это рассказывать: вот, были у меня в детстве, в школе, такие друзья, и Аминга лучше всех. И Таррига, и Лани по-своему тоже лучше всех. И пока ты, дескать, не станешь кем-то наподобие их, ты мне нравиться не будешь.
У меня-то, когда велели «брать пример», внимание отключалось сразу. И это, пожалуй, полезная штука, только я не помню, как до неё дошёл, научить не смогу.
А говорить на самом деле надо, иначе Райя языка долго ещё не освоит. Поэтому тупо рассказываю: вот, где мы идём — это Крепостной переулок, если вниз идти, там будет Приморский бульвар и набережная, если вперёд и через дворы — памятник Победителям и сад с черешнями, ты его, я так понимаю, помнишь уже. Если вверх, наоборот, — там моя работа, лечебница, и ещё университетские здания, за ними зверинец и Обезьянья улица…
В саду у памятника можно кататься самому, там дорожка под уклон идёт. Я жду внизу. Плохо, что народу сегодня много и кидаются сразу: это чей ребёнок? Ты потерялся? Стража! А давай, мы тебя к себе заберём, у нас кошечка есть…
— Да ну их, — можно считать, он просто носом хрюкает, но вообще-то Райя говорит именно это. Веско и по делу. А сам оттолкнулся, покатился ко мне.
Приехал:
— Тпру!
И бодается.
Я вот ещё что помню. Давай расскажу. Это из Амингеровых стихов, про здешних Победителей:
Белой пургой снова летят черешни,
Вдоль по бульвару их лепестки кружат;
Каждой весной кажется город прежним:
Те же дома, и воробьи, и лужи.
Камень ступеней вечно ведет в небо;
Солнца лучи греют почти что жарко,
Светят в глаза, только глаза их слепы —
Горько глядят на красный кирпич арки.
Бронзовых шуб им наверху не скинуть,
С новой весною стала сирень выше.
Так и сидят, небу подставив спины,
Делают вид, будто бы нас не слышат.
А у подножья камень уже сколот.
Что им до нас? Встать бы, расправить плечи…
Но всех пятерых в плен захватил город
И повелел им памятью стать вечной.
Никто не знает, сколько человеку надо, чтобы жалеть о другом человеке. Я со своими ребятами большую половину жизни прожил, совсем не думал, что придётся расставаться. У Каярры сочинители «Полного свода» были не друзья даже, знакомые — и что, легче от этого? А Талдин с Чангадангом ещё и знакомство свести не успел, чего бы ему расстраиваться, кажется, только — всё равно жалко.
И пока я так думаю, а Райя рядышком едет, или сидит, если дома, и как я считаю, всё понимает, — нечего удивляться, если ему ни с кем толковать неохота. Задружишься с ними, а они…
Ты меня больше слушай, благородный Райя. У всех по-разному в жизни, у тебя точно по-другому окажется, чем со мной было.
Глава 7. Враки
(Девятнадцатое число месяца Безвидного)
Лучше бы давеча я как-нибудь отшутился про цирроз. Да ну, мол, это у профессора свои высокие межгильдейские соображения… А теперь Змий, похоже, крепко обиделся. Или расстроился, в общем — пришёл утром и молчит. И двигается, как в полусне. А может, просто после тяжёлого дежурства в Четвёртой? Лицо не брито, под глазами круги.
Талдин ему подносит на подпись две тетрадки:
— Вот, выписываем…
Поглядел на заведующего изблизи, спохватился:
— Да что ж Вы так… — совсем другим голосом, будто всё понял. — Погодите, Вы посидите тут. Датта!
Дал стажёру денег и указания шёпотом, услал куда-то. И сам убежал, по дороге ещё и сестёр в дверях шуганул: кыш отсюда, не до вас! Мы с мастером Нунирро переглянулись и поплелись на совещание.
Змий за нами не пошёл. Талдин благородному Яборро сказал: Чангаданг там больного смотрит. Поднимаемся, Датта уже вернулся с припасами, войти не решается. Талле ему:
— Дык-ть, чего ты… А, ладно, я сам.
И нам велел погодить.
Подумаешь, ничего страшного: Первая хирургия стол накрыла, квас пьёт. Огурцами солёными заедает и больных не принимает. Ни одного. Мастер Талле так договорился. Рангаи нынче в приёмном, он меня потом спрашивает: ну, как давление? — Вроде бы получше.
Не буду же я объяснять, что у нашего Змия не давление, а похмелье.
И спрашивается: стоило напиваться из-за всей этой лажи? А не знаю. Может, Чангаданг правда рассчитывал, что тут приличное заведение без жуликов. Лучшая Приморская лечебница… Профессор нравом крут, положим. И с непривычки не каждый рассчитает, как долго надо ругаться с благородным Яборро, чтоб тот перегорел и смиловался. Змий раньше ушёл.
Никто лучше мастера Талдина не умеет обихаживать похмельных докторов. Квас, простокваша, огурчики с рассолом. И два мочёных яблока. Пожалеть человека тоже надо, и хоть к Змию с этим особо не подступишься, Талле ходит, вроде бы по работе с чем-то возится, и приговаривает:
— Слушайте Вы его больше. Трепло…
Только не в том же дело, что Яборро дурными словами обзывался. И даже если напирал — я, мол, оперировал, а Вы на моё святое право покусились! — понятно же, что врал, хоть он и убедительно врёт.
Не надо было мне темнить. Объяснил бы вчера всё как есть. Я плохо понимаю в том, кто как пьёт, только, по-моему, Чангаданг не из таких, что напьётся и успокоится. Наоборот, ради пущего самоедства. Чтоб ещё на работе мучиться потом. Талле хлопочет, бормочет: милый ты мой, да что ты… А Змий и рад, потому что от этой заботы, да от кваса и яблочек — всё ещё гораздо хуже. Полный позор.
К середине дня заведующий несколько ожил. Сказал: спасибо.
А я расхлёбываю последствия своих беззаконий. Мастерша Юнни пришла с вопросом: Вы красильщику назначили Д-53 — а списывать кто будет? Действительно назначено, и даже за подписью заведующего. Потому что при циррозах положено, и на случай проверки в тетради у больного должны быть бирки вклеены: Д-53, банка за номером таким-то, вливание в таком-то часу такого-то числа… Препарат учётный, дорогущий. За него ещё красильной гильдии отдельный счёт пойдёт, лишний довод в пользу нашего красильщика: нуждается, мол, в дорогостоящем лечении.
Всего шесть банок. Юнни их уже получила. Надо, чтобы лечащий, то есть я, за них расписался, за каждую — в трёх местах. Главное циферки не перепутать. Это ладно, и даже бирки я с них постепенно обдеру и налеплю, куда требуется. Но дальше вопрос, куда девать сам Д-53. Вообще-то красильщику он не нужен. Не то чтоб вреден — но есть больные, кому он нужнее. В нашей же лечебнице такие наверняка сейчас есть. Да коли на то пошло, то и докторам, Чангадангу с Талдином, он был бы кстати. Но не предложишь же — вот вам вместо простокваши… Значит, Юнни сама будет эти банки пристраивать. И я ей должен разрешить.
С десятником Виданни мы из Загородной лечебницы воровали лекарства. С разрешения господина сотника. Назначали войсковым больным то, что на самом деле нужно кому-то в посёлке. Сотник говорил: ну, а что? Гражданское население Короне тоже дорого. И подписывал.
Но одно дело так, по чёткому запросу, а другое — искать, куда сбыть краденое. «Год 828, расцвет пиратства, когда смотритель Белых складов объявил, что места больше нет»
Юнни все банки расставила у себя на столе — и ждёт. И что делать?
Иду к заведующему. С одной из банок и с тетрадью красильщика. Глупее, чем есть, уже не будет. Спрашиваю:
— Мастер Чангаданг! Вы не знаете, у нас есть в отделении недужные с настоящим циррозом?
И Талле, и Нунирро эту картину оценили. Все здесь сейчас, поступлений-то новых нет.
— Спросите у господина Мумлачи, — советует Змий. — Ему виднее.
Чангаданг это аховое дело дожмёт до конца. Если ему для кого-то нужен будет Д-53, здесь или в Четвёртой, он его сам у Юнни выкупит. По ценам подпольного рынка.
Зато сотник Охранного уже с нами как с родными, здоровается даже. Сотница поправляется. Общительная она особа, к сожалению. Принимает подруг, говорит вслух про Чангаданга: он тут самый лучший доктор, он меня спас. Лучше профессора… Слухи по городу расползутся, то-то Яборро будет рад.
Очень хочется всё бросить, рвануть в Загородную, помолиться под знаменем Матушки Плясуньи. Потому что дрянной из меня жулик. Только до выходных ещё долго, да и пока там в храме досточтимый Гамарри — это ж с ним толковать пришлось бы…
Кабы дома было что-то другое. Так нет: семейству Арнери понравилась капитанская подруга. И дочки её, и особенно тамошняя бабушка. Они у нас уже живут. Тот час, когда надо было возражать, я опять пропустил.
Решение есть, совершенно законное. Его придумал батюшка, обсудил с мастершей Гуни, она говорит: пройдёт. Капитанша на самом деле тоже числится в гильдии Увеселений, хотя почти не работает. Не будь у нас жёсткой охраны труда, она бы честно была записана как шлюха, а так — певица. Но капитан с ней по-серьёзному, дочки уже в школу ходят, она ему верна, в общем, деньги от капитана у неё есть, а по работе дохода нет. Так это же и замечательно! Нужно, чтобы в гильдии капитанше подписали разрешение на съём наших трёх комнат. Если упросит и договорится, подпишут. Платить за жильё с гильдейского своего счёта она не сможет — то есть будет должать. И уже свой долг домовладельцу она имеет право погашать наличными. Вот и выход.
Зато невеста наша делает успехи. Кари её убедила, что танцевать она научится. И ещё ученики намечаются, так что угроза разорения временно отступила. Хоть это хорошо.
Выходы без моего участия находятся куда проще, чем с моим. И отлично: сиди да наблюдай, как дети растут, как дом сдаётся, как на работе коллеги друг дружку жрут. Или, ежели надоест, смотри лучше за благородным Райачи. Как он всё видит и ничего поделать не может. А чуть попытался действовать — стало ещё хуже. Так можно смотреть за тем, кто смотрит за тем, кто смотрит — и до бесконечности.
(Двадцатые числа месяца Безвидного)
Опять нужна справка с места работы: чтоб договор подписать с жильцами. Это значит: отпрашиваться у Чангаданга и к двум часам идти в другое здание, где в Университете гильдейская приёмная.
Двадцать второго я сам не решился. Двадцать третьего — такого безумного дня у нас давно не было. Во-первых, раз мы давеча простаивали, теперь всех новых недужных закладывали к нам. Сразу после совещания Талдин с Даттой пошли на отросток. И тут — во-вторых — нас вызвала терапия. Змий послал меня. Там оказалось: мы этого недужного уже видели вчера. Якобы Талдин его смотрел и ничего не нашёл. То есть бегал туда Датта, подписался за наставника, я пропустил, когда это было. А сегодня — перитонит, никуда не денешься. Надо оперировать, надо как-то объясниться, почему так получилось… Но пока я шёл обратно, случилось — в-третьих. Снова стража возле нашего здания, кровь возле крыльца. Раненые, двое: стражник с ножевым проникающим в брюшную полость — и преступник с огнестрельным опять-таки в живот. Их поделили по-честному. То есть стражника во Вторую, а преступника к нам.
Хорошо, что Хардо к тому времени не успел домой уйти. Он, собственно, и не торопился после дежурства — и в итоге пошёл с Чангадангом на огнестрельное. А мы с мастером Нунирро — на перитонит. Это, оказалось, тоже отросток был. Теперь пойдёт разбирательство, как это мы его двадцать второго пропустили. И Стража караулит возле ОТБ, где лежит огнестрел. Вдобавок к Охранному на нашем этаже… Сёстры из ОТБ добиваются: что этот малый натворил-то? — Дык, стражника ранил! Сопротивлялся при задержании. — Это мы поняли, а за что его задерживали? Сам по себе он — очень опасный? А то Вы-то у дверей, а мы-то в палате, рядом совсем… Ваша задача его выходить, — говорят, — а там уж суд разберётся. Правда, обещали, что как он чуть оправится, его заберут в тюремную лечебницу.
Дело о мебели так никуда и не продвинулось, зря мастер Нунирро опасался. Он теперь уже говорит, что остался бы поработать сменным, а Хардо пусть бы вышел дневным с будущего месяца. Или через месяц, раз уж на ближайший расписание утверждено. Хардо со Змием до сих пор мало виделись, но вроде бы пока ладят.
Стало быть, справка. Сегодня, двадцать четвёртого. И конечно, к секретарю уже очередь.
Окно выходит на главную университетскую площадь, где новый памятник Подвижникам Науки. Тепло, школяры сидят на ступеньках, у фонтана, на оградке вокруг Подвижников.
И вот, на краю этой толпы… Часто бывает: ходишь по Университету и видишь будто бы тех, с кем когда-то учился. Лица повторяются, через поколение опять всё такие же рожи, какие были при мне у школяров на Лекарском. Или у школьников, кого по Зверинцу водят. И сейчас: парень в голубой рубашке, светло-светло рыжий, волосы в хвост… Похож на моего Тарригу.
Нет, не похож. Это Таррига и есть. Он мало изменился, но видно, что — не школяр, а под тридцать, как я. Да Семеро на помощь, просто видно: это он.
Ждёт кого-то. Стоит спокойно, ждёт. Выправка по-прежнему войсковая, как в школе требовали. Стройный, высокий, даже отсюда заметно, как девицы на него поглядывают. А он не прячется и не красуется, будто бы и не знает, как хорош.
Стой где стоишь, доктор Арнери, а то очередь пропустишь. Ну, положим: побежишь сейчас туда. Поздороваешься. И дальше?
В самом счастливом случае пойдёте вместе куда-нибудь и напьётесь. И долго будете друг дружке объяснять, что нет, это не Тарри, а Ячи на самом деле Амингера погубил, да нет же, не Ячи, а Тарри… Очень это нужно?
Вон, памятник нарочно построили, чтоб глазеть. Три грамотея, один уткнулся в книгу, другой в микроскоп, третий — сложно сказать в какой измерительный прибор. «Ночь перед испытаниями», называется это художество в народе. Три лучевые бочки в лечебницу можно было купить на те деньги, что на него потратили. Или книг для книгохранилища. Механики, наверно, тоже ценного оборудования ждали…
Тарри же вроде бы так и работает в Механической гильдии. Но одет не в гильдейское — в обычное городское. Слава богам: живой, спокойный, вроде бы даже довольный. Всяко лучше выглядит, чем семь лет назад. Серьёзный, собранный.
И сейчас к нему подойдёт другой малый тех же лет. Коренастый, ярко-рыжий и в пушкарском кафтане. Тогда уж я точно вылезу. Вернее, наоборот: точно не вылезу, потому что Ландарри своё обещание наверняка не забыл. Да он же и Тарригу прибить обещал, коли встретит. Но если они виделись уже и помирились…
Если так, то пойдут они отсюда — я знаю, куда. В Крепостные переулки, к дому Арнери. Попробуешь перетрусить и сбежать — подождут там, а к вечеру, пожалуй, и в лечебницу явятся. А кроме как на работе мне прятаться и негде.
Тарри, ты только вверх и влево не смотри. Меня за окошком, скорее всего, не видно — но всё-таки.
Таррига, ты вот так, пожалуйста, и держись. Живым, здоровым и по возможности счастливым. И чтобы твои махины строились и имели спрос у Короны и у богатых гильдий. И пусть к тебе сейчас подошла бы первейшая красавица Приморья. Такая, какую даже Лани бы нигде не нашёл, а только ты сам. И лучше не одна, а с дитём. Твоим. А ещё лучше — с дитём и с собакой.
Да вот к нему уже и пришли. Не Лани и не красавица, а какие-то двое, орк и человек, оба в жёлтом механическом. И все трое двинулись со двора. Это, видно, Таррига каких-то коллег встречал, чтобы их проводить к себе на отделение Механики. Может, тоже политехники, как Тарри, а может, заказчики или вроде.
Мудрый человек мастер Нунирро. Двадцать третьего после операции сказал мне: а давай напишем, что отчасти забрюшинный был отросток. Я тогда не понял, зачем это. Просто, что ли, раз начали врать — так давайте уж каждый раз? А мастер только сказал: вздёрнут!
Теперь — ожидается разбор. Как это мы в терапии прозевали отросток. Сутки больной пролежал без помощи. Довели до воспаления брюшины.
Как же это Вы так, мастер Талдин, с Вашим-то разрядом? — глумится Дани Чамианг. Сам Талдин теперь уже говорит: всё, выгонят меня! Совсем из хирургов выгонят… Датта — туда же: давайте, просит, лучше я уйду, это же я виноват… Ему объясняют: на самом деле виноват наставник, что не проследил за тобой. А тебе урок на будущее: не уверен — показывай старшим, оставляй под наблюдение.
Чангаданг молчит. Несколько дней уже, с самого похмельного утра. Только рабочие распоряжения отдаёт. И каждый день требует у меня тетрадь того недужного из терапии. Проверяет, чтобы записано было всё как положено — к разбору. Сам недужный при этом поправляется. Не похож на жалобщика — но мало ли как поведёт себя, когда выйдет отсюда. Объяснят ему, что можно с лечебницы большие деньги стрясти… Пока к нему ходит только матушка по вечерам, со мной ни разу не толковала. И хорошо, а то опять бы врать пришлось. В терапию этот парень поступал с подозрением на воспаление лёгких, с жаром и жалобами на то, что в правом боку колет. «На земле полежал: самобеглую махину налаживал, вы только маме не говорите…»
Двадцать девятого — разбор. На общем больничном собрании. На виду у терапевтов, у заразников, у женских докторов надо всё излагать и каяться. И слушать, что тебе коллеги скажут про твои ошибки. Талдину это, может, и не впервой, и всё равно тошно. Потому что глупо: ошибка-то выдуманная, но лучше так, чем сознаваться насчёт стажёра. Датта, как и все наши школяры, тоже тут сидит. И правда, лучше сквозь землю провалиться, чем смотреть на наставника своего при таком раскладе…
Мастер Талле оттарабанил: больной такой-то, поступил, жалобы, было заподозрено, было опровергнуто, было вторично запрошено, было обнаружено… Всё в безличном виде, не вдаваясь, кем что было решено. Потом Яборро вскрывает ошибки, говорит, как надо было действовать. И кричит уже. Обычный отросток! Как же мы будем развивать передовые направления, ежели не справляемся с простейшими случаями! Главный по терапии кивает, главный заразник, кажется, в сосредоточение погрузился. Главный по женским болезням что-то пишет, похоже, к делу не относящееся. Потом можно высказываться из зала.
Змий просит слова. Кто дремал, проснулся послушать: новое лицо, любопытно.
— Случай нельзя назвать ни обычным, ни простым. Кроме того, на первых порах были предприняты шаги, значительно осложнившие верную диагностику.
А именно, раз уж подозревалось воспаление лёгких, так его коллеги и лечили. Добросовестно назначали противомикробные, противовоспалительные средства, а также обезболивающие. И это, наряду с необычным расположением отростка, смазало истинную картину. Известны случаи, когда воспаления червеобразного отростка и даже прободные язвы желудка излечивались без операций путём противомикробной и противовоспалительной терапии… Здесь, однако, так не обошлось. И наши затруднения при диагностике обусловлены были во многом усилиями наших коллег из отделения внутренних болезней.
Заведующий затем и нужен, чтобы подчинённых защищать от вышестоящего начальства. Терапия уже забеспокоилась: это что же, мы виноваты получаемся? Нет, правы, но приходится учитывать и такие вот стечения обстоятельств. Раз уж мы разбираем ошибки, чтобы в дальнейшем их не повторять.
Ни одного обидного слова, но приложил — и соседей, и профессора. На нас с мастером Нунирро и с Талдином уже вся больница смотрит с жалостью. Где ж вам, дескать, нашли этакую гадюку?
Мастеру Талле в итоге выговора не объявили, поставили на вид.
И всё равно он терзается:
— Спасибо, конечно… Только зря Вы так.
— Зря — как? — кисло удивляется Змий. — Мои выводы полностью основаны на записях в тетради недужного.
А кому слушать противно, те пускай пишут в своих тетрадях что-нибудь более сообразное.
— А правда, что без операций воспаления отростка излечивали? — спрашивает Датта.
— Такие случаи описаны. Только неизвестно, имело ли место истинное излечение или изначальная ошибка диагностики.
И будто бы даже улыбается про себя. Вот так, дитя моё, и вы, коллеги, тоже запомните: я лжи не говорю. В крайнем случае — не ту правду, какая относится к делу. Просто благородный Яборро берёт страстью, а моё красноречие построено на предварительном изучении вопроса.
