Лето в Лабирране
картины из приморской жизни
Действующие лица: обитатели и гости города Лабиррана
Храм Безвидного Байаме:
Досточтимая Габай-Турринга, настоятельница
Благородный Лионго Парле, ее супруг, храмовый рыцарь, глава городского ополчения
Досточтимый Габай-Лантарри, храмовый зодчий
Мастер Байками, храмовый служащий, устроитель стихий
Ировинанг (Винни) Вуллавайту, устроительница стихий родом с острова Винги, помощница Байками
Хаккеди, храмовый приживал
Другие жрецы и храмовые служащие:
Досточтимый Миррали, настоятель храма Водной Владычицы и Целительницы Гаядари
Супруга досточтимого Миррали (по имени неизвестна)
Досточтимый Муллиджи, настоятель храма Воителя Пламенного Муллиана
Благородный Куррибул Дадамалли, воин городского ополчения, храмовый поединщик
Досточтимая Габирри-Убимерру Елли-нум, жрица Премудрой Ткачихи Бириун
Гата, слуга досточтимой Габирри-Убимерру, мохноног
Начальство:
Высокородный Вонгирри Баллаи, княжий наместник в городе Лабирране
Мастер Кирджа Койнари, наместничий секретарь, он же городской глашатай
Благородный Генда, начальник службы Чумного надзора
Уважаемый Джабурраджа, его помощник, отец многих детей
Мурри Веттери, послушница из храма Владыки Гибели и Судии Праведного Мургу-Дарруна, что в Марди, писарша при управе
Высокоученый Баррима Нальгани, таможенный кудесник
Мастер Пенари, престарелый смотритель лабирранского маяка
Торговцы:
Тарриго Арджи, старшина ткацкой гильдии, владелец большой ткацкой мастерской
Рунда Яндарри, пивовар, хозяин постоялого двора
Ремесленники:
Фараджи Даббу, староста плотницкой артели, занятой восстановлением храма Премудрой
Тако, его подручный
Нэдикри, ткачиха, молодая жена Тарриго Арджи
Арикки, ткачиха из мастерской Арджи, вдова ткача Пегидду
Тетушка Буно, ткачиха, городская сплетница
Аланги, ткачиха, до недавнего прошлого – работница в мастерской Арджи Талипатты, невеста лекаря Келлионелли
Джерибукко Кодрай, конопатчик, приятель Рунды Яндарри
Мастер Бебурджатага вади Банбан, карл, кузнец с Литейного двора
Чедувилбарак Алнитуккан вади Банбан, карл, слесарь, племянник Бебурджатаги
Джерикко, городской подросток, поденщик
Джа (прозвания не имеющий), работник рыбаков Аркададжи
Грамотеи:
Мастерша Вэйджавэй, резчица печатных картин, вдова купца Курруни Римарри
Киджари, ее старшая дочь, ученица при храме Безвидного
Хидагати, ее младшая дочь
Рунни, их дворовая собака
Высокоученый Курбани Бетиан, лекарь, купеческий сын, вдовец
Вайли, дочь Курбани Бетиана
Илле, сын Курбани Бетиана
Кариджи, невеста Курбани Бетиана, племянница Габая-Лантарри, ученица при храме Безвидного
Мастер Келлионелли, лекарь, в прошлом моряк
Липарит, спутник Келлионелли, говорящая заморская птица
Мастер Джедар, двоюродный брат Келлионелли, городской стряпчий
Избранники и супостаты Судии Праведного:
Мастер Ливарра, жилец в доме мастерши Вэйджавэй, городской мусорщик
Его соня (по имени неизвестна)
Страж сокровищ бояр Лабирранских (по имени неизвестен)
Лабирранский могильщик (по имени неизвестен)
Новопоселенцы:
Мастер Лаинберуанг, в прошлом подданный царя Арандийского, жертва кораблекрушения
Нуррибенг, его воспитанник, отрок незрелых лет
Мастер Папако Винги, в прошлом гражданин свободного острова Винги, ныне изгнанник
Ликакко, гоблин, банщик, выходец из общины Чистых Гоблинов, что в городе Марбунгу.