(Новомесячье Исполинов)
Все праздники мы с Карунчи носились между гаванью, почтой и Морской управой. Кораблик пришёл, как всегда — не без неладов в бумагах. И всем, кто в последние годы его нанимал, и тем, кто предварительные заказы оставил на это лето, надо было разослать подтверждения: мы, мол, готовы услужить.
А я посреди деловых записок сидел и сочинял письмо благородному Тарриге. Только так и не знаю, что сказать — сейчас.
Тарри мне одно письмо написал. Тогда же, семь лет назад, через полгода после Амингеровой смерти. Узнал, что меня выперли из Университета, — так ему рассказали — и спрашивал, приму ли я от него помощь, какую-нибудь. Хоть он и понимает, как мне это противно должно быть… Я к тому времени уже уехал в Загородную, лечился, грамоты потерянные искал, в службу втягивался, в общем получил я Тарригино письмо только весной. И не ответил. Ну, так что ж, можно ответить и сейчас.
Что я виноват и что очень соскучился. И по тебе, и по Ландарри. Что прошу: хоть вы-то оба не думайте, будто я вас в чём-то обвиняю. А вам оттого легче, что ли? Лани три года тому назад заходил ко мне, меня не застал — толковал с Каяррой. Похоже, убивать не собирался никого. Потом — это уже из школы сведения, от надзирателя нашего бывшего Лиабанни — вскоре развёлся с ларбарской своей женой и женился заново, на месте службы. По словам Лиабанни, на разумной, спокойной женщине, смотрительнице книгохранилища. И дочка у них родилась. Да Таррига это всё и без меня наверняка знает. От того же надзирателя.
Лучше про себя, и не данные к жизнеописанию — а просто что у меня всё хорошо. Что я себе всё-таки нашёл досточтимого, и так уж повезло, что именно он меня хирургии учил. И хоть числится он не жрецом, а храмовым мастером, а служит вообще десятником лекарским — всё равно храм у меня теперь есть, и даже не так далеко от Ларбара. Что я женился ровно на ком хотел, в смысле, что Кари в жизни на женщину совсем не похожа. Да и танцует по большей части мужские роли. Что батюшка в отставке и в общем здоров, что мастер Каярра так и живёт с нами. А я теперь тоже отставной, работаю под началом благородного Борро, и недавно Каярра нам с ним сосватал чудо какого коллегу — боярича из Кэраэнга. Что дети у нас с Карунчи. Старший — основательный малый, степенный, но может и врезать, ни слова не говоря. Меньшого пока нянчим усиленно, а он глядит, похоже, так, что оставьте вы, дескать, меня в покое.
Младшего Арнери наш капитан всё собирается в море окунуть. На здоровье и на удачу от Водной Владычицы. Сам, раз уж у Кари родичей старших нет. Только для этого надо отойти от Ларбара, а когда, пока не понятно.
Черновик я оставлю, но письмо не получилось. Всё равно звучит: вот, я держусь, живу-стараюсь, хоть у меня Аминга помер. А он не у меня — у себя. И этакого всякого счастья, семейного и служебного, себе на самом деле никогда не хотел. Чего хотел, то всё от него же и зависело: переводить, стихи писать, читать, что ещё не прочёл из старой словесности. Так умереть ещё страшнее, когда ты сам по себе. А не промежуточное звено между родителями и детьми и не коллега в строю коллег. Главное, я даже понятия не имею, где сейчас его рукописи. Спросить у его родных не решаюсь. Живы ли его мать с отцом — и то не знаю. Судя по могиле, в Ларбаре их не хоронили. А где ещё — не знаю.
Бросил я это дело, взял счёты, заново пересчитал весь корабельный приход-расход. Откуда у нас опять девятнадцать тысяч долга и по каким статьям его раскидывать. Нет, в лекарских тетрадях враньё — ещё ничего по сравнению с денежными сметами.
Сходил на собрание соседское. В новомесячье, в девять утра — другого времени не подобрали. Но договорились, карта уличная будет. Набросок уже есть, его-то и согласовывали. С узнаваемыми домиками, чтобы в Крепостных переулках каждый разобрался, не только почтарь. Гости города пусть гуляют… И долго спорили, какие проходы мы на карте не отмечаем, а храним в тайне. Поладили в итоге, собрали деньги, заказ размещать доверили мне. Если получится, то пусть будет резная выпуклая, а ежели это слишком дорого — то рисунок на доске.
И опять — управа, почта, гавань…
Водная Владычица — она же Целительница, так что моряки Карины на меня, кажется, не обижаются, что я к морю не тянусь: считается, я богине своё отслужу в лечебнице. Им, между прочим, ещё осмотр положен ежегодный. А я не то чтобы боялся, просто как вспомню свой с ребятами морской поход… Полезный обычай в Приморье, на самом деле: на малых парусниках в праздник выходить.
Есть около города Лабиррана острова Благодарные, целых три, необитаемые большую часть года — пока отдыхающие не прибудут. Нас такой кораблик спас. Мы в отпуску, на третьем году средней школы, отдыхали в Лабирране у Тарригиной родни. Самонадеянные дураки по двенадцать лет, угнали четырёхвёсельную лодку у соседей, отправились искать сокровища боярина Лабиррана. Они спрятаны были в пору Чумы, и раз за шесть веков их никто не нашёл, то нам-то они точно попадутся. Скоро поняли, что по морю — это не по реке, выгрести не сможем.
Если я себе как-то воображаю смерть, то — вопреки Семибожному учению, не как подземные урочища, а как в тот раз было: вода под нами, серая вода вокруг, берега не видно, где небо, а где море, тоже толком не разобрать. Лопаты в лодке гремят, пить хочется, водой-то мы как следует не запаслись, и ребята рядом — только от этого ещё страшнее. К островам нас вынесло, но много ли проку — кабы там не оказалось парусника «Свирепого». Гильдейцы с химического производства отмечали чей-то свой день рожденья, заказали ладью… Нас как терпящих бедствие отвезли «на материк», сдали в участок. Аминга ещё уговаривал лодку нашу, то есть краденую, с собою захватить, капитан объяснил, что невозможно.
У Тарриги отчим был мягкий человек. Назвал нас болванами бессердечными, но даже по домам не отправил.
Смешнее всего, что двигала нами не любовь к родной истории, а корысть. На стекольщика деньги были нужны, мы перед тем в городе здоровенное стекло грохнули.
Грести мы тогда пробовали и вдвоём, и вчетвером…
— Вот и сокровища пропадут, — сказал Лани. Надо понимать: и мы пропадём…
— Да вы не расстраивайтесь, — молвил Аминга. — Скорее всего, никакого там клада нету.
Вот уж спасибо…
(Третье–пятое числа месяца Исполинов)
Третьего числа я с наброском карты являюсь на работу. В раздевалке — крепкий дух копчёной рыбы. Ну, да, гильдейский склад у нас ненадёжный, только недавно ограблен был — так решили тут хранить ценные товары? Скумбрия, не абы что такое.
Оказалось, это не гильдия. Это во Вторую хирургию вернулся доктор Бенг. С новым разрядом, из Кэраэнга, будет сегодня праздновать у себя в отделении.
Мастер Нунирро всё же ушёл в сменные, а благородный Хардо теперь — дневным. И решилось это как-то помимо нас, профессор утвердил. Чангаданг не возражал: без Нунирро он обойдётся, он этого с самого начала не скрывает. Обидно, что так. Положим, заведующий наш вообще за то, чтобы нездоровые, беременные и пожилые сидели дома, во всяком случае, поменьше мучились на работе. А также пьющие, слабо образованные и невоспитанные… Но какая-то поганая эта милость выходит.
Гной по-прежнему живёт со страшным недобором: в этом месяце их очередь работать в Приёмном, но им некого выставить. Следующие — мы. И только я обрадовался, что сейчас меня туда отрядят, — как мастер Кайран вызвался: у нас во Второй теперь полный набор докторов, даже с избытком, давайте мы пойдём. Точнее, Бенг же и пойдёт. Чтоб знал: хоть ты и в Кэраэнге разряд получил и вообще восходящее светило, как Яборро сказал, — ты у меня не оперировать будешь, а в Приёмном пока побегаешь. Бенг поклонился по-восточному, чуть ли не в пояс.
Бывают змейцы такие, как наш Змий, маленькие и жёсткие. Бывают наподобие Чамиангов: длинные, и наверно, изящные, если остов может двигаться изящно. Бенг не такой и не другой, а выглядит, скорее, как крепкий когда-то парень, только после голодовки. Синева вокруг глаз, от зелёного балахона кажется, будто бледный совсем. И не то чтоб его в Кэраэнге уморили, он и до отъезда не лучше смотрелся.
Чангаданг себе под нос произносит на арандийском:
— Славы не сложно добиться в Столице…
…трудно в деревне себя показать! Есть такой стишок, Каярра его иногда вспоминает.
Бенг очень холодно отзывается, тоже по-арандийски:
— Здесь не деревня, господин учёный врачеватель.
Да. Поддержал, называется, Змий младшего коллегу… Сейчас двое змейцев будут выяснять, достоин ли город Ларбар столичного звания. Или хотя бы местечкового…
Хрюкаю неприлично. Дани Чамианг мне кивает — и ржёт уже в полный голос. Благородный Яборро стучит по столу кольцом выпускника коронной школы. Чангаданг ничего не отвечает, Бенг опять кланяется.
Профессор начал новый месяц со своего обхода. Я думал, уж в этот раз я готов, недужных из своих палат всех знаю. Даже тех, кто в праздники поступил. Но благородный Яборро нашёл, что спросить у одной из больных. Собственно, своё обычное, житейское:
— Преподаёте? Какой предмет?
— Математику. На отделении Механики.
Лет ей пятьдесят восемь. Учёная гильдия, наш Университет, это всё у меня записано. Она — не старушка, а настоящая учёная дама: голос, выговор, причёска, повадка… Причём именно преподаватель, не начальница, иначе бы благородный Яборро её в лицо знал.
— Увы! Почти не бываю на вашем отделении, — вздыхает он. — А надо бы! Следить, что происходит в науке. Особенно в математике: всё-таки основа всякого точного знания…
— Я у вас на Лекарском тоже очень давно никого не слушала. Только вижу объявления о докладах…
Сейчас окажется, что она — наставница Тарриги. И он не сегодня так завтра придёт её навестить. И не сбежишь никуда, и в Приёмном место занято…
У мастерши кишечное кровотечение. Хорошо, кабы геморрой. Она сама так и считает. Кается: такое и прежде бывало, тогда в лечебницу не пошла, а напрасно… С учёными лекарю разговаривать легко — всё как есть рассказывают, без стыда, который тут не к месту. И слышно, что не скрывает ничего. Только вот ежели это не геморрой — тогда дело плохо. Малокровие у неё просто от кровопотери? Или…
— Будем готовить на завтра к обследованию прямой кишки.
Я это говорю, а Чангаданг жмурится, замирает.
— Всячески окружите вниманием нашу коллегу по Университету, — велит Яборро. Змий не ему, а в угол куда-то молвит, тихо и горько:
— Прямокишечно-г-образный переход.
И что?
Назавтра уже и я разобрался, что. Опухоль, кольцевая. Ровно там, куда Чангаданг и указал. Оперировать будет он сам, конечно.
Взял я пробу, пошёл смотреть под микроскопом. Злокачественная. Вернулся, доложил.
— Вы сообщили недужной? — спрашивает заведующий.
— Я сказал, что беру клетки на исследование. По итогам — ещё нет.
Он посмотрел внимательно. Предложил:
— Надо готовить к операции. Если хотите, пойдёмте, вместе ей скажем.
Да не боюсь я, мастер, диагнозы больным говорить. Но не отвечу же я: давайте, я сам, а Вы потом отдельно спросите, не приходил ли её проведать такой механик Таррига, и если пока нет, то не придёт ли ещё?
Вместе так вместе.
Мастерша не стала причитать. Попросила почётче объяснить, где опухоль и что с ней можно сделать. Чангаданг начал рассказывать, непонятно: слишком много лекарских выражений. Давайте, я нарисую: вот прямая кишка, вот она продолжается в г-образную. Где одна переходит в другую — в этом месте растёт опухоль, по кругу. Кровоточит и постепенно суживает просвет, может и полностью перекрыть. Нужно оперировать, отсечь часть кишки ниже и выше этого места. Если удастся, соединить оставшиеся концы, а если не натянутся, нижний заглушить, а верхний вывести наружу через брюшную стенку. Тогда возле этого отверстия надо будет носить мешочек на поясе, туда будут испражнения собираться.
— Можете оставить мне эти картинки? Мне надо подумать, — просит она.
Мы переключились на разбирательство со стражей. Не помог ли Чангаданг уйти от суда тому малому с огнестрельным. Раненый должен был дать показания! Как я понял, задерживали вообще кого-то другого, а этот был то ли товарищ, то ли родня преступнику и прикрывал отход. Пока он лежал в ОТБ, его не сумели допросить, и теперь выясняется, наша ли это вина. Он в итоге в ОТБ и умер. Хорошо хоть Кайран преуспел: стражник с ножевым уже в порядке. А мы вместе с ОТБ пишем длинный доклад о причинах смерти и отдельно о том, почему нашими стараниями раненый так и не пришёл в сознание.
Пятого числа наша недужная сказала:
— Не обижайтесь, мастера. Оперироваться я не буду.
А Змий уже на десятое ей назначил. И такого никак не ожидал от образованного человека.
— Почему?
Она ответила вопросом на вопрос:
— А сколько лет вы мне даёте, если всё оставить, как есть?
Вообще-то это не мы, а Семеро сроки отмеряют. И как можно «всё оставить»?
— Год. Три. Пять, — говорит заведующий, — одному Богу известно.
— Мне хватит, — уверенно молвит она.
Змий уговаривал. Жизнь с кишечным устьем не так неудобна, как вчуже кажется. Были люди, кто с ним пел в театре, воевал, не говоря уже о мирной службе. Да и неизвестно, потребуется ли устье. И отдалённых поражений у Вас нет. Многое позволяет надеяться на благоприятный исход.
А она — про своих знакомых и родных. Кого оперировали, те умерли довольно скоро. Только мучились напрасно. А кто отказался, прожил дольше. Не надо её трогать лишний раз. «Её» — опухоль. Сутки прошли, человек привык уже, что есть такое вроде бы как отдельное живое существо. И ежели его не обижать — авось, и оно добрее будет… Видно, как мастерша уже жалеет, что разрешила давеча пробу взять. И вообще что согласилась обследоваться.
Она бы лучше поехала домой. Чтобы времени зря не терять, раз уж его мало. Чангаданг оставил её на несколько дней: капельницы, уколы, всё это нужно в любом случае. Похоже, надеется ещё уговорить.
Хожу и думаю: всё-таки как Змий ставит эти свои диагнозы? Откуда знает про отдалённые поражения? Про г-образный переход сказал ещё вчера, до всех обследований. «Читает мысли»… То есть всё-таки каждый из нас видит и понимает своё тело изнутри, со всеми недугами, просто не осознаёт этого — или себе не признаётся? А ясновидец это понимание как-то прочитывает? Слишком похоже получается на шарлатанство, на ведовское какое-то целительство. Отсюда уже недалеко до излечения силою мысли.
К Амингеру ходил такой проповедник. Уже когда врачи честно сказали: мы не вылечим. Что болен он, выяснилось ещё в школе, когда всех обследовали перед присягой. «Полнокровие». Звучит как название какой-то добродетели, а не недуга. Не «малокровие» же, не «белокровие»… Мне мастер Каярра тогда объяснил: по сути примерно то же, что белокровие, только не белые, а красные кровяные тельца и кровяные пластинки образуются в большем количестве, чем нужно. Повышенная свёртываемость крови, угроза закупорки сосудов, а уж где — как не повезёт. В голову ударит, в сердце, в ногу, куда угодно. Амингу освободили от гимнастики и прочих уроков, где двигаться нужно, а он и рад был: сколько свободного времени! Таррига и Лани и в школе, и потом всё спрашивали меня, что с Амингером и как теперь быть. А я только и мог сказать: отчего такое бывает, науке пока неизвестно, и как это исправить — тоже.
Аминге давали лекарства: разжижающие кровь, замедляющие рост молодых клеток. Велели беречься, в основном уже от последствий их приёма: любая, даже мелкая травма, может угрожать жизни. Но говорили, что со всем этим можно долго протянуть. А можно и в любой час… Признали даже годным к нестроевой войсковой службе — в архив Приморского воеводства определили — потом допустили в Университет. Жена Амингерова искала, кто может пособить. В храмах чудо творить не взялись, велели молиться. Нашёлся вот этот ведун. Вещал: управляй течением собственной жизни, ищи внутренние источники долголетия…
Но что если это вправду возможно? И мне просто кажется, будто у меня не мысли, а невнятная каша, пока я их вслух не выскажу, а знающим чудотворцам на самом деле там всё видно в полном порядке. И ежели что, мне скажут: на самом деле ты, Райачи, хотел смерти Амингера, хоть и заслонялся, как мог, от этого желания. Из зависти хотел, или от обиды — ему, мол, кто-то нужен ещё кроме меня — или уже из жалости: не желал ему такой судьбы, как бывает после удара, когда жив останешься, но ничего не будешь соображать. Ага, или для красоты жизнеописания: поэт прожил славную, да увы, недолгую жизнь… И до сих пор я от этих мыслей так тщательно прячусь, что не верю чудесам, даже когда рядом с собою их вижу.
Сегодня я в первый раз дежурю с Чангадангом вместе. В Приёмное на смену Бенгу пошёл мастер Марраи. Ну и хорошо. Мы с заведующим — на операцию. Спаечная непроходимость, пока управились — уже полдесятого, давно пора на вечерний обход. Отбой через полчаса. У нас в Первой многие уже спят. Математическая мастерша что-то считает в толстой тетради. Змий ей ничего пока не добавил.
Иное дело во Второй хирургии. Спрашиваем: жалобы есть? Да! На соседнюю палату: уймите их, на них ржачка напала. Господин доктор слово это не понял, но и отсюда слышно, как за стеной хохочут. Не припадок, похоже, а бодрый гогот в несколько глоток. В мужской палате напротив никого нет, а в женской — как в восточной бане. Полно народу, в том числе парни в простынях вокруг пояса. То есть не запоздалые посетители, а местные, недужные. Ну, да, и девушки тут все молодые, как на подбор. Нам, говорят, есть ещё нельзя после операции — так мы вот, чай пьём! И через полчаса явно никто отбиваться не собирается. Чангаданг их обвёл нехорошим взглядом и приказал: не мешать окружающим.
Обошли ещё травму. Дальше — разделились: я в Гной, заведующий в ОТБ. В Четвертое отделение уже поступило несколько гнойников. Я доложил, Чангаданг посмотрел, согласился: берите, мастер Арнери.
Возвращаюсь к себе. Заведующий уже всё записал: и дневники, и операцию. Так не все старшие в смене делают. Благородный Яборро или Кайран оставляют для второго дежурного. Правда, у них стажёры, с писаниной должны помогать. Но Змий — сам управился и даже уже приступил к полуночному кофею.
Вот сейчас и спрошу:
— Мастер Чангаданг! Вы и сегодня, и раньше ещё… Несколько раз заранее говорили диагноз. До обследования, до операции. Это… опыт просто? Или чудеса?
Он, конечно, скривился. Ответил:
— Разве здешний ответственный за безопасность вам на мой счёт не дал наказа?
— Какого? Чтоб не допекать расспросами? Наверно, считается, это и так ясно… В общем, прошу простить.
Баланчи правда ничего нам толком не говорил. Или я прохлопал ушами?
— Ясновидение, — молвит Змий. — Врождённая способность.
— Как это?
— Когда сосредоточусь, могу видеть поражённые органы.
— Знает о болезни сам недужный или нет — всё равно?
Удивился:
— Не всё равно, конечно. Если не знает, надо, чтобы узнал своевременно. Затем подобные чудеса и существуют.
Вот оно как. Что, видишь больного — и будто бы перед глазами книга открывается, на странице, где нужный орган нарисован?
«Когда сосредоточусь»… Кажется, я понял, что Змий у нас в Ларбаре делает. Вот чего бы я точно не сумел — это не сосредотачиваться на близких. Каждый день проверял бы, где у кого болит. Или ещё не болит, но… Не дайте Семеро. Может, Чангаданг потому и уехал подальше от родных и знакомых. И переезжает раз в несколько лет, чтобы к коллегам, соседям — тоже не привыкать. Не позавидуешь!
Когда он так сидит, свесивши очки на нос, — совсем он не выглядит как старый мудрый восточный врач. Всего-то на три года старше Виданни, на семь лет — меня. Он присягу принимал, когда я уже в школе учился, да больше того — уже когда мы с ребятами подружились. Тарри-то и Аминга в младших отрядах не были почти, приехали только в последний год перед средней школой…
Когда Амингер со мной вдвоём в первый раз выступал на Дне Объединения. Стихотворение мы читали про Мардийского старожила. Точнее, разучивали его, а прочли на самом деле другие стихи, к неудовольствию господина учителя словесности. И все тогда увидели, какой Аминга актёр. Так вот, ровесники Чангаданга как раз в тот год договор Объединения зачитывали, с чего представление и начиналось.