Частые гости города:
Благородная Дине (Диннави Онталлири), пожилая барыня в стесненных обстоятельствах
Джавара Вингариджи, головорез родом с юга
Гости из Марди:
Досточтимая Гадарру-Виндарри, жрица Судии Праведного Мургу-Дарруна из города Марди
Нетопырь, он же летучий пёс досточтимой Гадарру-Виндарри
Благородный Убуду Кангеан вади Абрар, храмовый рыцарь Судии Праведного
Ориджи, лицедейка из мардийского балагана
Благородный Тубу Мардек Рамбутан, странствующий рыцарь
Собака Тубу Рамбутана (по имени неизвестна)
Оячча, орк, избранник Судии Праведного
Куррибай и Баррунго, разбойники с севера, соглядатаи благородного Тубу Рамбутана
Гости из Камбуррана:
Курнаджи Каррадикота Да-Лабирран, потомок бояр Лабирран
Ланкарри, его телохранительница
Дугуббодатари вади Ингуд, карл, мастер по отысканию кладов
Гости из Умбина:
Высокородный Фарамед, боярин Кай-Тирри, странствующий рыцарь, борец за правду
Бандаггуд, его знаменосец, хоб-полукровка
Госпожа Такулга, оруженосец и писарь при боярине
Господин Бакорро, боярский дружинник
Досточтимый Гамурра-Маоли, жрец Владыки Гибели из заморской Бугудугады
Гости из столичных краёв:
Благородный Куталирри Ардари, баллуский дворянин
Благородный Кенобул Ардари, его брат
Благородная Вайвати Мурту, урожденная Ардари, их сестра, жена капитана Губалли, умалишенная
Нэби, мальчик-степняк
Веттали, его спутник
Прочие гости:
Гайарри, божий странник, лекарь и певец
Джабул Тайнари, молодой дворянин
Лица вне действия:
Жертвы беззакония:
Маттари Матариджи, моряк
Джа (прозвания не имеющий), лабирранский пьяница
Пегидду, ткач, приятель и собутыльник Джи
Благородный Джа Рамбутан, старший брат Тубу Рамбутана, наставник Ориджи
Благородный Родэн Джигарру, баллуский дворянин
Служители мардийского храма Судии Праведного на Кладбище:
Досточтимая Гадарру-Дьенго, настоятельница, наставница досточтимой Гадарру-Виндарри
Благородная Эльдаррани Дамнар, поединщица, подруга Гадарру-Виндарри
Супостаты храма Судии Праведного:
Благородный Тулунга Гианьян, мятежник против князя Умбинского
Благородная Лалаи Гианьян, его младшая сестра
Благородный Джебендар Магонарру, приятель и сообщник Баттама Гианьяна, младшего брата Тулунги.
Влюбленные, отвергнутые досточтимой Габирри-Убимерру:
Княжич Даррибул Да-Умбин, двоюродный брат князя Умбинского
Юсската ли Юррунга, древлень, певец и музыкант
Мастер Байджи, странствующий устроитель стихий
Мохноноги:
Маттан Кара, по прозвищу Лапка, беззаконный стяжатель
Джилл Литте, урожденная Маттан Литте, его сестра
Калле Огунди, он же Джилл Далле, ее муж, отпрыск богатейшего мохноножьего торгового дома Джиллов
Знаменитости всемирные и местные:
Пау Винги, мыслитель и поэт с острова Винги, один из основателей науки устроения стихий
Джалмарид Винги, купец, владелец богатейшего торгового дома, житель острова Винге
Досточтимый Гамбобай Марбунганский, жрец Безвидного, праведник, основатель общины Чистых Гоблинов в городе Марбунгу
Высокородный Тутеллин Дагу, поэт, опальный умбинский боярин
Мастер Биатирри Винган, беззаконный чародей из Ларбара
Мастер Арджи Талипатта, беззаконный чародей из Ви-Баллу
Благородный Губалли Мурту, величайший капитан Объединения
Мастер Койнаджи, капитан из Марбунгу
Благородный Амро Урбери, ученик капитана Койнаджи, в прошлом капитан, ныне лабирранский помещик
Дживеджи Майтарра, капитан, продающий свою ладью, жених девицы Киджари
Аркададжи, лабирранские рыбаки (отец и сын), спасители жертв кораблекрушения
Лица, упоминаемые в рассказе досточтимого Миррали:
Благородная Дундани Хадди-нум, степнячка из королевского войска
Благородный Баймали Микаран, рыцарь храма Безвидного в Ви-Баллу, беззаконный супруг Дундани
Благородная госпожа Микаран, мать Баймали
Благородная Далирри Малави, баллуская дворянка, подруга Дундани
Благородный господин Малави, смотритель королевских винных погребов, отец Далирри
Лица, упоминаемые в рассказе Рунды Яндарри:
Досточтимая Гайнанджи, жрица в лабирранском храме Водной Владычицы
Ее дочь (по имени неизвестна)
Ее зять, капитан, вероотступник (по имени неизвестен)
Лица, упоминаемые в рассказах о событиях в княжестве Миджирском:
Князь Таммобай Миджирский, ныне покойный
Князь Гайдалли, сын и законный преемник Таммобая, находится в безвестном отсутствии с 585 г.
Гаямулли, самозванец, мнимый старший сын Таммобая, свергнувший Гайдалли в 585 г.
Действие происходит в городе Лабирране в начале лета 586 года Объединения
Часть первая
ПРАЗДНИК ИСПОЛИНОВ
Пишет Кирджа Койнари, наместничий секретарь в городе Лабирране, другу своему В. в город Марбунгу на восточном побережье
Любезный мой В.! Наконец-то за четыре года службы на юге собрался я написать тебе (…)
Городок же здесь, скажу тебе, неплохой. Маленький, тысячи две с половиною жителей. Ты, мой друг, и без карты вспомнишь, где у нас из Озера Гуна-Гуллы близ столицы Ви-Баллу вытекает река Юин. И где река та впадает в море, там, на южном побережье, располагается славный город Ларбар: морские ворота столицы, величайшая гавань Объединения. К востоку от Ларбара из берега торчит этакий себе полуостров. И вот, с другого края полуострова, в ста верстах от Ларбара, имеется устье другой речки, Лаби. И на ней город Лабирран.
До Чумы, говорят, городишко процветал, с самим Ларбаром хотел тягаться. Это при том, что между Лабирраном и столицей речного пути нет. Зато удобный заливчик, лес вокруг не весь еще сведён, корабли строить можно. Верфи и посейчас есть, ладьи здешней постройки ты, должно быть, видывал в Марбунгу. Маяк стоит – говорят, чуть ли не самый древний в Объединении, хотя и перестроен неоднократно. В последний раз обвалился он из-за явлений призрака. Каково?
Мрачными сказаниями край здешний изобилует. Скажем: в Чуму боярин здешний, высокородный Лабирран, маху дал. Додумался горожан укрыть у себя в замке и ворота запер. Здоровых вместе с больными… Брат же боярский другую часть горожан вывез на кораблях, да вот беда – прямо под крючья пиратские. Сто лет минуло с тех пор, а город так по-хорошему и не поднялся. Боярина нету, вместо боярства княжье наместничество. Сюда, как тебе известно, и перевел Светлый Князь благодетеля нашего, высокородного Вонгирри Баллаи: отдыхать, а заодно и обустраивать то, что еще подлежит обустройству.
Надо сказать, и до господина Вонгирри здесь было, кому задаться целью сделать из Лабиррана пристойный город. Труженица сия – жрица пестрого храма, досточтимая Габай-Турринга. Женщина несгибаемая, прихожан держит, как дайте Семеро каждой барыне челядинцев. Муж при ней моложе её лет на пятнадцать: пестрый рыцарь Лионго Парле, гордость и краса баллуского храмового воинства. Говорят, не имел склонности к страмству, оттого и столицу пришлось оставить. Зато теперь все лабирранское ополчение к его услугам.