Да не только в годах дело. Я уж не говорю про Талдина, но даже Хардо больше похож на зрелого учёного, чем господин заведующий. Даже Бенг, между прочим. Те — матёрые мужики, а этот — нет. Несмотря на проседь. То ли лицо ещё как-то глаже, то ли руки тоньше, то ли вся повадка… Как у новенького, кого в отряде не приняли и подтравливают. И это при всём мастерстве и при чудесах.
Может, от чудес как раз человек и не взрослеет телесно. Или Талле прав, что кушать больше надо. Или это из-за знатности. Царские потомки вроде бы только между собой женятся, и как ни многолюден род, всё равно уже родство близкое…
— И когда мы встречаем подобное… упрямство, — Змий продолжает с середины. То ли я предыдущее прослушал, то ли это надо было за его мыслью следить, невысказанной. Или это вообще не мне, а сам с собою он рассуждает. — Я все же не склонен считать сие легкомыслием. Что же тогда? Невежество? Малодушие? Когда мы сталкиваемся с подобным, следует ли… Или возможно ли — настаивать на верном лечении всеми доступными способами? Вы, мастер Арнери, служили в войске в здешних краях. Как в мэйанской войсковой лечебнице поступали в случае неподчинения недужных?
Ох, это он всё про то же, про коллегу с Механики.
— Да как только не поступали. Чем выше чин, тем сложнее. Рядовым, десятникам — говорили, что либо операция, либо увольнение из Войска. Да хорошо коли не «уклонение от службы», то есть ещё и пособие под вопросом… А с начальством… Либо старшего по званию подключали, либо обманывали. Наш Белый мастер… Фельдшер тамошний, он и Короне присягнул, и Небесной Плясунье служит — однажды он противомикробное средство по десять тыщ за дюжину таблеток в ступе истолок и замешал с сушёной мятой. И с какими-то ещё приправами. Потому как господин полтысячник был поборник старины. Что, мол, предки наши без химии обходились и от неё всё зло. А народное снадобье — ничего, принял. Но здесь, конечно, такого чего-то не придумаешь.
— Почему в Мэйане так слабо доверяют тому-римбиангам… Учёным-врачам?
Врём мы много, вот и не доверяют. Да и вообще… Можно подумать, я сильно доверяю механикам. Будь возможно самому починить проводку, или краны, или замок — я лучше сам: уж как сделаю, так и будет. Если что, в пожаре, потопе и ограблении, не дай Семеро, сам буду виноват. А знатокам-то что, не их же дом…
— Разве что время мастерше дать. Сходит к другим врачам, ей скажут то же самое.
Или что-нибудь другое. Нет, мол, у Вас никакой опухоли. Или велят искать внутренние силы. Или горную смолу предложат и вытяжку каракатицы.
— Время… — Змий вздыхает. — Мы уже дали время недужному из Умбина. Я написал в тамошнюю лечебницу, мне ответили: нет, он не обращался.
Так я же говорю — «время», а не полмесяца.
Чангаданг продолжает:
— Разыскивать его, как мне объяснили, не будут. Он «не представляет угрозы для общества». Был бы чумной — возможно, кто-нибудь бы пошевелился…
— Типун Вам на язык…
Да, а что один словесник помрёт или математик, это обществу — тьфу… Может, ещё и поэтому народ гильдейским лекарям не шибко верит.
— Образованные люди. Имеющие влияние — хотя бы на школяров и подчинённых. Разве не опасно для всех, когда они так пренебрежительно относятся к собственному здоровью? И к современной медицинской науке.
Всё это понятно, мастер. Но нам-то с Вами что делать?
— Попробую завтра, — говорит он, — ещё один способ.
И вскидывает очки на место. И смотрит — очень нехорошо. Если с нами по-плохому, мы ответим соразмерно. Уже из собственной гордости, а не потому что нашей Первой хирургии, одной во всём королевстве, так нужна эта мастерша.
— Угу. А скажите… Вот да, «врождённый дар». А не будь его — Вам бы вообще-то эта лекарская наука на хрен не сдалась?
Опять и опять, благородный Райачи. Думайте всё-таки, что говорите, а?
Змий какое-то мгновение так и глядит. Точно рад по морде врезать, и даже благодарен за повод. А потом улыбается:
— Теперь уже сдалась. Мастер Дангенбуанг был великим учителем.
Глава 8. Состязательность
(Шестое число месяца Исполинов)
Утром заведующий тщательно побрился, причесался — на что он после дежурства не всегда время тратит. И бритвенный прибор, и расчёска у него с золотом, чуть ли не с гербами царского дома. Заварил кофею двойной крепости. Чтобы запах был, как утром вокруг Университета. Пошёл по палатам, я за ним.
Садится на кровать к той самой мастерше в моей палате:
— Вам надо оперироваться. Не откладывая.
Ничего себе! Голос — не как у него обычно. Соседки, простые ларбарские тётки, просто ах! — и застыли. И есть от чего. Тут и смущение, и гонор, и страсть откуда-то из глубины. И сталь, и бархат, и все те книжки про времена, когда Царство ещё было самостоятельно, когда кавалер перед прекрасною дамой не скрывал бы, что за ним — собственный его корвет и отряд верных орков с мушкетами. Я-то из тех веков только коинский танец знаю, да и тот нетвёрдо. А Вы, господин доктор, оказывается — вон какой соблазнитель, если Вас разозлить? Кроме шуток, тут хоть у дамы, хоть у кавалера коленки дрогнут.
— Прекратите немедленно, — отвечает недужная. Точно с таким лицом, с каким сам Чангаданг уворачивается от рукопожатий.
Он выбежал, не продолжая. А тёток обиходить тоже надо. Я им про жалобы, а они — мастерше: эк его разобрало-то! Чангаданг ей на самом деле в дети годится. Но стоило дело поддерживать красоту и молодость, если…
— Вроде сам-то ничего, — замечает одна из тёток. — Главный здешний. И говорят, мастер толковый…
— Мне несколько не до того сейчас, — объявляет мастерша. — Да и вообще. Такие вещи уместны на балу, а не в научном учреждении.
Допустим, она расслышала, что доктор её на операционный стол пытается затащить, а не под венец или куда ещё. Ну, а разве это не может быть — от страсти? Именно к Вам, мастерша, а не к науке вообще…
Короче говоря, не сработал способ.
Змий в ординаторской. Сейчас совещаться пойдём. Только что-то Талдина нету. И на совещание не пришёл. Бенг докладывает: сегодня, в отсроченном порядке, оперируем желчный пузырь. Больной поступил позавчера, консервативные меры успеха не имели…
— Один–один! — молвит мастер Чилл. Очень доволен, только непонятно, чем.
Да тем, что гонка теперь пойдёт — и мимо него. Первая хирургия свой пузырь одолела, госпожу сотницу выписали перед праздниками. Очередь за Второй хирургией, за Кайраном. И не кто-нибудь, а сам же Чилл, я так понимаю, коллеге Кайрану полмесяца в голову долбил: ай, молодец Чангаданг, как пузыри оперирует — загляденье!
Состязательность повышает качество работы. Ага, и того же качества ради нам на дежурство не оставили этого больного под наблюдение. Разве что за слухами следите, коллеги, или сами догадаетесь, ну, или уж будете просматривать все тетради чужих отделений. Или ясновидеть в каждой палате на обходе, пока не окочуритесь от преизбытка чар.
А Талле всё нет. Датта предложил было: давайте, я к нему домой сбегаю, мало ли что? Благородный Хардо отзывается:
— Мало ли, мало ли… Много он вчера принял?
— Кого? Недужных?
— Хмельного, — объясняет Хардо юноше.
— Не знаю… То есть — нет, конечно! Вы скажите, где он живёт, я мигом.
Чангаданг через плечо бросает:
— А на кого Вы оставите недужных из ваших палат?
— А мне…
То есть: что, а разве мне можно? Ведь говорили сколько раз: школяры, не беритесь за ответственные дела. Датте недавно за самоуправство же и попало…
— Разрядные доктора, — велит заведующий, — при необходимости помогите стажёру.
Заходит мастерша Юнни с новенькой тетрадкой:
— Там недужная поступает. Домохозяйка, девяносто восемь лет, ущемлённая грыжа.
— Мохноножка? — охаю, как дурак. Не дайте Семеро оперировать мохноногов. Всё равно что детей: места мало, гораздо тоньше надо работать, чем я умею.
— Человечиха, — сообщает Юнни.
Спасибо. С такими древними стариками — ничуть не легче.
— К кому? — спрашивает Хардо.
— Вот я и говорю: к кому её класть-то?
Ко мне, — распорядился Чангаданг и пошёл смотреть. А потом и оперировать, вместе с Хардо.
Я всё-таки схожу в Приёмное. Точнее, на площадку перед ним. Там бывает можно отловить городского посыльного. Пишу мастеру Талле, прошу: если дома не застанете, сюда вернитесь и сообщите.
Хотя, может, оно и бесполезно. Или поздно. Трамваи, поезда, пожар, потоп…
К полудню Талдин ответил: «Лежу дома с лихорадкой. Горло — ни поесть, ни выпить — болит. Лечусь чем только можно. Через три дня выйду, ежели не сдохну. А то к терапевтам попрошусь. Тогда напишу. Ничего не надо, всё есть. Благодарствую, помните ещё». А то уж он думал, мы его за неполные сутки забыли… И приписка с обратной стороны листка: «Грамотку от квартального лекаря я справлю».
Бывает же этакий дар слова. Ведь скорее всего, правда болеет человек. Но по его посланию ни за что никто не поверит, что он не запил. Показывать не буду, на словах передам, что болен.
Нахожу Датту в перевязочной, спрашиваю, нужна ли помощь. Он говорит: пока попробую сам. Сестра мне молча кивает: если что, я Вас позову.
Дневники написал, слоняюсь без дела. Перевязочная занята, из ОТБ забирать пока некого. С тётками из своей палаты ещё раз пообщался, потом в другую зашёл, к дядькам. Как-то много у нас пожилых недужных в этот раз. Средний возраст — за шестьдесят. Есть даже орк один — седой, а они до седины редко доживают.
Явился Дани Чамианг, весь воодушевлённый:
— Пузырь был — просто загляденье. На брыжеечке висит, будто кошелёк. Мастер Кайран его — чик! — и готово, плакали ваши денежки. Чисто, сухо и красиво. А там у него еще пузырь есть!
— У недужного? Два желчных пузыря?! — У печени бывают лишние доли, но чтоб пузырь удвоился, я ни разу не слышал.
— У недужного — один. А недужных — двое. Сегодня утром еще холецистит поступил. Так что два–один. В нашу пользу.
Слушать тошно, честное слово. Заранее лучше вообще не говорить ничего ни про какой случай. По крайней мере, пока больного не выпишешь. И уж всяко не хвалиться. Или это я суевер. А ещё разрядный лекарь…
— Бенг, правда, надулся, как шаробрюшка, — продолжает Дани с удовольствием. — Что его на операцию не взяли. Но мастер Кайран ему пообещал в следующие разы. Надо же, наконец, посмотреть, чему его там в Кэраэнге научили. Вот были мы как-то в Кэраэнге…
И разглядывает мечтательно золотые башни на кружке Чангаданга.
— Летом, на празднике светлячков. Я, помнится… А у вас, говорят, Талдина сегодня нету?
Надоело мне:
— Занемог мастер Талдин. Останетесь поработать вместо него?
— М-м… Мне пора, — спохватился Дани немедленно. Развернулся к выходу.
— Кружку оставьте.
— Хороший кофей, — глядит он с сожалением. — Вы не выливайте, я потом допью.
Наши вернулись с операции, Змий убежал в ОТБ. Хардо морщит нос: помрёт старушка. Пахнет так, могилой.
Это я тоже не понимаю, как вписать в научную медицину. Начальник ясновидец, коллега — пророк, по запаху гадает…
Датта возник в дверях. Вид озадаченный. Водит глазами, выбирает, кому доложить: мне или мастеру Хардо.
— Там дедушка поступил… Там, по-моему, киста. Она… там, кажется, лопнула. В поджелудочной.
И только что не прощенья просит: я, мол, нечаянно…
Я тоже так боялся. Что у недужного под моими руками отросток лопнет и разольётся.
— А ты с чего взял, что киста? — спрашивает Хардо.
— А мы их проходили недавно. А у него панкреатит сильный был раньше. А тут опять схватило. А сейчас живот нехороший.
— Бывает. Как что прочтёшь, так и начинает всюду это мерещиться. Хорошо хоть, не у себя, а у недужных. Пойдём посмотрим.
Раз Хардо взялся стажёра опекать, я отстану. Заведующему доложу, почему я тут один: Талдин занемог, а Хардо и Датта в его палате, кисту смотрят, якобы разорвавшуюся. Змий сходил, проверил:
— Точно, киста.
Распоряжается насчёт операции. Пошёл оперировать, на этот раз вместе с Даттой. Хардо так и не верит, решил сам убедиться. То есть будет там же, в операционной, а я по-прежнему на хозяйстве.
Благородный Хардо, правда, скоро вернулся. Открыл полку со съестным:
— Это чьё мясо?
Если пробуете уже, так зачем спрашиваете?
— Свиное вроде бы.
На самом деле — моё. Постный-то месяц кончился. Только попробуйте, не пропало ли оно со вчерашнего дня. Змий на дежурстве не ел, так и я не стал.
— Вкусно, — одобряет Хардо. — Датта у нас молодец. Киста и была. Доктор не всякий разберётся, а тут стажёр…
Полчаса до конца рабочего дня, а Чангаданга так и нет. И Датты нет. Мы с благородным Хардо ещё раз талдиновых недужных обошли: ничего нового. И мои старушки в порядке, сидят, в «заказ» играют. Спрашивают: а здесь можно? Да тут лечебница, не школа, почему бы нельзя?
Только если придёт такой молодой политехник, светло-рыжий, и случайно к вам заглянет — вы с ним играть не пробуйте. Благородный Таррига — не знаю, как теперь, а когда-то это дело любил. И у всех выигрывал.
Мастерша с Механики так и сидит с тетрадкой, молчит.
Винни идёт по коридору с ведром. Собирается уже мыть перевязочную. А из Змиевых палат недужные перевязаны? Мы бы, конечно, их перевязали, да нам не велено в чужие дела соваться.
И только благородный Хардо отправился вниз — пришла мастерша Дамалли: сестра из Приёмного, его подруга. А я не понял, он совсем на сегодня убыл или нет.
Дани Чамианг снова к нам. Кофею себе налил в чашку с башнями.
— Вы тут, кстати, ничего не оставляете? — спрашивает. — А то мастеру Кайрану не до того будет. Решили они не ждать до завтра. Два пузыря в один день, сами понимаете, круто. Гораздо круче, чем… Ну, ладно.
К одному пузырю Дани нынче приложил уже руки. Остался и на второй?
— Нет, нет… — читает Дани мою мысль. — Бенг остаётся помогать. И Баргачи, кайранов стажёр. Где уж мне…
Вздохнул и двинулся отвлекать Винни.
Это, конечно, глупость и мелочь. Но — нечего чужую посуду таскать. Тем более с башнями Восточной столицы. Окажись я где-нибудь далеко отсюда, да будь у меня ерунда какая-нибудь с арками Ларбара, я бы её никому трогать не давал. И вообще, считается, если кто из Войска, у него по казарменной привычке не должно быть любимых вещей. А это наоборот: всякая мелочь, если своя, бывает куда дороже, чем при домашнем житье.
Лежит у меня где-то дома небольшой замок врезной. Спрошу у начальства разрешения и поставлю его на Змиев стол. Непорядок, что не запирается.
Иду за Дани следом. Главное — не ругаться, а то по-школьному может выйти опять-таки: отдай! — Да что вам, жалко? — Отдай, говорю. — Да на, пожалуйста! Ой, разбилась… Я не нарочно…
В перевязочной слышны голоса. Рассказывает Дамалли.
— А я его и спрашиваю: мастер, а чего же снова во Вторую? А Бенг мне: надо же их пожалеть. Это вас, значит. Он говорит: благородный Вахардо умница, но один не сдюжит. Как это — один? Да так, мол, Талдин, как всегда, запил, Нунирро в дежуранты сбежал, от Арнери толку всё равно никакого, а господину бояричу не до того — влюбился.
Дня не прошло, уже о наших делах в Приёмном треплются. Винни охает: в кого это влюбился? И слышно: может, зря я тут убираю, а мне бежать надо без оглядки? Ежели это он в меня…
С чего бы Бенгу так злобствовать, я не знаю.
Дани утешает:
— Ну, а что Змий? Сам-то он, пожалуй, и ничего. Просто Чангаданг Бенговых пророков казнил.
— Кого?
— Пророков! Мучеников! Они отказывались считать царя Богом. Это не наш Чангаданг, какой-то другой. Тысячу лет назад. Но Бенг не забыл, конечно.
Ох! Вот чего нам остро недоставало, так это распрей за веру. За тыщу лет накипело, да. Жаль, не умею я изображать на роже Коронную присягу. Разве что люди и сами помнят, что она у меня есть.
Захожу и спрашиваю:
— Вы о чём?
Винни щёткой оттирает стену под самым потолком. Дани глазами следит за её взмахами. Дамалли скромно сидит на кушетке для больных, где Винни ещё не мыла. А Чангаданг, между прочим, в коридоре стоит, вам из-за двери его не видно. И я не видел, пока сюда не шагнул.
— О пророках, — любезно сообщает Дани. — То ли дело мои праведники! Примерно тех же времён. Одного из них спрашивают: ну, что, признаёшь, что государь есть Бог? Он себя мысленно спрашивает: ну, как, государь мой Арри? Ты Бог? И сам себе отвечает, но уже вслух: а почему бы нет?
Сколько арандийцев, столько разных изводов единобожия. С мэйанами по этой части проще, Семеро примерно одни и те же у всех. И главное, на то богов и Семеро, чтоб каждый себе веру выбрал, и разногласия возможны — но не до степени казней и мученичества.
Змий меня обошёл, приблизился к Дани. Смерил взглядом, вынул кружку из руки. И сказал по-арандийски:
— Мудрец довольствуется малым. Но наша с Вами мудрость ещё не столь глубока, чтобы одной чашки на двоих было достаточно.
А мне потом сказал, чтоб я вызвал слесарей. Потому что лекарский разряд у меня аж второй, а механического никакого нету. Ладно, могу то же самое время, что я бы с замком возился, потратить на поиски университетского слесаря.
Утром седьмого числа на совещании Мирра из ОТБ отчитывается за ночь: старушка после грыжи — померла. Её хирурги доложат. Кайран кивает на мастера Нунирро: их, мол, больная, из Первой… Вообще это дело старшего по смене, но Кайран был занят пузырём. Посмертную выписку Нунирро делал, он теперь и докладывает.
Кайранов стажёр в задних рядах ляпает радостно:
— В Первой обычные ущемлёнки помирают, а они туда же — на пузыри замахиваются!
Думал, наверно, что его кроме своих ребят школяров никто не слышит. Маленький ещё, вот и повторяет глупости за старшими. Или понял так, что можно лаяться и вслух, что война эта между отделениями — уже открытая.
Между прочим, так оно и есть, похоже.
— А ты заткнись, — оборачивается к нему благородный Хардо. — Знаем мы, откуда ваши победы.
Бенг мог бы и промолчать, хотя бы тут. Всё равно всю пакость, какую он частным порядком говорит, нам без задержек пересказывают. Но он отвечает:
— Вы-то конечно знаете, у вас ухо, где надо. Или не ухо…
Это, стало быть, про мастершу Дамалли из Приёмного. Видимо, за то, что давеча она Бенгу высказала: зачем он недужных неравномерно распределяет. И не знаю я, чего бы ей и Хардо свои сердечные дела скрывать, только…
Только Хардо пошёл драться. Я за ним, но вклиниться между ним и Бенгом уже не успеваю. Тут между стульями поди ещё проберись…
Благородный Борро вскочил с места. Мастерша Мирра орёт: боевым девчоночьим визгом, таким, что никогда ещё никого не останавливал. Наоборот, теперь Хардо не уймётся. На нём сзади виснут Таморо и Чабир, а он Бенгу вцепился в балахон, другой рукой двинет сейчас в рыло — и останемся мы опять с недобором. Двух докторов придётся на замену искать…
Нет, оттащили. Бенгов балахон — пополам, от ворота вниз.
— Благородный Вахардо, мастер Ингаибенг, выйдите вон! — ревёт профессор.
— Ой, только не вдвоём! — просит Дани.
— Лучше я, — соглашается Бенг. — Переоденусь.
И ничуть не испугался сцепиться с бывшим полсотником Коронного войска. По совести сказать, мог бы и поосторожнее. Профессор Чамианг не для того выхаживал Хардо в своё время, чтобы тот в драке с коллегой опять покалечился. Упал бы в тесноте, очень оно для позвоночника полезно…
Баланчи что-то тихонько и сердито выговаривает Хардо. Кайран сидит с видом: давайте, что ли, продолжать про лечебные дела? Чангаданг даже не оглянулся на всё безобразие.