Ополчение – благородная его часть – стоит в бывшей боярской крепости. Там же красный храм со стареньким жрецом, досточтимым Муллири. Вояки захолустные наши не буянят, досточтимый со скуки мается.
Есть, конечно, и моряцкий зеленый храм. Жрец Миррали – грех сказать, горчайший пропойца, на востоке я таких не видал. Говорят, сам капитан Губалли перед ним – постник-трезвенник! А досточтимый наш без полуведерного бочонка вина и за стол не садится. И ничего: молится, обряды творит, большим чудотворцем слывет по побережью.
Супруга у досточтимого – собою видная: златовласая, зеленоглазая, с полверсты в обхвате. Говорят, никто в краях здешних, на южном побережье, не мог на спор ее переглядеть: смотрит, не моргая, хоть четыре часа подряд. Я разок попробовал – ух, меня же и пробрало! Не холодом, а как будто мне в шутку кто ковш воды за шиворот вылил. Видать, под Владычицыной милостью женщина.
Зеленая милость вообще лежит на здешнем крае: места здоровые, призраков давно нет, ни мятежников, ни оборотней. Пираты – и те приезжают не грабить, а лишь затем, чтоб расположиться на покое, жениться да зажить честной жизнью. Не поверишь, но один такой отставной головорез, некий Келлионелли, здесь даже в лекари городские вышел! Воителю да Плясунье на своем веку угодил, теперь угождает Целительнице.
Врачей тут вообще много. Что до меня, то мне больше по душе мастер Курбани. Тоже душегуб, но по сухопутной части: из купцов-лесозаготовщиков. А главный над всем нашим целительством – благородный Генда. Нарочно приставлен смотреть, чтоб город новой Чумой не отравили. Самолично все ладьи досматривает! У подручного его Джабурраджи, говорят, в городе семь беззаконных жен, до дюжины детишек, ни одно не признано. Вот тебе и белая милость.
В лесу пригородном разбойников нету: боятся. Там, будто бы, в чаще до сих пор допрежнее чудище живет. Говорю же тебе: захолустье, темные люди.
Тем неспешнее тащится наше лабирранское просвещение, что храм Премудрой с самой Чумы и по сей день лежит в руинах. Был какой-то лиловый жрец, помер, храмовые развалины народ по кирпичику растаскал. Но – в нынешнем году, сразу после новогодия, прислали из Умбина новую жрицу. Племенем степнячка, южнобережная красавица: рыжая, конопатая. По имени Габирри-Убимерру Елли-нум. Самой Предстоятельницы ученица! Служила в Марди, отличилась в обращении мардийских орков в семибожную веру (благодарствуйте еще, что не гоблинов!). С собою, правда, досточтимая орков не привезла: только мохнонога-прислужника.
Небезызвестная тебе благородная Дине, скромная старушка, всемэйанская королева жуликов, объявилась здесь несколько месяцев назад. К наместнику в гости заходит: разрешите, мол, я у Вас по старой памяти на шпинете поиграю! Последняя отрада несчастной моей старости… Наместник же, как ты помнишь, и прежде не чуждался музыки. Ну так вот, недавно благородная госпожа нашла себе дело: способствовать счастью двух юных влюбленных. Это кстати о мохноногах. Оба они из малого племени, совсем детишки, из Ларбара бежали к девчонкиному брату. Братца того ты, может, и помнишь: мохноног Маттан Кара, Лапкою прозываемый. Хоть и без пальцев двух на правой лапке, а по карманам лазает, как дай Плясунья врагам нашим в кошелек. Девица, стало быть, Маттан Литте. Паренек назвался Калле Огунди – будто бы беглый служащий дома Джиллов. В общем, поженила их досточтимая Убимерру, а потом возьми да окажись, что парнишка – самого великого Джилла внук. Ну, и пришлось ларбарским Джиллам смириться…
Ясное дело, не мог господин Вонгирри не перетащить с востока на юг, помимо меня-никчемного, еще пару дюжин марбунганских негодяев. Ты, друг мой, передай, кому это любопытно: небезызвестный Рунда Яндарри тут процветает. Денежки, награбленные при последнем марбунганском мятеже, мастер Рунда понес туда, куда все и ожидали от честного вояки: в кабак. Но не пропил их там, а напротив, вложил в дело. Стало быть, кабак теперь – его. И пивоварня тоже. Пиво доброе, хотя в здешних краях народ больше налегает на вино.
Ты спросишь: каково же мне, бедному сыну восточных берегов? Скажу тебе: без царского зелья скучно. Тут пока еще белую отраву не гонят. Хотя арандийцы есть, целых двое. Потерпели крушение у лабирранских берегов. Как их ладью занесло сюда, Плясунье ведомо, а только спасли их здешние рыбаки. Дядя – лет сорока, глядит царским лазутчиком не ниже пятого ранга. Мастер, видите ли, Лаинберуанг. Поспрашивай: может, кто из ваших про такого слыхал? И с ним еще дитя: не сынок, ученик. Каким наукам учится, неведомо. Спаслись они, говорят, не вовсе сиротами бесштанными: припасли с собою золотишко, каменья. Рыбаков одарили, в храм дары принесли, домик себе сняли. Веру сменить готовятся, богословие семибожное учат. Хотя старшой до сих пор штанов не носит: царским аингом обвертывается.
А из других заморских людей – в пестром храме устроительница стихий родом с Винги, мастерша Винни. Весьма сведущая девица наших с тобою лет, хоть и склоняется скорее к Винги Пау, нежели к Байджи Баллускому. Помяни меня, друг мой, в молитвах твоих ко Плясунье! Ибо мастерша, как я понимаю, браком себя связывать не собирается. А вот насчет беззаконной любви… Не знаю, что уж и выйдет.
Росту она невеликого, обличьем истинная Змиева дева (услыхала бы о себе такое – обиделась бы. Они не за царское владычество, сиречь змейство, а за свободную Вингу). Можешь себе вообразить: как настали у нас тут теплые дни, вышла мастерша на улицу в одеянии по старинному вингскому образцу: никаких тебе швов, просто два полотнища перекинуты накрест через плечи, на боках пряжками сцеплены. Я как увидел, чуть с глашатайского помоста не свалился.
На беду, есть у меня соперник. При том же храме живет вроде нахлебника. Говорят, нестоек в уме. Годов под сорок, патлатый, тощий. Похоже, смешенец: древлень-полукровка или полукровичий сын. Вроде бы из баллуских краёв, в рабстве побывал, как и мы с тобою во время оно. С тех пор свихнулся: себя не помнит, кем был, пока сюда не попал. Или притворяется. Мастерша Винни его устроением излечить пытается. Ежели что скажет тебе имечко злодея сего – Хаккеди – также отпиши мне.
Кстати об устроении. Живет тут еще один деятель с Винги: представь себе только, не кто иной, как самого мастера Пау прямой потомок! Господин Папако Винги. У себя на острове большие сокровища скопил, купцу Джалмариду был друг, кум и сподвижник. Джалмарид – по торговой части, а этот в народном собрании заседал. Собрание же мастера Папако и осудило на вечное изгнание. Вот он в Объединение и подался. Одних джалмаридовых долговых расписок привез на сотни тысяч серебром, не говоря опять же про камушки и прочее. И тоже домик снял, живет бобылем. На храмы жертвует, бедным детям тайно благотворит – развлекается, как может.
(…)
Словом, друг мой: если в странствиях своих выберешь ты время посетить южное побережье, не минуй наших мест – не пожалеешь!
При сем прилагаю для смеха несколько печатных картин местного изделия. Режет их и печатает купецкая вдова, мастерша Вэйджавэй.