Борро возвращается к себе за стол:
— Что это такое, коллеги?! Двадцать лет я здесь… И за все эти годы эти стены не видели ничего подобного! И я очень надеюсь, что больше не увидят!
В лечебнице, как и в школе, «подобное» никогда не повторяется, неужто не помните? Развивается каждый раз по нарастающей.
Бенг потом извинился. Я, мол, не знал, мне только что объяснили, не хотел задеть ничьи чувства… Враньё, но Хардо сам никогда прощения не просит, оттого растерялся — ладно, сказал, ничего.
На обходе мастерша с Механики спрашивает: меня здесь ещё долго будут удерживать? Время-то идёт. Всё: настоящие враги, заперли и глумятся. Змий было обрадовался даже: хотите обратиться в другую лечебницу? Мы Вам дадим подробную выписку, пробы тоже можем на руки выдать… Только не откладывайте!
А мастерша собралась и ушла. Как оказалось, к начальству, жаловаться на нас.
Про то, что «Змий влюблён», тоже ведь, я боюсь, от неё слух пошёл, не от соседок. Ну, да, сам виноват… Про мастера Талдина у Датты вести всё те же: простужен, принимает все меры. И опять-таки смысла нет оправдываться: не те, мол, меры, не хмельные. Только хуже сделаешь. Работаем, что нам ещё остаётся?
Спасибо вежливому мастеру Бенгу. Нынче к нам не только двое стариков новых прибыло. Ещё двое молодых, но пьяных. Их, кажется, можно было бы и вовсе не класть, но раз в Приёмном доктор увидел острый панкреатит, — будут граждане у нас лежать, пока мы не докажем, что его нету. Никакой ошибки, даже никакого жульничества, как с тем циррозом у меня, просто любезность. Мы ведь просили недужных поздоровее…
Да ещё один дядька — «в завязке второй день». Трясёт его, заведующий посмотрел внимательно и предсказал: к вечеру тут будет умбловая горячка. И уже не успеть откапать. Талле бы ему сейчас отмерил спирта, одну десятую гээра. Только ведь пьяные тоже тогда попросят. Да и я бы попросил, кабы не обеты… А у нас не кабак, хотя и дерутся.
В середине дня Дани меня зовёт к профессору. Благородный Борро после побоища несколько пришёл в себя. Спрашивает, что у нас в Первой творится. Это на нас, оказывается, мастерша наша жалобу написала. Что мы насилие чиним.
Объясняю, что да как. Профессор кивает: ну, что уж тут, своей головы не пришьёшь… Мы не жрецы, в конце концов, чтобы увещевать… И чудеса нашей науки не безграничны… Жалко, очень жалко, однако…
— Есть у меня один знакомый. А у того — тёща. Очень милая женщина. Беспокоят её приступы болей справа. В последний раз — после праздников. Очень похоже на желчекаменную болезнь. Наверное, придётся её оперировать. Вот я и думаю: к кому бы её положить…
К кому — к кому, к нам, конечно. Иначе благородный Борро не меня бы, а Бенга затребовал. Уже решил, потому и советуется. Всё ради нас, чтоб мы не очень обижались и счёт бы сравняли со Второй. Состязательность…
Ох, нет. Кажется, всё ещё хуже. Борро самому хочется пузырь удалить. Как Кайран это делает, он видел, теперь решился сам. Но не с Кайраном, а с Чангадангом. Гордиться надо: нам доверия больше.
— Так что: к вам кладём? Ты тогда передай… Завтра они приедут.
Есть передать, господин профессор.
Горячечный деятель ещё два часа назад почти спокоен был, дал себя привязать. Чтобы, дескать, при этакой дрожи игла из вены не выскочила. Сейчас в палате грохот, перед дверью лужа и стекло битое. Юнни орёт на сестру Нари:
— А ты что, не видела, какой он? Додумалась тоже!
— Так всегда ж оставляем… Привязан же был…
Спрашиваю, что стряслось. Буйство! Развязался и кидается бутылками. Их Нари в палате поставила пять, шестая капалась.
Заглядываю. И точно, буйство. Засел за кроватью:
— Людоеды!
Лучше бы я в «Топтыгина» чаще упражнялся. Да всё равно не поймал бы. Закрываю дверь, бутылка разбивается об неё. По всей палате стёкла будут, а там один недужный ещё лежит. Правда, ближе к окну.
Но что я видел — остальной боезапас стоит на сундучке, буйному за ним ещё лезть надо через кровать. Авось, успею. Одеяло, его же собственное, хватаю, сверху накидываю… Хорошо бы вот сейчас, пока он ногами внизу, а животом на кровати… Нет, не успел. Ушёл вниз, гад. Ладно, наваливаюсь, вниз так вниз. Нари голосит: помогите! Бежала бы лучше за охраной. А то ведь не удержу.
— Людоеды! Сволочи! Стоять насмерть…
Насмерть, насмерть. Чтоб я шею ещё тебе не свернул. Тебе-то за меня ничего не будет. А мне, ежели доконаю, за незнакомого пьяницу на каторгу — обидно. Хотя там Судия разберётся: за тебя, за Амингу или за кого.
Кто-то на меня ещё сбоку навалился, и это правильно. С другого бока мелькает, вижу, зелёный балахон. Хр-рясь! Не понял, какого умбла… Ага, рухнули все, вдоль прохода между кроватями. Недужный — об пол головой, но теперь ещё хуже брыкается. Хоть и мы тут сверху кучей.
— Хорошо, — голос мастера Чангаданга. — Теперь руку.
Угу, легко сказать. Отпускай, держу! — кто, не знаю, пинает меня по ногам. Сползти тут особо некуда. Сдвигаюсь, пробую из-под одеяла вытащить руку этому малому. Вот, допустим. Прижимаю его плечо к полу, Чангаданг хватается за предплечье. У меня прямо перед носом показывается мастерша Юнни со шприцем. Вкололась в вену точно, а не так-то просто это делать, лёжа под кроватью.
— Чуть ослабьте, мастер Арнери, — велит она деловито. Ну, да, я ж его давлю вместо жгута.
Дёргается ещё, но ничего, заснёт сейчас. Переворачиваем его, прямо на одеяле поднимаем на кровать. Мы с заведующим и третий — ох, это наш недужный, из палаты Хардо, кажется. И не помню, оперированный или нет. Осанистый усатый дядька лет пятидесяти. Дай-то боги, чтобы…
Чангаданг ему коротко кланяется:
— Благодарю. Впредь прошу держаться подальше от побоищ.
— Дык-ть, я уж завтра на выписку иду. Хорошо ещё, мужики. А то у нас в Ткацкой, бывает, бабы сцепятся…
Очень, знаете, вдохновляет: «впредь». И кого следующего бьём?
Привязали горячечного заново, как можно крепче. Нари будет всё убирать, раз виновата. Змий смотрит, как там второй недужный. Этот старик в потасовку не лез, лежал себе на соседней койке. Вроде бы ничего.
— А Вы что ж не убежали? — спрашивает у него Нари.
— Да он меня не бил. Наоборот, защищал. От людоедского войска.
— Ага, защищал! Сейчас он Вас за своего считает, а как щёлкнет ему в башку… Знаете, как бывает при горячке?
— Не знаю, у меня ни разу не бывало.
Мастер Арнери в перевязочную со мной, — распорядился заведующий.
Это я рукой всё-таки проехался по полу, по стёклам. Змий заметил раньше, чем я. В каком виде рабочая одежда, лучше не спрашивайте. Ещё немного, и мы перещеголяем благородного Ландарри. Тот в школе, помнится, за два дня привёл в негодность три кафтана. Казённых!
Да не надо, я сам управлюсь.
— Тут надобны две руки, — говорит Чангаданг. — Вы, я надеюсь, привиты от столбняка?
— Да, в Войске ещё. Срок не истёк.
От нас всего можно ждать. Что лекаря себе вместо прививок липовые грамоты пишут…
Он пинцетом выбирает осколки, спрашивает:
— Объясните мне Бога ради. Зачем Вы, мастер, кинулись туда в одиночку?
Правда, зря. И в операционную с такими руками я сегодня точно не гожусь. А может, и завтра тоже.
— Виноват. Переоценил свои возможности. Дурак, потому и полез.
Не дурак, а не надо больше так делать, глядит он.
— Кстати, мастер Чангаданг. К нам завтра желчный пузырь поступит. Профессор обещал.
— Господин Мумлачи пророчит будущее, — молвит Змий сам себе.
— Он не пророчит, он его творит. Больная — родственница его друзей.
Так не бывает, чтобы начальство, начальственная родня или знакомые лечились у нас — и всё бы прошло спокойно. В Загородный посёлок как-то приехал отдыхать господин тысячник, показал нашему сотнику свою грыжу, сказал: хочу оперироваться, прямо завтра. — А может… — Да чего годить-то, я здоров, как медведь. Приказ! Исполнили, велели первый день после операции не вставать, но поворачиваться по возможности. Тысячник вертелся — кровать под ним сломалась. Сотнику взыскание вкатили, но для лечебницы заказали-таки новую мебель, её перед тем два года ждали.
Здесь, ещё в ту пору, когда начальствовал профессор Чамианг, лечился единобожный священник из его общины. Борро, я помню, приходил к Каярре жаловаться, как на каждый укол приходится дозволения спрашивать — допустимо ли по обряду, не выйдет ли осквернения. Каярра тогда рассказал: это бы ещё ладно, а вот государя лечить — не приведи Семеро! Вот, например, король Кайдил в шестом столетии страдал ревматизмом. Однажды к нему призвали лекаря Таррилани Ларбарского, тот сумел облегчить приступ. И в другой раз, и в третий. Король ему: проси чего хочешь. И Таррилани попросил: разрешите вернуться в Мэйан опальному сами знаете кому. Кайдил: ээ… Одного знаю, но он уже в Мэйане, в глубоком подземелье. Второй, чья голова у меня в чане с солью хранится, мог бы, наверно, но это не в моей власти, а во Владыкиной. Или… Неужели? Таррилани сказал: вот да, этому самому. Так княжич Нарек вернулся и погубил Объединение.
Эта байка в «Трёх тысячах» тоже есть. «587 год, когда дурная слава одолела добрую, а о Втором Объединении ещё не было и речи» Хорошо было лекарю Таррилани, он знал, чего просить.
Глава 9. Убил бы
(Одиннадцатое число месяца Исполинов)
Тёща Яборрова приятеля приехала, чувствует себя хорошо. Был приступ, но прошёл: не надо было уксусных грибов кушать. Уговорили остаться на обследование, Чангаданг подтверждает: камни есть. Лежит госпожа тёща на месте мастерши с Механики, та всё-таки отправилась домой.
Но десятого числа госпожу угостили тушёным зайцем. Принесли его другой недужной, ей нельзя после операции, так она отдала — соседке, раз у той ничего не болит. К вечеру развился приступ, дежурили сам Борро, я вместо Талдина и мастер Нунирро. Решили до утра капать, а одиннадцатого утром профессор на совещании объявил: такая-то недужная по срочным показаниям подготовлена к удалению желчного пузыря.
— Поскольку мы с мастером Арнери наблюдали и лечили её всё дежурство, мы и оперировать её пойдём. Поможете нам, мастер Чангаданг?
Не придерёшься, больная — из Первой. Но Борро числится во Второй, мог бы просить и Кайрана. Не стал. Если что неладно пойдёт, позориться легче не перед Кайраном — тот-то свой, здешний — а перед Змием? И Дани можно не брать, когда я буду, то есть до профессора Чамианга, может быть, худшие отзывы и не дойдут.
Недаром больная жаловалась на частые приступы. Справа действительно всё в спайках. Борро смотрит, ножницами щёлкает в воздухе: с чего ж тут начинать? Очень хотел попробовать — и теперь сам не рад. Чангаданг ждёт, а потом двумя маленькими тупферами выделил участок: вот здесь можно. Борро разрезал, дальше двинулся сам. Приговаривает:
— Надо выделить шейку. Ужасно. Столько спаек… Ножницы не годятся никуда, дай другие. Так. Где тут артерия пузырная, проток…
Начал понемногу разгоняться. И это плохо.
— Свет поправьте мне, чтоб в рану светил!
Вот, лучше так. Пусть лучше доктору всё вокруг мешает, чем торопиться. А наркоз сегодня проводит орк, мастер Чура. Свет в рану? Он двигает светильник, зажмурившись: когда так ярко, он всё равно ничего толком не видит. Кайран тоже орк, но с этой светочувствительностью у него, кажется, полегче.
Луч вечного света отражается от печеночного зеркала у меня в руке.
— Так? — спрашивает Чура. — Вправо, влево?
— Угу, — кивает Борро. — Зажимы мне и ассистенту!
В книге у мастера Чангаданга хорошо нарисованы части шейки: пузырные артерия и проток. Показано, как он может по-разному впадать в желчное дерево. Только спайки там, конечно, не изображаются.
— Вот: пузырный проток, — бормочет Борро. Тянется подвести зажим.
Или я что-то путаю, или пузырный выше. Хорошо, а что это тогда? Чангаданг молчит. То есть всё правильно?
Молчит, но своим зажимом, прямо там, в ране — хвать профессорский зажим! Остановил, отвёл чуть выше. Не совсем туда, куда я думал. Говорит, как будто повторяет за Борро:
— Вот пузырный проток.
— Мастер Чура! — рявкает благородный Борро, — поправьте Вы мне свет в конце концов!
Кроме нас троих, никто не видел, что сделал Чангаданг. И чего чуть было не сделал профессор. Пересёк бы общий желчный вместо пузырного… И всё.
Борро действует дальше, даже уже не огрызается. Пересек, прошил, перевязал. Выстриг сам пузырь, ушил ложе. Установил страховочную трубку. Поводит плечами:
— Который час?
— Половина двенадцатого, — сообщает Чура.
Это мы здесь уже полтора часа, даже немного больше.
— Давайте уж дальше без меня, — будто бы просит профессор, а сам снимает перчатку, завязывает её на дренаже, — Закончите?
Да конечно.
Ушились, заклеились. Переложили больную на каталку.
Сволочная работа у Вас, мастер Чангаданг. Мало оперировать, мало спасать начальника, так ещё и стараться его не обидеть. И чтоб никто не заметил. Наверное, лучший выход — тот, какой Вы и выбрали. Будто с дитятею: не словами, а руками и теми же рабочими снастями. «Я сам!» — да, пробует сам, а Вы ему только искалечиться не даёте или что-то совсем уж опасное устроить.
А я хожу и думаю Вам в затылок: Вы молодец, Вы в последнее время очень правильно себя тут ведете. Да вообще-то и с самого начала тоже. Если чтение мыслей всё-таки существует — может, прочитаете.
Переключиться надо. С работы на что-то другое.
Что я помню — и не про Амингера и не про ребят. Хорошее.
До школы: бабушка ещё жива, отчитывает моих родителей за моё неправильное воспитание. А я понимаю вдруг: это зря, есть вещи, которые от меня, а не от кого ещё зависят. Только сказать не могу. Впрочем, матушка — тоже знает, и ругань пропускает мимо ушей.
Утро после моего пятнадцатого дня рожденья. Как давно было договорено, матушка съезжает из дома. Разводиться они с батюшкой не стали, но поселились врозь, как только мне совершенные года исполнились. И вот она уходит, я с крыльца смотрю, а она оглядывается через плечо, кивает мне весело: мол, не дрейфь, Райачи, теперь всё будет хорошо. Оно и было, хоть и совсем недолго, пока госпожа Арнери не погибла. С лошади упала, раз — и насмерть, говорили, каждому бы так…
В Загородном, тоже весной, над обрывом, что по дороге к бывшей мельнице. Есть там такая дорога, на вид хорошая и даже проезжая, только ведёт в никуда — к этому обрыву. Мы идём с Виданни, он первым прыгает вниз и оттуда подаёт мне руку. Примерно как при сходе с поезда. Я вообще очень не люблю, когда протягиваешь руку, а за неё не берутся, и сам так нипочём не стану делать. Но вот вопрос: как бы так точно спрыгнуть, чтоб не мимо. Высоты — сажени полторы. Но как-то спрыгнул. С десятником моим лучшее из всего — что его можно совсем не сторониться.
Лето, тепло, я просыпаюсь на Карином корабле и соображаю: кажется, всё пропало. Заснул в свою же собственную свадебную ночь. И не успеваю придумать, чего сказать-то, нет мне прощения и так далее, а Кари говорит: подумаешь! Я тоже спала. И я понимаю: это не чтобы я не дёргался, а по-честному. Танцевала перед тем шесть часов почти без передышки, на свадьбе, вот и срубилась…
Иду домой, а на нашем повороте уже карта стоит. И народ вокруг: правда, пока местные. Ну, правильно, за установку мы платили, не только за рисунок. Я-то думал, сообщат, когда ставить приедут…
Вот так когда-нибудь вернёшься в дом Арнери, а там благородный Райя уже не просто говорит, а грамоте выучился. И математике. А Яррунчи ходить умеет, танцует и на саблях сражается. И всё помимо моих забот. Ладно… Коли так, пообедали и пошли карту смотреть. Потом на почту: нет ли для нас депеши из Загородной.
Казалось бы, всего-то позавчера утром я и Райю, и Ярри видел. Только всё равно страшно каждый раз. Само собой: не хворают ли, не дайте Семеро. Но и вот это: а вдруг уже вырастут, а я прозеваю. Как батюшка меня по три месяца не видел, пока я в школе был?
Очень было бы хорошо: в этот раз перед выходными я отдежурю, а потом с Кари и с ребятами поехали бы теперь мы — к Виданни в храм. С ночёвкой на две ночи и три дня, погуляли бы, пока там сады ещё цветут. В городе их немного, да и понятно: пыли столько, что ягоды потом не отмоешь. А в Загородном консервы делают, и на всём, что не войсковое, а Сельхоз-гильдейское, такой значок: две черешенки на одной дужке.
К тому же, если Виданни всё-таки двинется учиться и в ближайшие три месяца его в храме не будет, — много всего надо обсудить перед его отъездом. Вот и потолковали бы. Раз уж кораблик наш в эти же выходные уходит, но не с нами, а с отдыхающими: заказ нашли. Коронные правоведы будут на море справлять чью-то там годовщину, недолгий поход, но в общем выгодный. Но чтобы Виданни нас принял, надо, чтобы настоятель уже из храма убыл.
СИДИМ ПРОЧНО, сообщает Виданни. То есть сам он пока не снимается, но и досточтимый Гамарри ещё не уезжает. Ладно, погодим.
(Двенадцатое число месяца Исполинов)
Мастер Талдин вышел на работу. Вроде бы поправился. И не успели мы ему про все наши неприятности доложить, как он объявил:
— А я, мужики, женюсь!
Ничего себе! Хоть Талле и не к ним обращался, девушки наши захлопотали: это как? Это на ком же?
— Соседка моя. Хорошая женщина, говорят. Чуть за тридцать.
— Так что ж Вы, мастер, скрывали, что у Вас любовь?!
— Да какая любовь? Я её и не видел ни разу!
— Ээ… Это как?
— Как, как. Лежу, болею, зашел ко мне лекарь наш квартальный. Я ему говорю: садись ужинать, мастер. А то я один, наготовил, а есть и некому. Датта приходит, а не ест. А он мне: а ты, говорит, Талле, женись. Тут по соседству тоже одна мастерша хворает. Хорошая женщина пропадает. Я и подумал: а что? И женюсь! А то что ж в одиночку-то?
— Она чем хоть занимается?
Талдин пожимает плечами: какая, мол, разница? Выйдет замуж, мной займётся. Но ведь тоже коллегам беспокойно, что она умеет.
— Чего-то там по Пёстрой части.
— То есть повитуха, что ли?
— Няня?
— Или как твоя бывшая, железнодорожница?
Угу, во славу Безвидного как Хранителя путей, а не Подателя жизни.
— И как понять «пропадает»? Одержимая? Уйдёт в незримость и не вернётся?
Допекли мастера Талле. Обиделся:
— Да ну вас! Завтра же…
— Что, женишься?
— Познакомлюсь.
Горячечный наш, оказывается, совестливый человек. Как пришёл в себя, так с тех пор извиняется. Вы бы, говорит, вылечили меня, что ли… Так лечим! — Это всё не то. Хрен бы с ней, с поджелудочной. Вот чтоб я не пил — тогда бы другое дело! Талле ему пообещал: посадишь себе поджелудочную, так и не до пьянки будет. Недужный вздыхает.
Госпожа тёща поправляется. Благодарит профессора, расхваливает его всем товаркам. А у меня спрашивает потихоньку: доктор, а правда, если желчный пузырь вырезали, то камни теперь в мочевом будут? Уж раз они образуются, а больше собираться им негде… Объясняю, рисую: это разные камни, при разных нарушениях обмена. Одни с другими не связаны, и к сожалению, друг друга не исключают. А что делать? Соли поменьше есть. И в целом соблюдать распорядок питания, пить достаточно жидкости. А чего совсем нельзя делать, только я не знаю, как это сказать убедительно, — это соглашаться, когда Вас незнамо чем потчуют. «Неудобно отказаться», «перед Кормильцем грех» — вот ничего такого быть не должно. Дам ей вместо этого строгую роспись, какие кушанья разрешены, а какие строго под запретом. Больные этот список всей палатой потом читали и вздыхали: «солёные огурчики»… «грибочки»… «копчушки»… Там таких и слов-то нет, это уж они сами, чтоб ещё печальнее было.
Нынче совесть проснулась даже у Дани Чамианга. Явился с пирогом, где-то в кофейне купил навынос. Нам в подарок. Весь средний состав собрался пробовать. Спрашивают: Дани, ты что, тоже женишься?! Ведь вроде и мастер Талдин от нас пока раздумал уходить. Посетовал, конечно, что он теперь не нужен — раз без него за пять дней в отделении ничего особо не развалилось. Но работать вроде бы собирается с нами. А Дангман тем не менее ходит и ходит.
Народ смеётся, пошучивает. Змий заглядывает, что случилось, почему среди дня никого на месте нет.
— Хороший у вас кофей, — приглашает Дани. — Снизойдите отведать!
Даже кружку с башнями в этот раз никто не тронул.
Заведующий ничего не говорит. Девушки притихли, осторожно расходятся. Чангаданг дождался, пока они все выйдут, потом спросил с расстановкой:
— Вам здесь чего-то нужно?
— Конечно, — отвечает Дани. — Как всякому живому созданию: любви, тепла и вообще…
— Очень хорошо, что нам от людей нужно разного. Вам любви, мне — порядка. Извольте сие учитывать.
— Эх… Я бы поспорил. Только… Какой смысл? — и удалился.
Ведь это же всё для Вас, господин заведующий. Готовый кофей, пирог с орехами шоколадный. Всё на Вашем столе и никого рядом. Так Вас можно угостить? Не я один тут ценитель Ваших добродетелей, Дани вот — тоже, кажется…
Талдин со Змиевым нравом и то уже примирился. На великого поглядывать чуть свысока — ведь это тоже приятно. Общается с ним вполне по-товарищески, а за глаза рассуждает со стажёром:
— Хороший он, да больно уж правильный. Так ведь тоже нельзя. Похитрее надобно быть, посмекалистее. Вот умбловая горячка у вас тут была. Без меня. А зачем до нее доводить? Ну видишь ты, что взял мужик лишнего, — так на, налей ему, похмели. Глядишь, и проскочит, болезный. Да ты знаешь, сколько народу померло, кому вовремя похмелиться не дали? Мастер Табан вот, что про народ писал. И царь ихний, Бабуибенг. И даже сосед мой с первого этажа. Проснется, бывало, орёт: «Ма-ать!», та ему гээр и принесет, что у нее припасен уже. А один раз она к сестре укатила. Тот проснулся, орёт — а нет никого. Так и помер. Или вот оперироваться у него не хотят, у Змия-то. Так ты ж не вожжайся с ним, с недужным-то дураком. Примори чуток — и в операционную. А потом уж как проснется — и знать ничего не знаю, и ведать не ведаю, согласились Вы, мастер, сами. Как «примори»? — Да ничего особенного. Не хотите — так и не будем, укольчик вот сделаем только, чтоб не болело. Вы ж затем к нам и приехали, верно? Введешь ему пару-другую кубиков «мардийки», он и срубится. Это, парень, жизнь! Как тут без хитрости? Ты меня слушай, слушай. Я, Датта, тебя такому научу, чего в книжках не пишут. И не напишут никогда.
Чангаданг его тоже слушает. Шёл откуда-то, остановился в коридоре, Талле его не видит. Но уж коли дан Змию такой несчастный дар — попадать на разговоры, которые не для его ушей, — так он дослушает.
— Как-никак двадцать лет уже, считай, Целительнице-то служу, — продолжает Талле. — Чего только не видал. Дольше меня разве что профессор Чамианг, да Алила ещё. Вот что у вас пишут, как недужного из наступившей смерти выводить? «Сделать пять-семь сильных нажатий на область грудины»? Ерунда это всё! Дать надо как следует, да, вот прям по грудине, изо всей мочи вмазать — тогда, глядишь, ещё заведёшь. А про то не каждый лекарь даже в ОТБ знает…
(Четырнадцатое число месяца Исполинов)
Скоро праздники. Живём, по нашим меркам, тихо. Только мастер Чилл подзуживает: вот, Первая хирургия заручилась поддержкой самого Борро, очень правильно Чангаданг себе выбрал союзника. Дескать, Кайрану теперь ничего не светит. Тому, конечно, передали. Кайран разбушевался.
Сначала приходит мастерша Магго. Зовёт Талдина: пошли покурим, а то я сейчас кого-нибудь прибью.
— Хуже маленького! Здоровый лоб! В конце концов я ему сказала: знаешь, что? Пошёл бы ты, дорогой мой… А там — Бенг. Чего изволите, всё к услугам господина наставника. Вдвоём теперь оперируют. Но так же нельзя!
В переводе это значит: Кайран перед выходными решил соперировать всех недужных, кому только смог найти показания. Сменным он их, вишь ли, доверить не может. Две грыжи сделал с помощью мастерши Магго. Указал в тетради ущемления, которых нет. То есть ещё и между делом нагадил мастеру Чиллу: тот ночью дежурил — и получается теперь, что проглядел. Чтоб не вредничал в другой раз? На третьей грыже Магго сказала, что с неё хватит. Кайрану хоть бы что.
Следующий — Дани. Просится: я у вас тут посижу тихонечко? Там мастер Кайран третьего ищет, пузырь брать собирается. Ну, и сходил бы, интересно же? Да, я сходил бы, да там две кишки ещё на очереди. Это до ночи затянется!
Талдин ему нашёл занятие: выписать из операционного журнала всех наших больных за прошлый год, для отделенческого отчёта. Потом надо будет с этим списком в архив идти, тетради брать. Дани предложил: а давайте я и схожу! И исчез.
Рабочий день закончился. Заступаю на дежурство. Старший по смене сегодня мастер Таюрре из травмы. Операционная занята, и это ещё надолго, а у нас отросток. Мастерша Магго дежурит тоже, но она ещё днём ушла в Приёмное, чтоб Бенга подменить, да там и на ночь остаться. Кайран смилостивился, пропустил нас с отростком, но потом взял последнюю кишку. Итого седьмая операция за день, из них шесть в исполнении мастера Кайрана.
— Разве так можно? — мастер Таюрре качает головой. — Даже в войну такого не бывало.
И непонятно, про какую это он войну. В Чаморрскую было, наверное, и побольше, полевых лекарей не хватало…
Но в мирное время, да без необходимости, лучше бы так не гнать.
Преполовенье Исполинов — праздник не из главных, это вам не День Объединения. И всё равно что-нибудь под выходной случается обязательно. Или кто-то по-старинному готовится в храме к шествию на ходулях — и навернётся. Когда в Змиево новомесячье воздушных змеев запускают, тоже непременно падают с крыши. Кто-то напивается заранее, после последнего рабочего дня. Тепло сейчас, народ двинется за город, и ни разу ещё такого не было, чтоб кто-то не пробовал вскочить в поезд на ходу. Или выскочить. Почему я и не тороплюсь в Загородный храм с маленькими ехать: не так страшно по дороге, как на вокзале. Вообще, может быть, возок наймём, чтобы с железной дорогой не связываться.
Но в этот раз, слава богам, спокойно отдежурили. Сделали ещё один отросток, а ночью потом я гнойник ягодицы вскрыл. Иду в темноте по лестнице, меня окликает недужный, старый дед. Эй, малый! — говорит, — ты мне доктора сыщи. А то тут всюду либо бабы, либо нелюдь, сказали не есть ничего, а у меня тут с собой… Да и болезнь не во рту, а вон, грех сказать, — и стучит себе по больному месту. Посмотрел я его тетрадку: гнойник образовался после укола, а дед прежде чем в лечебницу ехать, наелся хорошенько. Оно и понятно: у лекарей-то ведь не покормят по-человечески. Значит, оперировать придётся с отсрочкой. Попросил я его погодить до полуночи, тот с пониманием кивнул: обеты, да?
Утром в лечебницу примчался благородный Борро. Мы как раз смену сдавали мастеру Баланчи. Ещё мастер Нунирро будет дежурить и благородный Готоло.
У нас опять беда со стражей.
Вчера стажёра Датту забрали в участок. Борро сам точно не знает, как такое могло случиться, но в общем — крамола и многолюдное побоище. Просит, чтобы я сейчас нашёл Талдина, и если он в бодром виде, то позвал сюда, а если пьян или в похмелье — то привёл его в чувство, срочно, и опять-таки притащил бы сюда, потому что Датту надо вызволять. А Борро с мастером Баланчи пока бумаги надобные составят.
Я побежал.
Кажется, уж у Датты вся жизнь в учёбе и в работе. Но хватает же его ещё и на стычки с Коронными властями. Подрывные действия, а не просто разговоры или хранение запрещённого чтива. Кстати, хорошо бы успеть ему сказать: если в общежитии его комнату ещё не обыскивали — чтобы он выкинул листки, какие у него есть. А то можно и срок получить тюремный, и высылку.
Учился с нами в школе один парень, тоже по имени Датта. Тот ещё до присяги несколько раз пробовал покончить с собой, разными не то чтоб лёгкими способами. Но он хотя бы в одиночку это делал. А коли наш стажёр лучшего пути не нашёл свернуть себе шею, чем в крамольном обществе, — так это, по-моему, гораздо хуже. Ведь толковый в остальном малый.
У мастера Талдина я когда-то был. Обитает он недалеко от Западного вокзала, слышно, как поезда под окном проходят. Только бы Талдин действительно был у себя или хотя бы у детей. А то где искать его теперешнюю невесту, я не знаю. По соседству — а где именно, он не говорил.
Дома он. Комната с кухней, на плите готовится что-то мясное, с травами, судя по запаху. Мастер Талдин в рабочем рыжем переднике, написано поперёк груди: «Приморские ЖД». И узорная косынка на голове.
— А-а-а, Ячи, заходи давай. Сейчас мясо поспеет.
Оно бы и хорошо. Трезвый, бодрый Талле. Насколько видно, подруги его тут сейчас нету и к завтраку не ожидается.
— Мастер Талдин, Вы не серчайте, но надо идти. Датту выручать от стражи.
Рассказываю, как понял со слов благородного Борро. Давеча в Ларбар из-за моря привезли троих наших войсковых, убитых. Пароход ещё утром прибыл, а днём назначены были похороны. Когда шествие к кладбищу подошло, оказалось — там у ворот стоит уже небольшая толпа. Увечные на колясках, кто тоже за границей воевал, вдовы войсковые и просто те, кто против нашей военной помощи иным державам. Кричали, плакаты развернули. А среди тех, кто гробы сопровождал, не только начальство было, бывшие войсковые тоже. Началась драка, стражники потом забрали многих, в основном тех, кто против войны. И Датту в том числе. К утру до него дошла очередь, узнали, что он из Университета, сообщили туда, а оттуда — профессору… Как Борро сказал, мы своих в обиду не даём и не дадим.
— Вот ты ж печень! — говорит Талле и стаскивает передник. — Он ведь тебе не просто так! Отца ж у него убили там. В Окиянии еще. То-то он всё: я, мол, пораньше пойду сегодня, можно? Я-то думал: перед праздником, понятно. А он…
Талдин спешно собирается, гасит огонь, одевается в выходное. Припомнил и короля покойного Чантайю, что втянул нас во всё это дело. И доктора Навачи, учителя своего: тот за море уехал лечить диких, тайно, всех бросил — и Первую ларбарскую, и Талле, и Алилу, и профессора Чамианга… А у Датты отец тоже был лекарь при войске, погиб, когда Датта ещё в школу не ходил. Только потом парня не отдали в коронную школу, хоть и могли бы, он у родственников рос.
Вышли, дошли до лечебницы, хоть Талле и порывался сразу в участок, без Борро. Я двинулся домой.
(Преполовенье Исполинов)
На выходных случилось то, чего я напрасно не опасался: Карина бандуристка спелась с жилицей, Увеселительной бабушкой. Точнее, сыгралась. Бандура и вингарская флейта, и ещё ударные из запаса тех же жильцов. Все танцуют, в том числе Райя, что удивительно. И дедушку пригласил, и мастершу Гуни.
Городской особняк вообще-то для такого и служит: чтобы танцевать, пировать с гостями, не в общественных местах, а дома светски время проводить. И вингарская музыка мне, пожалуй, даже нравится, если через стенку. На вид красиво, конечно: уж если платья, то синие-синие в лиловых и розовых цветочках, или золотые в красно-белых стручках. Это у взрослых вингарок, у девчонок и ещё того ярче. Чулки ярко-белые, тапочки чёрные, кофты бархатные, а у бабушки широкополая шляпа набекрень.
Я оттуда пошёл: поглазел и хватит, плясать по-вингарски я всё равно не умею. «Медведи, карлики и южные певицы», как говорил один боярин в «Черешнях», — в смысле, что это всё не для него.
Карта наша работает, между прочим. Принесли письмо: от господина Лиабанни из школы. Это значит, дома меня, ежели ничего не грянет, трогать не будут, пока сам не выползу. Мало ли что там господин надзиратель пишет…
Было бы что страшное, он бы телеграмму отбил, благо идти за этим никуда не надо: в школе свои телеграфисты есть, из старших ребят, кто к вестовой службе готовится. Пишет Лиабанни, что Таррига и Ландарри у него этой весною были, по очереди, на разных выходных. То есть и я могу теперь смело ехать. У них обоих всё примерно по-прежнему, вот только у Лани, при его отличной службе, в скором времени назревает сотничий чин, и значит, перед тем надо будет ехать учиться — в Высшее пушкарское, в Габбон. Я ещё помню, как батюшка Ланин туда ездил, это надолго: два, что ли, года. Зато можно со всей семьёй, тем более — дети пока маленькие. А Таррига нашёл себе странное занятие: какой-то рабочий союз, по образцу тех, что бывают на Дибуле. Не за Корону и не против, а за лучшие условия труда, то есть против Механической гильдии. Кто бы сомневался: Тарри, когда узнал, что и в Ларбаре такое теперь есть, присоединился — постараться, чтобы это дело не дошло до безобразий.
Эх, а вот чего у нас нет, так это учёного союза. Иначе могли бы личности вроде Вэйко борьбу развернуть. Или вроде нашего отделения — против Змия.
А я даже не знаю: Датту отдали Талдину на поруки или нет.
Понемножку господин Лиабанни пишет и про остальных ребят из нашего отряда. Кто к награде представлен, у кого книга готова к печати, у кого дети уже в нашу школу идут… Потерь больше нет, кроме Амингера все живы.
Но кроме всего этого бывший наш надзиратель пересказывает вот какую новость. В школе тоже будет новый начальник. И стало известно, кто он, и зовут его подозрительно: благородный Тубу Мардек. Когда мы учились, был там такой, на пять лет нас старше, редкостный придурок. Из тех, кто не расчётливые подлости творит, а по вдохновению и себе в убыток. А поскольку в Коронной школе всегда после выпуска предлагают место обормотам, кого внешнему миру показать неловко, то и Тубу приглашали остаться надзирателем служить. Он отказался. Только вот, похоже, всё-таки пошёл по учёной части и теперь может школу возглавить. Если, конечно, это не другой какой-то Тубу Мардек. Достоверно известно, что трудился он в последнее время в Ларбаре, во Второй народной школе, был учителем естествознания. Лиабанни спрашивает, не знаю ли я кого-нибудь из этой школы — или, может, у кого дети туда ходят. Попробую поспрошать.
(Восемнадцатое число месяца Исполинов)
За полчаса до совещания наших никого в отделении не видно. Только Бенг почему-то сидит у нас, заполняет тетради. Их целая гора. Своего ученика, — говорит Бенг казённым голосом, — мастер Талдин обучает ассистенции при удалениях червеобразного отростка. Надо понимать: а меня, второразрядника, усадил за писанину, обидно! Собрал тетради и ушёл.
Но это обнадёживает! Стало быть, Датту отпустили и не так уж он крепко побит?
Заглядывает Винни:
— Что, мастера Чангаданга ещё нет? А у нас — хи-хи — новенькая медсестра!
А чего тут такого смешного? И что стряслось? Вроде никто из сестёр уходить не собирался… Винни шепчет:
— Чтоб ее принять, даже мастера Чилла и мастершу Юнни с собачьей выставки вызывали.
Змию всё надоело, и он себе из Аранды выписал подготовленного человека? Или это Виданни кого-то нам присватал, по моим многочисленным жалобам? Ежели он, то мог и представить дело как страшно срочное.
— И что же за сестра?
— Так это ваш Датта! Точнее, уже наш. Его чтоб за крамолу из Университета не выгнали, господин профессор к нам на работу принял — медсестрой. Им после третьего года обучения уже можно. Как начнут выгонять, а лечебница грамоту напишет: просим подготовить на лекаря-хирурга нашего сотрудника. И не откажут тогда. Он теперь четыре ночи будет сестрой дежурить, четыре ночи вместе с мастером Талле — стажёром, а в остальные ночи — учиться. А что? Вы, господин Арнери, говорят, вообще в Университет не ходили. А закончили — и ничего!
Точно. И Яборро, спору нет, молодец. У нас я такой распорядок, наполовину лекарский, наполовину сестринский, представляю с трудом, я-то в Загородной числился помощником врача. Но кого при всех этих перестановках, похоже, не спросили и не предупредили, так это Змия. Сейчас ждут случая обрадовать.
Вот и он. И почти сразу следом за ним входит Хардо — с трёхдневным тёмно-лиловым синяком под глазом.
— Что с Вами? — спрашивает заведующий, чуть только это видит.
Нет у благородного Хардо привычки толковать про своё самочувствие. Иначе слишком долго бы получилось, пока про все ранения расскажешь… Но нынче он невнятным хмыком не ограничился:
— Да, сволочи эти… Из похорон устроили балаган с потасовкой. «Хватит воевать на чужой земле»… Что, надо на своей, что ли? Женщинами прикрываются, сиротами…
Хардо дёргает головой, как от вони или от дыма. И ведь похоже, он сам был на кладбище. Там и дрался. Здесь с Бенгом не получилось — так давай туда, подальше от больницы, чтоб уж если приложат, то наверняка. Не отделение, а общество самоубийц…
Сейчас Змий его попросит рассказать по порядку. Или нет? Всё-таки знает, в чём дело, газеты ларбарские читает?
А вот видел ли Хардо там в драке нашего Датту? Сдаётся мне, что не видел, не то бы сейчас оглядывался: тут ли супостат.
Попрошу-ка я мастера Чангаданга со мною выйти. Изложу ему это всё, по возможности коротко.
— Лечебница — не место для гражданских междоусобиц, — отвечает он.
Так и я о том же! А что делать-то будем?
— Пресекать.
Не успели. Ещё из-за двери слышим Талдина:
— Да пускай эти дикари друг дружку хоть живьём жрут! Мы-то при чём? Вот ты человек военный…
Змий поспешно входит, я следом.
— Вот Вы, господа! — продолжает Талле. — Войсковые же оба. Ну?! Что за…
Мерзость, — сквозь зубы молвит Чангаданг. Только его не слышно. Уже сцепились, хоть и не в рукопашную. Хардо рычит:
— Войско должно воевать! Лучше — с врагами. За море едут добровольцы.
— Ага, сам говоришь: добровольцы — кому крови охота и приключений. А Короне-то, а нам-то какая польза?
— Совещание, — объявляет Змий.
Ненадолго замолчали.
(Двадцатое – двадцать второе числа месяца Исполинов)
Работаем. Только Талдина и Датту благородный Вахардо больше не замечает. Даже едою из их судка не угощается. Это значит, что из лекарей тут для Хардо остался один я. Чангаданг — начальник, с ним не поговоришь и на операцию не позовёшь. Стало быть, зовёт меня. Я не против, но у меня уже свои дела начинают копиться недоделанные. Мастеру Че, ткачу, нужно заключение для гильдии, о допустимых условиях труда. Отросток обычный, оперировал Нунирро по дежурству, а лечащим я был. И выписался ткач уже месяц назад, за тетрадью надо бежать в архив. Бумага требуется срочно, и у Хардо тоже дело срочное — ущемлённая грыжа. Я Талдину сказал, что Хардо ассистент нужен, а сам убежал. Думал: может, помирятся. Не сработало. Талле послал Датту, Хардо Датту выгнал, остался оперировать один. Заведующий узнал, пришёл на подмогу. В итоге виноваты все. И Чангаданг — больше всех.
Чем Вас, благородный Хардо, не устраивает стажёр? — А у него посевы с рук не сданы! Как не сданы, когда он незнамо сколько уже у нас работает, два месяца с лишним?! — А вот так. И Змий это не проверил в своё время.
В том и смысл, что посевы эти берутся внезапно, без предупреждения. Чтобы знать, правильно ли доктор обрабатывает руки. Моешься перед операцией, выскакивает из угла мохноножка, не наша, а из Заразы, берёт пробы. Если что не так — сообщают, если в порядке, сроду не узнаешь, где лежат эти списки. И запросто могла до Датты просто очередь не дойти. Откуда Вахардо про это узнал? Или так, от балды сказал? Но попал в точку: Чангаданг бросился выяснять, что у нас с посевами, Датту от операций отстранил пока. Значит, я теперь уж точно напополам разорвусь: помогать и Хардо, и Талдину.
В подвале пахнет краской. Ею вообще-то ещё с Нового года воняло иногда, но Вахардо только сейчас проняло. Переодевается теперь у нас в ординаторской, чтобы все видели: и шрамы его, и наградные ленточки на уличной одежде. Раньше он этих наград, «За храбрость» и прочих, не носил — нынче надел. Талдин ответил соразмерно: пришпилил прямо к рабочему балахону вышивку двенадцати цветов. Во славу Подателя Жизни, против войны и насилия. Мясное, однако, продолжает готовить, нарочно: во-первых, Датте больше кушать нужно, при рабочих нагрузках, а во-вторых, чтоб Хардо подразнить. А тот не угощается упорно, а я никак не рассчитаю, сколько припасов брать из дому, чтоб и на меня, и на Хардо хватало.
И каждый почему-то числит меня за своего. И Талдин, и Вахардо.
— Ну, ты-то, Ячи, понимаешь. Растолкуй ты ему, дураку, как-нибудь! Ну что ему самому — ведь не дикари же эти нужны, а товарищи его боевые. Это ж он от них не отступится нипочем. А какие они добровольцы, ну, какие? Головы им задурили, петухам молодым! Вот Датта — и то понимает, даром что пацан. Это все Коронные школы. Ты хоть на это не поддался, молодец.
У нас никто не поддался. В школе пример был наглядный, даже два. Наставник по военному делу и досточтимый, служитель Пламенного. Оба были в Океании, на войне, оба сильно искалеченные, заметнее намного, чем Хардо. Когда я сам в войске был, в химзащите, о загранице речь не заходила вовсе. Потому что слишком дорогие наши вещества и снаряжение, чтоб их на чужие страны тратить. Обсуждалось другое: что всех нас, химиков, из Войска передадут в ведение Охранного, и вот это будет хуже некуда, потому что тогда уж точно драться придётся. С забастовщиками и прочими, за кем за море ехать не надо. Обошлось.
Но хорош я! На всех домашних у меня газовые маски дома есть. На мохноногов тоже. И детские шлемы есть. А на вингарскую семейку? Нет! И даже запасные я на них не мерил. Обмерить всех срочно, заказать, и ежели не понадобятся эти маски никогда — так тем лучше.
С войском, по-моему, точно так же. Когда оно не надобно, оно свою задачу как раз и выполняет. Мне вот не повезло: за год службы было всего два не учебных, а боевых выезда на химзащиту. Правда, оба случая вне поселений, могло быть хуже.
Хардо мириться не собирается, повлиять на Талле не просит. Зато завёл разговор про дела совсем посторонние. Про «Действо о боярине Онтале и чародейке Хиоле».
— Нечего было ему хвастаться. А то — жена, кудесница! Показать, мол, что не стыдится её. Вот и догордился… Только ей это не объяснишь.
«Ей», как оказалось, — мастерше Дамалли. Хардо себя вести не умеет в обществе, а ей хочется с кавалером в оперу сходить. Похвалиться опять-таки. И по её расчёту, выходит, что боярин Онтал прав был, когда в свете появлялся с женой-неровней, кудесницей и вообще нелюдью. Даже ежели за это на него король разгневался и походом пошёл — всё равно прав! А если Хардо не согласен, то он, значит, и её, медсестры Дамалли, стесняется, и какая же тогда любовь?
Тут я могу с Вахардо только согласиться. Сам не выношу, когда напоказ хвалятся — друзьями, детьми, супругами. И слава богам, что благородная Кари, когда ей хочется танцевать вдвоём, учениц приглашает, а не меня подбивает куда-нибудь на бал или в гости. От меня там, конечно, позора бы вышло больше, чем славы…
— Вот именно. Мужчина, она говорит, должен гордиться конём, оружием и подругой. А конь — он чтобы скакать. Оружие — чтобы сражаться. Женщина — чтоб жить с ней. Так и говорю, а она: ах, тебе только этого и надо? А чего ж ещё мне хотеть-то, я не понимаю…
Но — да, про женские причуды всяко лучше трепаться, чем про нынешнюю Корону. Или про её врага Талдина. Нет, давайте уж про онтальские дела пятивековой с лишним давности.
— А что до боярина… — говорю, — там не чародейка же виновата была. Просто боярство очень уж хорошее, да ещё с коронным городом посерёдке.
Не можешь без крамолы, благородный Райачи?
Как работают они оба, мне очень нравится. Талле с таким удовольствием каждый раз — будто не отросток добыл, а редкого зверя. И к недужному: нет, вот так тебе не пойдет, мы тебе сделаем вот этак! Ты не увидишь, конечно, какой там хитрый шов, но оценишь всё равно, по самочувствию. Если девушка, женщина — Талдин и вовсе расстарается, чтобы шва потом никто не нашёл. И когда мастер Талле между операциями бухтит, что его выгонят из лечебницы, то тоже из-за вот этого: у меня тут моя радость, моё искусство — конечно, отнимут!
Вахардо совсем другой. Если бы у нас кино снимали, для учебной картины по хирургии, надо было бы его заснять. Очень чётко всё. Прежде чем что-то делать, отмеряет точно: по пальцам, по инструменту. За Чангадангом я так уследить не могу, у того всё плавно, одно в другое перетекает, а тут — шаг за шагом, видно отлично. Некоторых раздражает эта его привычка медлить и примериваться. Меня — наоборот.
Горячечного нашего пора отпускать домой. Он не хочет:
— Мне б до восьмого числа. А то — выйду, а там праздники… Мне пить-то нельзя, месяц выдержать надо. В тюрьму, что ли, прикажете садиться?
Да это я бы рад. Кроме прочих бумаг напишу на Вас жалобу, что Вы дрались и посуду били. Только придётся же указать: в невменяемом состоянии. Не посадят.
Почему именно до восьмого числа он решил терпеть, он тоже признался. У него есть знакомая бабка, ведунья. Заговаривает от хмельного навсегда, только месяц выдержать надо — чтобы ни капли. Хорошо ещё, заведующий не слышал, как нас просят посодействовать народному знахарству.
Оснований не было его так долго держать. Два-три дня можно было бы лишних добавить, но не больше. Только наутро, как раз перед выпиской — у недужного жар. От чего? Я его заставил при мне перемерить — все равно жар. Слушаю легкие — вдруг там чего, прощупываю все места уколов — не нагноились ли. В лучевой бочке еще раз просвечиваем. Всё чисто.
А лихорадка держится — уже третий день. Есть еще одно, печальное, подозрение — ежели у него в поджелудочной киста созрела и нагноилась. Пальцами я ее не чувствую. На боли он не жалуется. Точнее, я ему живот пальпирую и спрашиваю: больно так? Он: да нет. И спохватился: а что — должно быть?
Теперь говорит, что больно, но мне кажется: врёт. Или это всё самовнушение, и жар от него же?
Госпожа тёща зато уехала. Чувствует себя, говорит, хорошо, лекарям и среднему составу привезла угощение из нескольких блюд, да с выпивкой. И нам, и ОТБ. Захожу в палату — там тоже.
Нет, огурчиков и копчушек нету. Пироги сдобные есть. Утка с овощами. И красное вино. И всё — початое, успели попробовать.
Убил бы! Изымаю и вино и закуску, приношу взамен список разрешённого. Читают: «Отварное на пару-у… у-уу…» Иду жаловаться благородному Яборро. Вот что должно быть на уме у человека, чтобы самой же от угощений чуть не помереть — и потом другим выставлять? Из мести? Так это уже другие соседки, их-то за что?!
Про меня стали спрашивать, сильно ли я пьющий. Бутылку, мол, увидел случайно — так аж затрясся. И утащил!
Глава 10. Хуже некуда
(Двадцать третье число месяца Исполинов)
Утром благородный Борро объявил:
— Поздравляю, коллеги! В нашем семействе — прибавление!
Имеется в виду наоборот, убыль. Мастерша Адукко давеча родила. Жива-здорова, младенец тоже, девочка, семь гээр. Но это значит, мы остались ещё без одного лекаря, и главное, кому-то надо взять её сегодняшнее дежурство. Прямо сегодня придётся решать, кому. Я заменить не могу: сам дежурю завтра, двое суток подряд не положено. Талле сегодня будет за старшего, Нунирро с ним. А Змий отдежурил только что.
Мастер Кайран от щедрот своих молвит:
— Детёныши — дело святое. Да не бросать же мастера Талдина одного. Вот, Бенг поможет.
Угу. Бенг на приёме — это мы уже привыкли. И все дыры теперь затыкает он же, не возражает. Да и поздно спорить, когда начальство велело.
С мастером Нунирро — это называется «один»? Ладно. Ещё я тут не затевал склоки на совещаниях…
Странные распоряжения отдают иной раз наши больные. О чём можно родню просить: принесите бельё чистое, сахару, газет. А тут иду мимо палаты и слышу:
— Каменный мост давайте. И водовод дождливым вечером тоже тащите сюда. Ещё Училищную улицу, конечно. Ну, только увяжите как следует.
Я-то понимаю: человеку может быть нужен весь Ларбар. Прямо здесь. И не важно, что лечебница сама посреди Ларбара. Но как ему это всё предоставят?
Оказалось, он живописец. Нужные виды у него заранее готовы. И он не для себя их заказывал сюда, а докторам в подарок. Оперировали его мастер Нунирро вместе с Дани двадцатого числа. Надо и им, и господину профессору, и среднему составу.
Благородный Борро говорит, что скоро можно будет открыть у нас выставку гостинцев. Чего ему только не приносили. Кости ископаемые, большая редкость. Картины, ковры и собственную Боррову голову, изваянную в камне. Она пока в его кабинете стоит. Однажды он разносил кого-то, вопил: «Я за это головой отвечаю!» — А мастер Баланчи молчит и на эту голову косится. Ну, а что? Вещь ценная…
Жалко, что я сам красками рисовать так и не научился.
(Двадцать шестое число месяца Исполинов)
Недужный наш горячечный всё лихорадит. Чангаданг тоже не понимает, в чём дело. Несколько раз, по-моему, чудесами уже его проверял, вдобавок к тому, что руками, глазами и ушами. И на обходе, и как увидит в отделении, каждый раз замирает и смотрит.
Утром двадцать шестого — диковинное дело: заведующий стоит в перевязочной и смеётся. Девица Тунки пятится от него.
— Вот это, — указывает Чангаданг на склянку с йодом, — тоже запирайте, пожалуйста. Всякий раз.
Оглядывается на меня, скалится любезнейшей миной:
— И как там Ваш больной с четвёртой койки?
Ничего нового. Из Заразы коллега был, своего ничего не нашёл…
— Йод у недужного заберите, мастер Арнери. И следите, чтобы он больше не раздобыл.
И правда. Наша больничная банка йода у него в сундучке запасена. Как всё просто. Вечером глотается йод с сахаром, утром жар. Я и забыл про эту штуку. А ведь её мои ребята ещё в школе проделывали. И Лани, и Амингер. Им мастер Каярра объяснил, понимаете ли. Чтоб на право не ходить на законных основаниях. Или какой-нибудь дурацкий конный смотр прогулять.
Но, конечно, бросить пить тоже важно.
— Принимали? — спрашиваю.
— Ну… Ну, доктор, я ж Вам объяснял. Тут уж до восьмого числа-то…
— Пропало восьмое число, мастер.
— Э… Это почему? Лихорадка-то держится?
— Вот Вы, получается, в химии сведущи, раз такое придумали.
— Дык-ть… Это не я придумал. Народная мудрость.
— Хорошо. А в чём, как Вы думаете, йод растворён? В спирту. А Вы говорили, ни капли нельзя.
Он спохватился:
— Вот ты ж печень…
И рукой махнул: коли так, теперь уж всё равно. Выписывайте!
Напьётся, как только доберётся до дому. И хорошо, ежели его к нам обратно живого привезут. Но у нас в лечебнице отделения для запойных нет.
— Вы бы в храм обратились. К Подателю Жизни.
— Да я неверующий. Видать, за то мне и немилость такая от Семерых…
— Вы живая тварь, им этого достаточно, я думаю.
Мог бы я его отправить в Загородную, к Виданни, с сопроводительным письмом. «Подателя сего запереть и не давать хмельного месяц.» Беззаконное заточение в Белом храме обеспечат, случаи бывали. Но если Виданни скоро уедет, то без него оставлять там больного я не решусь.
— Ладно, — сказал я. — Лежите тут пока. Подумаем, что с Вами делать.
В храм я, пожалуй, сам схожу. Попрошу кого-нибудь из досточтимых помолиться за этого малого. Раз он по правде вылечиться хочет.
(Двадцать седьмое Исполинов)
Мастер Нунирро похвалился своей картиной. Той, что ему живописец вручил. Осенние деревья, сырость в воздухе, Училищная улица, если смотреть по ней сверху вниз, в сторону Университета. И башня Премудрой впереди.
— Вот как раз, Вам на память, — говорят девушки. — Раз Вам скоро на покой.
— Да едва ли я забуду, что тут работал. Разве что совсем из ума выживу.
— А давайте её тогда тут повесим. Вон, над столом. А то стенка пустая, не смотрится.
Мастер охотно согласился оставить орясину здесь. Чтобы домой не тащить этакую тяжесть. Поглядел в окно:
— Погода хорошая… Не пойду я, пожалуй, совещаться. Господин профессор дежурил, всё и так знает. Да и Бенг… Двинусь-ка я домой.
Надо понимать, что Бенг и ему гадостей каких-то наговорил за ночь? Мастер Нунирро был в приёмном, мог положить кого-то во Вторую, кто в тамошние замыслы не вписывается. Или наоборот, кого-то ценного не положить.
На совещании, правда, ничего особенного. Поднимаемся к себе — а Нунирро, оказывается, не ушёл. Стоит с потерянным видом. Картина уже на стене, над столом у Чангаданга. А на полу осколки с золотыми башнями.
— Вы уж простите великодушно… Это я своротил. Нечаянно.
Лучше бы Вы, мастер, не лазали наверх сами, да в одиночку.
Змий ему что-то невнятное ответил, дескать, ничего страшного. Опять праздники скоро, надо решить, кого оперируем в ближайшие дни, кого оставим на будущий месяц, кого вообще отпустим. Просматривает тетради недужных, что идут на выписку, смотрит на меня: неужели лихорадка не разрешилась?
А что я скажу?
— Запрошено мнение храма, частным порядком. Досточтимый сегодня придёт.
— С ответственным за безопасность, конечно, согласовано?
— Да, — вру я. И иду согласовывать к мастеру Баланчи. Вообще-то о таких вещах заведующего надо предупреждать сначала. Чангаданг так и понял, что я опять чиню самоуправство, потому что мне можно, благородный Борро разрешает.
Сказал бы правду, объяснил бы. Не про ведунью, а просто — что хочет человек выдержать без хмельного подольше. А на свою силу воли не надеется. Нет: проще соврать.
Повернул назад с полдороги, пошёл признаваться. Только Змий сам сразу про другое заговорил: у Вашей недужной желтуха так и не разрешается, готовьте её на завтра. Переберите еще раз, пожалуйста, желчные пигменты и сахара. И пусть ее сегодня же осмотрит терапевт.
Домохозяйка, одинокая, она и желтуху у себя заметила-то не сразу. Пока у нее в лавке не спросили, чем это ты, старушка, Старца прогневала? Болел ли у нее живот, я не добился. Ничего, рассказывает, терпимо. — Так, стало быть, болел? — Да нет. — Значит, совсем не болел? — Ну, у кого ж в мои годы-то не болит…
Если сначала был болевой приступ, то можно надеяться, что там камни, а если нет, скорее всего — опухоль. А раз так, то целью нашей операции будет всего лишь разрешение желтухи: наложим устье на пузырь и выведем наружу.
— Мастер Чангаданг, каков объём предстоящего вмешательства?
По лицу непонятно. То ли усмехается, то ли нет. Экие ты, мол, учёные слова говоришь.
— Окончательный объём определится во время операции. Однако и готовить, и готовиться следует к наибольшему.
Пойду уболтаю кого-нибудь из Терапии прийти к нам сегодня. Хорошо бы, кабы им взаимообразно надобился хирург. То есть чего уж тут хорошего…
Хожу, как разводящий. Терапевта, лаборанта, досточтимого — встретить, проводить, вверх по лестнице, вниз по лестнице… И всё с любезной миной, потому что они не обязаны под нас подстраиваться.
(Двадцать восьмое число)
День так и начался нехорошо. Помня прошлый опыт, благородный Борро нарочно попросил: коллеги, очень прошу, не оставляйте всё на последний будний день! Мы доложили про свои замыслы — моя старушка с желтухой, Хардов недужный с послеоперационной грыжей и у Талле в палате больной с сужением выходного отдела желудка. За всю Вторую хирургию глашатаем выступает Бенг. Два пузыря они нашли, а ещё две кишки.
— Велики дела, — ворчит благородный Хардо. — Пузырь найти! Он у каждого есть, кому его Кайран ещё не отрезал…
Травма тоже не без недужных. Установка кольцевого аппарата Чамианга и шейка плеча. Чилл разводит ручками: у нас ничего, разве что поступит кто-нибудь… Итого три, да четыре, да две в Травме — девять операций. А поступить кто-то срочный может не только в Гной, но и в любое отделение.
Начальник ОТБ поднимается: воля ваша, коллеги, но нам с мастершей Миррой не разорваться! Девять операций под общим обезболиванием, а нас всего двое. Решайте как-нибудь.
По-хорошему решений тут всего два: отложить или работать под местным. А по-гадски можно попробовать уговорить ту же Мирру, что ежели она на нас, а не на Кайрана время найдёт, то наша признательность будет безгранична. Уж всяко безграничнее, чем у него, потому как у нас и запросы скромнее.
— В Ларбаре теперь не принято оперировать грыжу под местным? — спрашивает Бенг.
Хардо объясняет не ему, а профессору:
— Год назад я его оперировал по прободной. Тучный недужный, обширный изъян, под местным неудобно, опасно. И ненужно.
Подытожил он нарочно для Бенга. Борро просматривает свои записи. Пузырей заявлено не было.
— Созрели! — Бенг, насколько я понимаю, врёт. Да он особо и не скрывается.
— Раз у вас созрели, вы свои кишки и снимайте! — кричит ему Хардо.
Борро стучит по столу. Баланчи, только чтоб не грызлись коллеги, одну свою операцию перенёс на завтра, а другую готов делать под местным. Уже легче: семь. ОТБ-шный начальник перемолвился с Миррой. Ещё раз пересчитывает:
— Тогда начинаем со срочных. Ваши, мастер Чангаданг, желтуха и желудок, Ваши, мастер Кайран, оба пузыря, после, если не грянет ничего срочного, Ваша грыжа, благородный Вахардо. Ну, и, может быть, одна кишка, если успеем.
— Две! — торгуется Кайран.
— Если успеем.
На этом Борро всех распустил.
В дверях Бенг продолжает:
— С самого начала надо лучше оперировать, чтобы грыжи не возникали. А то любят некоторые примериваться…
Уж вроде бы всё выходило, как мы хотели. Нет, Хардо должен остановиться и ответить:
— Что ты сказал?
— Повторить?
— Раз ты такой умный, так чего ж в Кэраэнге не остался?
И нет бы остальным идти по своим отделениям. Столпились вокруг.
— Не прежде, чем каждый водворится на Богом отведённое место. Кто в степь, кто на цепь…
Хардо, тише! Сейчас я рядом, и хоть это хорошо, но в одиночку я доктора Вахардо не удержу. Это вам не умбловая горячка.
— Хардо! Да плюнь! Ну что ты, не слышишь, в самом-то деле? Он же тебя нарочно злит. С калекой-то увечным драться — грех…
К чему это Талдин сказал — теперь уже никто не узнает. Благородный Хардо наступал на Бенга, а врезал — Талле. С разворота, крепко, Талдин даже отлетел. И пошло. Хардо Бенгу тоже выдал, теперь получается четверо на него одного: Бенг, Данута подоспел, Талдин и Датта. А я так не могу.
Грех с увечным драться, хоть бы даже и на одной стороне. Спорить тоже грех. И молча дуться грех. Сказал бы кто всё это при моём Амингере…
Зря больные наши на сегодня к операциям готовились. Сдаётся мне, не будет ничего. Кроме, может быть, стражи.
— Пре-кра-тить!
— Какой позор, какой позор!
— Дани, не лезь!
Как же, удержится он. Один школяр уже влез, значит, остальным тоже можно.
Здоровые вы ребята, стажёры. И восходящие научные светила. Только мне вас-то бить пока не за что. За наглость — да и хватит. А вот с Талдином…
Кайран чего-то там ревёт, не разберёшь. Звенят Баланчины часы. Они — с вызовом местной охраны. Кровью пахнет. И это значит, Хардо не уймётся, пока его не вырубят. Только я — говорю же, не могу. Даже зная, как надо.
Сбоку кто-то. А на, держи! Не попал. Я не попал, Змий скользнул мимо, хватает Хардо за шиворот, разворачивает лицом к себе:
— Оставь Их Всех.
Он это не вслух, а взглядом. А мне почему-то слышно. Больше ничего не слышу, только как счётчики воют.
— Падаль Это. Не Хочу. — точно так же отвечает ему Вахардо.
Свалка вся рассыпалась. Мастер Баланчи пытается Хардо увести, охранники наготове. По-моему, уже ни к чему: он уже успокоился. Змий из кармана вытаскивает очки, говорит — не знаю, про что:
— Восемьсот сорок четыре, восемьдесят шесть.
— Сволочи вы, суки, — соглашается мастер Талдин.
— Ну вот видите, — замечает мастер Чилл, глядя на лекарей из ОТБ. — А вы переживали… Я так понимаю, людям сейчас не до операций. И оркам тоже.
Чангаданг поворачивается ко мне:
— Через полчаса, мастер Арнери, подавайте желтуху.
Угу. Пока она не отказалась.
Мастер Кайран между тем осматривает Бенга, сильно ли тот побит. И приговаривает: кишку сегодня сам сделаешь. Если этих уговоришь…
Щедро!
Борро подвёл итог: так дальше продолжаться не может. Все прочь с глаз профессорских. И ждите, меры будут приняты. Ко всем, кто дерётся.
Надо будет мне собраться с духом и всё-таки повидаться с Тарригой. Может, у него уже и правда опыт есть, как разгребать такие вот мерзости на рабочем месте.
Желтуха на столе, я, как дурак, накрылся и стою, жду. В другой раз сёстры торопили бы уже, сейчас — слушают мастершу Мирру. Как из-за неё подралась дюжина лекарей, и даже сам мастер Чангаданг.
Он всё-таки пришёл.
— Извините за опоздание.
Расстроен. Ясно, что радоваться нечему, и всё-таки: что будет с Хардо. Вторая за месяц драка… Бенг мог бы и иск подать: против лечебницы и лично против Хардо. Не подаст, но получит за это все блага, какие только в Борровой власти.
Нашли мы не опухоль, а камни в желчном, несколько провалились в проток. Чангаданг требует металлический буж, проходится им несколько раз по просвету протока.
— В Валла-Марранге для таких случаев имелись -образные дренажи. Здесь таковых нет, я уже спрашивал. Обойдемся пока обычным, не слишком толстым. Но господина Мумлачи я просил заказать надобные. Надеюсь, когда-нибудь они всё же появятся.
Мирра спрашивает:
— А грыжа-то у вас будет? Или мне к Кайрану на кишки идти?
— Будет, — отвечает Змий. — В порядке оговоренной очередности.
После нас Талдин с Даттой пошли на желудок. Талле мне только бросил походя:
— Все вы, благородные… Эх, вы!
Без него Чангаданг спросил:
— Райачи, сможете остаться на дежурство завтра вместо благородного Вахардо?
И рассказал: Хардо пока отстранили от работы. Собираются отправить на обследование и лечение, по части одержимости. Хотя одержимым он не был, Змий уверен. Счётчики показывали сильное чудо — так это из-за Змия же, а не из-за кого другого.
— Да останусь, конечно. Стало быть, Хардо они забирают. А Вам ни лечиться, ни отдохнуть хотя бы полдня после чуда — нет, не положено.
Усмехнулся криво:
— Меня уже забирали. В Камбурране. Я вам так сильно досаждаю?
Ляпнул, как всегда, благородный Райачи?
— Да я не то хотел сказать!
— Я понимаю.
— А надолго это лечение?
— Как получится. Месяц в лучшем случае. Господин профессор, кажется, в сильном гневе, но пока от Вахардо избавляться не хочет. И мастер Баланчи тоже.
— А Вы?
— Я не вижу оснований.
И спрашивает потом:
— Вы были рядом. Как по-Вашему, он был одержим?
В боевом буйстве или вроде того? Нет, не был. И Вы знаете, мастер Чангаданг, что я — если не знаю, то догадаться могу, ежели кто под милостью Воителя. По опыту школьному. Или служебному. Или просто по верности Семибожной вере.
— Не был, — говорю.
И уж ляпать — так ляпать:
— Я Вас слышал. Как Вы его унимали.
Мне же тоже важно, нарочно Вы — или нет, и вообще, замечали ли за собою эти приказы.
Змий кивает:
— Да. Это неприятно?
— Нет. Я не то чтобы… То есть от чудес у меня зубы не болят, и ничего не болит, если Вы про это. Но чувствую. Это ещё с детства. Обследовался в школе, сказали — ничего страшного, надзора храмового не назначили.
Спасибо, что поговорили со мной. Только всё равно погано тут у нас. Хардо нет, Талдин злится, стажёр его не знает, куда деваться. Несправедливо. И чем мы лучше тех пардвянских дикарей, которые друг друга жрут. Очень нам пригодились бы силы разъединения, только откуда ж их запросишь…
Грыжу Хардову в итоге я делал, Чангаданг помогал. Недужный спрашивает: а мой-то доктор где? Заболел, — срочно вклинивается Мирра, пока мы ничего другого не ответили. А потом сама же и вздыхает: надо будет ему хоть собрать чего-нибудь… в дорогу.
Расхождение на самом деле большое. Для лучшего сопоставления выбираю U-образный шов. Змей как-то неопределённо поводит глазами: знаю, мол, из какой ты книжки это высмотрел, из моей же. Сейчас, конечно, самое время и место блистать учёностью… Но не сказал ничего и за руки не хватал. То есть — годится так? Был случай, они с Даттой ушивали брюшину, стажер принялся вязать, да не смог швы затянуть как следует. Чангаданг, ни слова не говоря, взял ножницы и все срезал. Дальше уже шил и вязал сам. Датта с тех пор всё упражняется: пока не занят, садится на стул верхом, через спинку нить перекидывает и учится узлы дотягивать. На стуле-то легко…
В своё время мне Виданни храмовое мягкое кресло разрезал: чтобы зашить, и чтобы набивка и нитки наружу не торчали. Посмотрел, как получилось, и рядом резанул, для следующего шва. Потом поперёк. Потом спинку, где ещё неудобнее. Это ещё что! Ты представь, сказал: когда досточтимый настоятель это увидит, он задумается — что за тайные бумаги вы зашили в это кресло? И всё распотрошит, а тебе потом восстанавливать…
Или как в школьные годы Каярра меня учил уколы делать. Не хватало, мол, в Университете время тратить на такую ерунду… Сначала на подушке, потом на себе.
А ещё прежде того — ну, что мы, в отряде с ребятами не дрались? До полной ярости и одержимости, и ничего, никого в Охранное не забрали насовсем, из школы не выгнали и даже не убили. Так, может, и теперь всё обойдётся? Вот и спрашивается, кой толк с этого житейского опыта и кого он чему учит…
А на завтра у нас ещё две операции. Сколько у Второй хирургии, лучше и не думать. И в травме — отложенная.
(Двадцать девятое Исполинов)
К нам пришёл профессор Чамианг. Так и стоял под дверью залы, пока мы совещались. Будто проситель. А Борро до сих пор на его начальственное место не садится, когда заседания ведёт, пристраивается чуть сбоку. Значит — всё хуже некуда? Прежний глава Хирургии будет сам в наших дрязгах разбираться, потому что Борро не справляется?
Или просто пришёл хлопотать за Хардо. Тогда значит — одержимым его-таки записали и на работу могут не выпустить. Вовсе не выпустить никуда тоже могут.
Профессора увидели, многие кинулись к нему. Здороваться и греться. Хоть на дворе и жара, а у нас тут с каждым днём всё холоднее и гаже.
И мастер Нунирро тут. Не внизу, а в нашей ординаторской. Нунирро сегодня дежурит, а пришёл с утра. Сообщили ему про Вахардо, он вышел — нам на помощь? Сам же Чамианг мог сообщить, стариков в строй вернуть, раз с молодыми всё вот так…
Нет. Он — не работать пока, а к лучевикам.
— Спина что-то болит. И дышится тяжко. То ли продуло, то ли потянул. Как бы не воспаление лёгких.
— Давайте, я Вас послушаю, мастер, — говорю.
Чангаданг уже ушёл на операцию, а то глянул бы — и лучше всяких лучей.
— Да я сначала просвечусь, а уж там видно будет.
И двинулся было к двери, но оглянулся, улыбнулся:
— Вот говорят, Байликко, Семерыми да примется, крови боялся. А я, Вы знаете, докторов боюсь…
Да что ж тут удивительного. Сказка такая есть, про то, кто самый страшный враг для кошки. Понятно, кто: другие кошки. С лекарями то же самое.
Выглядите Вы, мастер Нунирро, что-то неважно. Лицо серое, осунулись. Пока Вы дневным работали, я не замечал, а сейчас, когда Вы сменным…Только бы у Вас опухоли не было в лёгких. Или ещё где.
Работаю. Желтуху вчерашнюю забрал из ОТБ. Кажется мне или просто верить хочется, что старушка светлеет потихоньку? Хотя… почему же — верить? Так и должно быть. Вот желчь по трубке идет. И в анализах желчные пигменты снижаются. После праздников приду — и вовсе желтухи у нее уже не будет. Авось…
У грыжи повязка промокла кровяным содержимым. Дядька на меня так и косится с недоверием. Что, спрашивает, доктор мой не выздоровел еще?
Слишком обширная подкожно-жировая клетчатка, может подсачивать немного. Поставлю резинку в рану, спиртовку сверху положу. Плохо, если нагноится. Считай, снова повод для грыжи. Я сегодня дежурю, завтра утром его опять перевяжу. И второго — потому что снова дежурю. Вместе с Борро и не знаю, кем еще. По расписанию должны были с Хардо.
Одержимец… Лучше бы Бенга проверили, что ли. Он, может, тоже одержимый, раз не может слова гадостные при себе держать. Милость Премудрой ему, за все его научные успехи: с собственной речью совладать не способен…
Такого тоже никому желать нельзя — чтоб Охранное им занялось.
И снова Дани Чамианг. Оглядывается. За Талдином он, что ли? Талдина нет. Датта с Чангадангом в операционной.
Залезает в кресло с ногами.
— Вы про мастера Нунирро знаете?
Что знаю-то? Что лучевики нашли? Было б что хорошее, Дани бы не спрашивал…
— Он на бочку пришел. Все отмалчивался, продуло его, дескать. А там два нижних ребра сломаны. Слева. Девчонки с бочки ахнули, позвали Баланчи. Ну, тот допытался кое-как, все-таки ему, знаете ли, положено. Упал мастер Нунирро, оказывается. А нас еще ругают, что у недужного анамнез толком собрать не можем. А поди собери, когда они так — хуже маленьких. А ещё доктора!
Ух-хх… Хотя бы так. А я уж худшего испугался.
— И как теперь?
— Так его мастер Баланчи к себе положил. В четвертую палату. Таморо к нему домой отправили — за вещами, и чтоб родне сказал. Так что всё равно Вам сегодня вдвоём дежурить. С мастером Кайраном.
Да это бы ладно. Спущусь сейчас в Травму… Вот только Талле объявится, а то отделение пустым оставлять нельзя. Разве что Дани попросить тут посидеть?
— А Вы мастера Талдина не видели? — спрашиваю.
— Да чего его видеть? Он с папой и с господином профессором обмен утрясают. Родственный. Родственно-производственный.
— Это как?
— Он с Даттой — туда. А мы с господином Мумлачи — сюда.
— Талдин во Вторую хирургию переходит? А вы зато — к нам?
— Ну да. У вас же тут мастер Вахардо и мастер Нунирро теперь болеют. Так что благородный Яборро расщедрился и решил вас целым профессором усилить. Даже с половинкой… Ну хорошо, с третью. А Кайрану в утешение — мастера Талдина. Его, по правде говоря, ещё мастер Чилл хотел, но тому Бенга пообещали. Как только Вэйко уйдет. В наказание. Тогда Бенга придумали пока в дежуранты запузырить, но он предупредил, что тоже в суд подаст. Так что его тоже трогать не стали. От греха. Государственные умы…
Не придумал я лучшего занятия, чем поубирать с видных мест всякое барахло, которое благородному Борро видеть незачем. Для нового заведующего мы весной прибраться не успели, да с тех пор и ещё много наросло. Посуда немытая, газеты, книжки не по работе, жестянки от чая-кофея, носки, маски, салфетки, перья и не знаю кому нужные мелкие железячки. И недопитые бутылки. Большую часть этого всего можно просто выкинуть.
Жили, не просто так таскали сюда это всё, обсуждали, оставили зачем-то. Только Борро я знаю: может взглядом зацепиться за какую угодно ерунду — по цвету ли она к стенам тут не подходит, или к его настрою, или к нашим же рожам на его, Борров, взгляд — и новое здешнее житьё начнётся с крика. Не хочется.
Обрадую Змия и Датту. И двинусь к мастеру Нунирро.
А к нему супруга пришла. Я уж соваться с разговорами не стал. Вечер впереди, выберу время.
Вдвоём дежурить невозможно. На замену Нунирро явился Вэйко. Мастер Кайран поглядел, с кем придётся работать, махнул рукой: разбирайтесь сами, кто из вас где будет. Я-то, конечно, Приёмное бы выбрал.
Мастер Вэйко спрашивает:
— А что Вам там настолько нравится? Подзаработать удаётся?
Угу. Кого можно не класть, не кладу, и деньги за это беру. Или наоборот, если кто непременно лечь хочет, тоже пускай платит.
— Да мне вроде бы жалованья хватает…
— Да-да, конечно. Тем более, Вы же в день работаете…
И мне недужные при выписке подарочки несут, опять же доход. А Вэйко, бедного, в сменных продержали незнамо сколько месяцев. Вы бы, мастер, к иску своему тогда эту строчку приписали: за упущенную выгоду.
Смысла нету оправдываться. Нет, мол, с больных не беру. И даже гильдейский спирт уже не краду. Вот разве что с диагнозами мухлюю. Цирроза хотите?
Я, кажется, понял, чего это он. К нам в Первую профессор перешёл, мы теперь близки к начальству. Как честный человек, Вэйко не может перед нами лебезить. А чтобы кто не подумал, будто он лебезил-таки, надо нам всю правду в глаза. И какая разница, про нас эта правда или не про нас.
Но, конечно, в Приёмном — все условия для жулика. Даже под праздничный вечер. Прибыл орк, огромный, косматый. Сидит и ждёт. Вы к кому? — спрашиваю. — К хирургу. — Я хирург. — Не к Вам. К мастеру Кайрану. — Он на операции, его долго не будет. — Мне тоже на операцию, — говорит. Расспрашиваю, он рассказывает: у него грыжа будет, ущемлённая. Точно будет, Кайран обещал. Да, как раз на эти выходные, чтоб дней рабочих поменьше терять.
То есть на самом деле грыжа обычная. Мастер Кайран обещал её записать ущемлённой, чтобы соперировать по дежурству. Недужный — общинный староста, в будни у него нагрузка. Умственная больше, так что ничего. Выйдет после праздников — и за дело.
Все бы так честно рассказывали про свои договорённости. А мне-то что делать? Дождёмся Кайрана. Он, может, и будет ругаться, что его знакомого долго в Приёмном продержали. Но если это никакой не его знакомый, а так, собрат по общине и всё выдумал, а я бумаги уже напишу, — выйдет ещё неудобнее.
Оказалось, всё в силе. Кайран появился и распорядился: положи как ущемлённую. Я положил, Приёмным дальше занялся, забыл уже — а утром мастер Кайран приносит денег. Своему стажёру, медсестре, что с ним на операцию ходили, и мне. По-честному: каждому, кто старосте этому помогал, пусть бы и косвенно. Мастер Вэйко видел, мог убедиться: жалованья мне-таки не хватает.
(Тридцатое число месяца Исполинов)
По пути домой встречаю возле карты наших переулков — десятника Виданни. Разглядывает, ест мороженое: жёлтое, зелёное и малиновое, из трёх разных рожков попеременно.
— Чтоб одинаково согревалось, — объясняет. — Угощайся!
И протягивает: любое, на выбор.
Десятник в этот раз один, с большим заплечным мешком, со скрипкой в чехле. Всё-таки решился ехать в Марди. Досточтимую и девочку оставляет в храме, настоятель Гамарри уже в училище уехал.
— Я тут подумал: может, и ну совсем, а? Всё, в смысле, ну. Не вылезать в Марди, а дальше? Или вообще в другую сторону? Ведь как хорошо: лето, дорога, народ всякий…
Ух. Надуть всех: в лечебнице начальство пусть думает, что Виданни отбыл учиться, а он тем временем пустится в вольные странствия. Досточтимый Гамарри хотел, чтоб храмом Марричи занималась? Пожалуйста! А Виданни тем временем проверит себя: это он только в Загородном большой Белый мастер — или всюду сможет так же жить?
Страшно. Но мне это, пожалуй, нравится. И Потаскун под маской богослова — может быть, тоже это сочтёт правильным и прикроет. То есть мардийским наставникам объяснит, что Виданни путешествует в порядке учёбы.
Куда ехать — вопрос несложный. Важно только выбрать: вокзал или гавань? А там уж какой первый поезд или корабль попадётся. Грамоты на проезд у Виданни есть, до Марди — так что он, грамот не подменивал никогда? Прямо в руках у служителя, который их проверяет.
«Основу нашего храмового хозяйства, — как писал Виданни в своей прошлой работе, когда в Мардийском училище в первый раз был, — составляет милостыня. В свете этого, важнейшая наша задача — наладить сбор подаяния в поездах, направляющихся в Ларбар и из Ларбара»… Работа была по управлению хозяйством обрядовых учреждений. Если продолжать — в самом деле, надо рассмотреть, как это дорожное попрошайничество устроено в других местах.
Я вот к своим тридцати годам нигде почти не был. В ларбарских окрестностях, в Ви-Баллу, в Лабирране у Тарриги, в Чалбери и на реке Таггуде — с ребятами, там Амингеровы родители раскопки вели. И ещё в Марди у Виданни, в Тингоне, откуда Кари родом. На корабле ходил тоже только вдоль ближайших к Ларбару берегов. И не придумаю, куда бы хотел, кабы было можно: в Коин? В Кэраэнг?
Виданни, сдаётся мне, сам только что придумал эту штуку — уехать неизвестно куда. Весь день до вечера её обдумывает, и кажется, замысел ему всё больше нравится.
В храм я буду ездить. Ежели досточтимая оттуда соберётся бежать, может с дочкой поселиться у нас в Ларбаре. Или дочку у нас оставить, а сама — за перелётами цапель наблюдать или куда ещё. Всяко не пропадём, я надеюсь.
— Ничего, — говорит Виданни вечером, — мы с тобой тоже ещё поедем куда-нибудь. Далеко-далеко, на поезде.
(Новомесячье Змиев)
Назавтра утром я его провожал. Десятник переоделся в гражданское: вместо казённой куртки на нём теперь вязаная узорная кофта мастера Каярры. Поезд «Ларбар—Нурачар», остановка в Марди будет, но можно и дальше, и куда угодно потом: хоть в Бидуэлли, хоть в Чаморру…
Иду от вокзала, вспоминаю, как мы однажды с десятником на поезде ехали в Ларбар. И один войсковой полутысячник на проводников орал, гонял их почём зря, к попутчикам цеплялся. Виданни это надоело. И когда уже надо было к выходу готовиться, полутысячник своей должностной шапки не нашёл. Висела-то она в уборной, под потолком, сразу и не заметишь…
— Ячи-и! Тетеря глухая! Зову тебя, зову, а ты не слышишь!
Ох. Это мастер Талдин, с другой стороны улицы. Перейду.
С ним там ещё Датта и двое — видимо, Талдиновы дети, рыжая девушка почти взрослая и парень лет восьми. Все одеты по-праздничному, но у Талле и на выходную одежду пестрый значок приколот. Только бы они не на сходку шли, против войны.
Здороваюсь. Талдин после дежурства и уже заметно выпивши.
— Да ты не смотри, не смотри, Ячи. Сам знаю. С Бенгом дежурил, — у-у, скумбриед вонючий! И ведь как подумаю, что мне с ним теперь жить…
Да уж. Товарищи по отделению. И не похоже, что они всю ночь ругались. Работали, видно, Талле даже благостен. Благородный Борро, наверное, кабы мог, каждое мгновение знаки бы святые складывал, уж не знаю, Воителю, Целительнице или Премудрой: ну, вот бы только поладили, вот только бы не сорвалось…
А мы мирно ли будем жить в нашей Первой хирургии, ещё не известно. Слишком много нас благородных особ для одного подразделения. Правда, что будет с Хардо, Борро пока не говорит. Намекает — вроде бы, ничего, вернут его. Под негласное ручательство профессора Чамианга.
— Вот, веду своих в Политехнический, — продолжает Талле. — Кино смотреть.
И как будто давеча он никого сволочами не ругал и вообще не ссорился…
Но кино — это только в три часа пополудни, а до тех пор они гуляют. Собираются в кофейню у моста, мороженое есть.
— Кстати, Датта, — вдруг соображает Талдин. — Может, тебе не мороженое? Может, мы с тобой по пивку?
А стажёр тоже ведь после дежурства. И скорее голодный и сонный. Но раз уж сказано гулять…
— Да лучше бы кофею, — просит он.
— Я мороженое не буду. Что я, ма-аленькая? — говорит Талдинова дочка. — Ты мне, папа, пива возьми.
И стали пререкаться. Совсем как мы с Амингой. Половина удовольствия от кофейни пропадает, если перед тем никто не успел пособачиться, что заказать.
Пока мне по дороге с ними. Спрошу:
— А вы не знаете ли кого-нибудь из Второй народной школы?
— Мы всех знаем, — говорит мальчик. — А что?
Всех и в Коронной-то школе знать невозможно, а в Народной тем более. У неё зданий много, разбросаны по городу. Можно жить у вокзала, а можно, наоборот, на том берегу возле гавани, но ходить при этом в одну и ту же школу рядом с домом.
— Есть у вас там такой благородный Тубу Мардек, естественник?
Дети мастера Талле одновременно и одинаково кривятся. И хехекают.
— Был. Его от нас перевели, — молвит мальчик с видом, будто это ещё не признание в убийстве, но намёк. В следующий раз, мол, ежели такого пришлют, то и перевести не успеют.
— Эта, что ль, жаба костлявая? — спрашивает Талдин с тем же гадостным смешком.
Боюсь, это и в самом деле наш Тубу.
— У него папаша — выборный. В Областном собрании.
— Не папаша, а тесть.
— В общем, шишка.
— По осени еще дело было, — рассказывает Талдин. — Вызывают меня раз в школу. Ну, дескать, моя коза кого-то там обругала по-нехорошему. Прихожу. Сидит такой: морда паскудная, гляделки бегают, тощий, что наш кот. Я ему: ну, вырвалось, мол, бывает. А у кого не бывает? Я тоже иной раз грешным делом… А он мне: да Лирри вообще девочка хорошая, умненькая, способная. И вдруг — нет, ты представляешь, Ячи? — выдает мне: у меня к Вам, мастер, просьбочка небольшая. У Вас денег не будет до Рогатого Новомесячья? Тыщ десять или двенадцать?
Понятно. Это наш Тубу. Так надзирателю и напишу: верен себе благородный Мардек.
Провожу Талдина до моста, до кофейни. Внутрь не пойду. Помню Амингера вон там за столиком на балконе, с чашкой и с рукописью… Ладно, я уж домой.
(Второе–третье Змиев)
Иду второго числа дежурить, несу с собой пироги. С запасом: нам сменным, хоть я и не знаю, кто будет вместо Хардо. И мастеру Нунирро, благо в травме запретов на еду нет.
А если вместо Хардо нынче Бенг… Придумаю, куда тогда от стола откачнуться. К Нунирро же и уйду.
Главным сегодня сам благородный Борро. Вторым — Рангаи Чамианг. А прошлой сменой были мастер Таюрре и Данута. Расписание пришлось перекраивать в спешке, Борро к Дануте посыльного домой гонял, чтобы тот не в свой день вышел.
Мастер Нунирро выглядит лучше. Жалуется на Талдина:
— Прибегал давеча утром. Ради праздника… Знает же, что нельзя, а как маленький. Всё надеется, что будет незаметно. Обидеть нельзя, говорит, гостинец принесли…
Хмельной гостинец. И в самом деле, не с Бенгом же было угощаться. И не с Даттой, Датте ещё рано. Нунирро кивает за кровать, где стоит бутылка. Из-под хорошего, привозного фухиса. Давайте я выкину её.
— Да я сам потом схожу. А то нехорошо, если тебя с ней увидят.
— Да ничего…
— Не надо, я сам. Всяко собирался прогуляться. Гостинцы эти…
И признался:
— Я ведь упал тогда — тут, когда картину вешал. Кружку ещё разбил…
— Мастер…
Он улыбается виновато:
— Вас, получается, подвёл. Как там Хардо-то?
Начал рассказывать, но из Приёмного прибежала Вики:
— Там это… Каретой переехатый. Вас зовут.
Мастер мне махнул: иди, мол, потом доскажешь.
И так весь день до вечера было довольно много всего. Третий день праздника, как положено. Кто развлекался неудачно, кто праздники портить не хотел и терпел, да не дотерпел.
Приходит лаборантка — новая девушка, не помню, как её зовут. Говорит:
— Там, похоже, с доктором вашим нехорошо.
Ох, что ж такое — Борро? Или благородный Вахардо прибыл и буянит?
— С каким?
— Седенький такой, он ещё на первом этаже лежит. В операционную повезли.
Нехорошо?
Рванул я в Травму.
— А чего? — тамошняя сестра кричит, хоть и шепотом, перепугалась. — Захожу, а он лежит. Днём сегодня гулять ходил! А вечером — лежит, на полу! А мастер Чамианг прибежал, а потом господин профессор, и говорят: либо сахара, либо кровотечение.
Упал. В операционную. Были бы сахара — зачем в операционную? Разве что расшибся, когда падал.
Там всё и узнаю.
Натягиваю балахон, ворот на лицо вместо маски. Захожу.
Они уже в живот вошли. Слышно, отсос гудит. И кровь по трубкам — много, больше двух аруани в банке.
Борро даже не орёт. Почему-то мне объясняет:
— Кровотечение, Ячи. Селезенка. Подкапсульный разрыв. Слава Семерым, сестра обнаружила. А то мог бы и до утра…
Надеется?
По Рангаиным глазам видно: да, и кажется, зря.
— Я могу помочь?
И зачем было спрашивать? Четвёртый не нужен. Кого-то заменить? Разве что Дани. Это ни к чему.
Возвращаюсь в Приёмное. Пока я бегал, тут ещё народу набралось.
Пьяница, боли в животе. Распишу сразу ему капельницу, чтобы в отделении поставили. Там-то врачей сейчас нет. Помогите Семеро лекарю Нунирро и тем, кто с ним сейчас. Старушка, запоры. Положим, обследуем. Помогите Семеро… Парень, палец сломал. Об какого-то гада, гад к нам не поехал. Репозиция, гипс и домой. И понадеюсь, что живут они с гадом не в одной квартире. Семеро, Семеро… Кровопотеря большая. Да что, мы с нею справиться не можем? Двенадцатый век идёт, умеем же… Помогите боги мастеру Нунирро и его лекарям.
Тот, который дрался, хотя бы ждать не стал до неизвестно каких пор. А вот что бывает, когда ждут. Флегмона предплечья, укус, четыре дня назад.
— Собака-то здорова?
— Да какая собака, гамамбука!
И верно, откуда человеку знать, не хворая ли обезьяна на бульваре у фокусника. Ваше дело следить, вы лекаря… Противостолбнячное, от бешенства обязательно, вскрывать флегмону будем в отделении.
Кажется, пока все.
Помогите боги…
К себе. Борро в ординаторской в Травме. Чамиангов нету: смотрят, кто поступил.
Я не спрашиваю: ну, как? Благородный Борро взглянул и отвернулся:
— И ведь в случае чего… Скажут, что я зарезал. Так и скажут.
Да, ровно этими словами. Был бы, дескать, на месте профессора мастер Чамианг-старший, или Кайран, или хоть Талдин, уж не говоря про Змия вашего, — вдвое быстрее бы управился. А был бы то не Нунирро, а, грех сказать, тот же благородный Борро — вдвое раньше спохватился бы, что нехорошо, пожаловался бы вовремя…
Ох, как хотел бы Борро сейчас с мастером Нунирро поменяться. Только бы не сидеть и не ждать — приговора себе. Всё ли сделал, правильно ли сделал, не будет ли осложнений…
В ОТБ сегодня Чура. Молодой, недавно у нас, но грамотный по-настоящему. Постарается…
Сходить туда? Или — незачем отвлекать, толку-то никакого.
Пусть бы обошлось. Смилуйтесь Семеро над Нунирро и всеми нами.
Под утро мастер Нунирро помер. Слишком много крови потерял.
Вот так.
Благородному Борро — ещё вскрытия ждать. Вызовут патанатома из другой лечебницы. Своих лечить-то тяжко, а уж тут… Сколько раз Нунирро сам на вскрытия приходил…
Родне сказать. Похоронами распорядиться. Это всё Борро сам. Сегодня, после совещания.
Пока нас не видит никто, пока… Не знаю я, что ему сказать. «Держитесь»? Каярра просто сгрёб бы его в охапку. А Борро бы: нет, потом, мне рано раскисать.
— Вот поэтому мастер Нунирро и не сказал… Он поэтому лекарей и боялся: не хотел, чтоб из-за него кто-то вот так мучился.
— Да, Ячи, — Борро кивает. — О мёртвых или правду, или ничего. А это правда.
Все, кто приходят на работу, откуда-то знают уже. Поднимаются в нашу ординаторскую, к столу мастера Нунирро. Попрощаться хотя бы так.
Чангаданг молчит.
— Может, снять? — кивает на картину стажёр Таморо. — Я слазаю.
Угу. И всё остальное убрать, чтоб не напоминало. Ложки наши все — он сюда принёс. Газеты праздничные, где они есть по всей больнице: Нунирро с ними приходил всегда после выходных. Подставка для перьев и что там ещё в столе.
— Картина-то чем виновата? — отзывается Винни. А сама плачет.
Нунирро умел утешать. Не шуточками, а — хорошо. Девчатам нужно, чтобы кто-то старший среди докторов был. Не по разряду и не по уровню, а просто по годам, кто уже в деды годится. Кто старый и потому никого не обижает.
Недужные наши. Им тоже… Приехали лечиться, а тут, пока они лежат, один доктор вниз перевёлся, другой якобы заболел, третий теперь помер. А я-то месяц назад над Увеселительной гильдией смеялся, что у них с лекарями неладно…
Талдин появился. Своё всё добро он уже давеча во Вторую хирургию отнёс. Оглядывается, будто сам не понимает: он дома тут — или уже нет, или уже он предатель и всё из-за него. Вот бы так, вот бы в это поверить, напиться с горя, до большого запоя, и пускай увольняют, а не уволят — так через месяц тут, глядишь, всё уже и наладилось…
Нет, он по-другому глядит на самом деле. Говорит Чангадангу:
— Ты… Вы… Господин… То есть, мастер, это… Раз так, то я, может, вернусь?
А ведь — да, Борро ещё очень долго будет не до нас. Мы в отделении, получается, с Чангадангом остаёмся вдвоём. Правда, Дани ещё есть. Сейчас убежал, куда-то Борро услал его.
— Вы Ваш переход, — отвечает Змий, — обсуждали с господином профессором. С ним и решайте. И… Насколько я понял, Вы уходили не из-за мастера Нунирро.
Талле сник и поплёлся вон отсюда. А хотел-то, видно, по-человечески…
«Не из-за Нунирро» — это что значит? Что Хардо скоро объявится, а их с Талдином решено разделить? Или: нечего чужой смертью пользоваться как поводом, даже для того, чтоб начать себя вести хорошо?
Да только что лучшего Талдин мог предложить-то? Ничего. Ничего тут не поделаешь, только смириться.
Мастер, мастер… Я у Нунирро учеником не был. Ему и стажёров не давали в последние годы. Но если он меня чему-то учил, то вот этому: сделали, что могли, а дальше — смириться. И я попробую…
Амингера ещё вспомни, благородный Ячи. Что мне чужая, мол, смерть, у меня своя есть. На все случаи жизни.
— Мастер Чангаданг!
Он подымает голову, за очками ничего не видно.
— Не надо никогда так делать. Пожалуйста, не надо.
— Как не делать?
Это он удивился: ты о чём? Талдина не гонять? Выгнал и ещё выгоню, если впредь не уймётся.
— Да не знаю я, как это у Вас! По верхам не надо лазать с тяжёлыми предметами. По улицам не ходить, когда Вы с ног валитесь: не важно, от похмелья или от чего. Работать по незнамо сколько суток. Недуги собственные прятать, от врачей прятаться. Чудесами надрываться.
Вот представить: вдруг и Вас тут не будет, и Борро не будет, и Талдина. Это тогда кто лекарем-то останется? Я, что ли?
— Если я тут вдруг опытнее всех окажусь… Вы же сами знаете: это уж будет хуже некуда.
— Надо было мне посмотреть, — говорит он не мне, а сам с собою.
Посмотреть мастера Нунирро, угу. Ясновидением. Уж с толком или без толку, а свою долю чар получить, долю отравы.
— Никто сроков своих не знает, мастер. Только Вы, пожалуйста, будьте живы.
Он ничего не ответил. Но я не заткнулся. Мне то же самое ещё дюжине человек надо сказать.
Дома батюшка, благородный Райя и Каярра сидят втроём. Кари и Рунчи у себя, кормятся. К ним я потом. Сначала к батюшке.
— Семерыми да примется ваш мастер, — молвит он. То есть Каярра уже рассказал. В Заразе сегодня слышали, конечно…
Сажусь на ковёр. Райя, на ноги не вставая, задом и ползком придвигается, чтобы мне к колену прислониться. В руках деревянная штуковина, кажется, я такую у него ещё не видел: колесо на палке. Крутит её, а слушает или нет, что в комнате говорится, я не знаю.
Батюшка спрашивает:
— Как же это так вышло?
— Поздно соперировали.
— Да я не про то…
Не про нашу вину, а про то, отчего можно помереть, если так упасть. Говорили же — просто рёбра переломаны, да и то уже несколько дней назад… Почему вдруг стало хуже?
— Дело не в ребрах, они сами по себе. Мастер, когда упал, повредил еще селезенку. Она лопнула. Обычно в таких случаях начинается сильное кровотечение и надо срочно оперировать. А тут… у селезенки есть оболочка, довольно прочная. Так случилось, что она не разорвалась. Какое-то время держала. А потом, не знаю… Видимо, мастер резко повернулся, пошевелился или что-то еще, но и эта оболочка лопнула тоже. Вот тогда и возникло кровотечение. Внутрибрюшное. Которого снаружи не видно. Если бы это вовремя распознали… А мастер Нунирро никому не сказал, что вдруг плохо себя почувствовал. Кровь продолжала течь, пока он сознание не потерял.
— Понятно.
— Так вот. Очень вас прошу, обоих. Не надо терпеть, когда болит. Не надо пытаться не беспокоить. Пожалуйста, не надо лихачества, и дурацкой скромности тоже. Жалуйтесь. И Вы, мастер, если, не дай-то боги… Пожалуйста, вот не к Райе обращайтесь, а ко мне. Хотя я уже и лекарь с разрядом.
Каярра, кажется, про себя повторил, что это я сказал. И взвился:
— То есть по-твоему, я тебя в своё время отбивал у господина Арнери?
— Правильно делал, — тут же вклинивается батюшка. — Учитывая, сколько я сам тобой занимался…
Много занимался, на самом деле. И мной, и всеми ребятами, как только они появились. В школу в каждый наш отпуск за нами ездил, лет до тринадцати. По отрядным делам хлопотал постоянно. И много-много чего ещё. А что разговаривал я больше с соседом, а не с ним, — так то из-за меня, а не из-за него.
Но Каярра продолжает:
— По-твоему, я с тобою дело имел, потому что ты был мальчишка маленький, а не потому что ты был — ты?
И мы до вечера, с перерывами, всё это выясняли. Кто кого ревнует и когда все мы в последний раз были у врача: на осмотре, а не дома. Потом уже и благородная Кари подключилась. Ни к чему не пришли, как обычно.
(Четвертое-пятое числа месяца Змиев)
С Талдином я назавтра столкнулся на улице возле работы. Начал он бодро:
— Вот я всё думаю… Пожить, скажем, долго, лет двадцать ещё. Потом прийти на работу и помереть в одночасье. Ведь хорошо!
— Не меньше сорока, — торгуюсь я, как дурак.
— Сорок! Это уж работать не сможешь. А в отставку — не хочу. Когда никому не нужен.
— Нужен! Змий же не потому…
— Да знаю я, не почему. Ты что думаешь? Я ещё верну-усь!
На вскрытии ничего неожиданного не обнаружили. Никаких очевидных ляпов, Борро хоть выдохнул. А насчёт похорон старший мастер Чамианг попросил всех: давайте без большого гильдейского сборища, нам так легче — и семье Нунирровой, и друзьям.
Девушки наши спрашивают меня — больше некого — кто теперь главнее. Чангаданг или профессор, они ж теперь оба у нас. По разряду профессор, ясно, но Змий всё-таки заведующий… К кому бежать, ежели в отделении что не так? Кто кому подчиняется? Говорю: над вами начальница мастерша Чилл, её и спрашивайте.
Пятого числа вдруг вышел благородный Хардо. С самого утра, и дежурить собирается. Гонит какую-то вовсе уж немыслимую чушь: кабы мастер Нунирро не помер, то его, Хардо, так скоро в строй не вернули бы, лечиться бы упекли — от злобы. И неизвестно ещё, в человечью больницу, или… Или на псарню, что ли, раз уж Вы избранник Рогатого? Послушаешь вот так, и точно решишь: не в себе доктор.
— Вот и получается, что Нунирро — ради меня…
Никак это не получается. Даже если считать, что Хардо — ось Столпа Земного, и всё, что творится, вообще только ради него.
Чангаданг его оставил сменным. Я думал, Змий меня теперь в сменные отправит. Я бы тогда… Но, стало быть, пока хожу дневным, расписание прежнее.
— Доктор! Наконец-то… Я уж думал, Вас не найду.
Знакомое лицо, только начисто не помню, кто это. Родня кого-то из недавних недужных? Средних лет дядька, рыжеватые усы, шляпа… Или это тот гильдейский деятель, кто меня в своё время в Четвёртую лечебницу зазывал? Может, он по делам мастера Нунирро: обсудить, что гильдия должна предпринять…
Снимает шляпу. А, вот он кто: эти уши я не забуду. Господин полсотник, пострадавший в своё время от гнева полтысячника.
— Я к Вам, — объясняет он бойко. — Уж коли Вы меня в тот раз вылечили, так я теперь только к Вам, нарочно отпуск взял. А Вы, выходит, не в Войске, а в гильдию перешли…
Я тогда боялся: ухо пришил, наложил повязку, вроде бы всё хорошо. Потом так вышло — увидел его только на последней перевязке. Снимаю повязку — нет, ухо-то прижилось, но оттопыривается под прямым углом. Испугаться успел: всё, в суд на меня подадут, изуродовал человека… А потом полсотник голову приподнял — второе ухо точно такое же.
Нынче он уже сотник. Камни в желчном подозревают, пузырь посоветовали удалять, ехать в Валла-Марранг или в Кэраэнг. Он обещал, что подумает, и двинулся искать меня. Благо я его уже знаю. А эти на востоке — может, и учёные мастера, только мы-то им кто?
— Я Вас своему начальнику должен показать, — говорю.
— Да понятно… Начальство — оно везде.
Ладно. Идёмте тогда к мастеру Чангадангу.
Сроду бы я не подумал, что полсотник — то есть сотник — вот на такое, редкое здравомыслие способен. Даже обнадёживает: а вдруг и наши беглые недужные себе где-то ищут лекарей, только мы не знаем, где и из каких соображений?
Да нечему пока радоваться. Ещё вопрос, управимся ли мы. И не сбежит ли сотник уже от нас, как узнает, что обследоваться надо, что дело может долгим оказаться. И не решит ли Змий, что я — туда же, пустился на охоту за пузырями, знакомого вот высвистал…
Рано ещё заводить своих недужных. Вэйко рассказывать будет, что я точно за деньги больных приглашаю.
Очень хотелось, что ли, чтобы меня запомнил кто-нибудь из больных? Ради этого, получается, вся работа?
Недужному нужен благородный Райачи. Ежели не как лекарь, то хоть как доверенное лицо, чтобы сосватал ему настоящего доктора. Дело это тёмное, кому что помогло, так вот, человек готов на моё мнение положиться, получшает-таки или нет. Коллегам нужен, при нашем-то бедственном состоянии, и даже самому Чангадангу. Потому что, наверное, со мной проще. Я в восьми из дюжины случаев самостоятельно не справляюсь, не умею пока, — зато умею не драться. Даже когда хочется. И ежели кому — Змию ли, Яборро, или Талдину, или кому ещё — нужно внимание от коллеги, постоянное, да если ещё молчаливое годится — так это пожалуйста, сколько угодно.
Или опять, как тогда в Загородной: если всё очень плохо, значит, может быть, скоро станет лучше?