Приписка: получили мы давеча тайным чином одну бумагу. Говорится в ней, будто к нам из Марди направляется некое посольство с целью свершения правого суда. Жрец, рыцарь и охрана. Видать, пришли и на нашу голову последние времена! Так что, друг мой, если письмо мое застанет тебя в Марбунгу в месяц Исполинов либо в начале Змиев, передай всем, кого знаешь, радостную весть: благородный Фарамед направился в Лабирран. Вас, марбунганцев, авось Семеро милуют – по крайней мере до середины нынешнего лета.
***
Из Марди мы выехали после преполовения месяца Безвидного.
Эльдаррани долго упрашивала, чтобы меня не отпускали без нее. Ответ досточтимой Дьенго был тверд: нет. Кому-то надо остаться при храме.
В дороге опасно, говорила Эль. На месте, может быть, окажется еще опаснее.
Да нам-то, мертвым – чего бояться?
Я умерла четырнадцать лет назад. Как исполнилось мне пятнадцать, так и умерла. Говорят – «для мира здешнего». Не настоящая, будто бы, смерть, коли служители Владыки и Судии продолжают есть, пить, дышать, растут и старятся, как живые. Вот разве что заразными болезнями не болеют.
Батюшка мой – баллуский торговец тканями и платьем. Мне было семь лет. Приехал наш приказчик, Джа, который в Марди товар отвозил. Должен он был вернуться с груженой телегой а прискакал один, верхом. Как с коня соскочил, так батюшке в ноги кинулся: беда, мол! Разбойники напали, груз угнали. Коней, деньги, оружие забрали – всё! И двое наших охранников-подлецов, за хорошую плату нанятых, с ними в лес подались. Вот, насилу живой ушел…
Я стояла на крыльце, слушала. И вдруг стало мне так, точно кости из суставов принялись выворачиваться. Сами собою, все сразу.
Когда я очнулась, то твердила только одно: Джа сказал неправду. Батюшка, Джа тебе соврал.
Водили ко мне лекарей, устроителей стихий, досточтимых из ближних храмов. Сказали: телесной хвори нет, порчи нет. А есть дар Судии Праведного: дитя отмечено способностью чуять ложь. Значит, дорога одна – в Марди, в черный храм.
Дитя разумное, буквы выучило, пока старший брат грамоте учился. Пусть молитвы разучит, обеты принесет – и да свершится справедливость Судии…
Отвезли меня в Марди. Восемь лет меня учила досточтимая Гадарру-Дьенго. А в год совершеннолетия отпели меня как мертвую. Надели мне черное облачение и череп серебряный – знак Судии. Должным чином приняли мои обеты: творить погребение умершим, вершить справедливый суд, блюсти безбрачие и целомудрие.
Матушка не хотела меня отпускать. Все повторяла: может, пройдет еще дар-то? С батюшкой ругалась, будто бы он меня черным жрецам запродал. Ясно же: будет у купца дочка в храме жрицей, ему и заказы пойдут, и заём. Сына, вон, обещали к должности пристроить в Марди на баллуском подворье…
Мне мое дитя дороже одолжений храмовых, отвечал батюшка и не лгал. Но против милости божьей – разве попрёшь?
«Умереть для здешнего мира». Все по-разному понимают эти слова. Кто-то считает, что жрец Судии умирает РАДИ мира. То бишь ради тех, кто еще не умер. Вроде как жертвует собой, чтоб живым лучше жилось. Судебные тяжбы должен же кто-то освящать, над умершими молиться, за могилами ухаживать? Верно. Но смысл, если он у Смерти есть, не в этом.
А если не для мира, то для чего? Для Судии? Не смертным судить о божиих замыслах. Для самой себя? Матушка говорила: в Марди, как во всяком большом городе, вралей поболее, чем у нас в дому. Если вся хворь от вранья, то там еще хуже станет.
И правда, стало. Но не затем Судьины обеты приносятся, чтоб излечиться или чтоб меньше мучиться.
Мама всерьез готова была устроить мне светелку, куда кроме родных никто не заходил бы. Стены войлоком обить, чтоб снаружи речей не слышалось. И всем домашним при мне говорить только правду. А там, глядишь, и парня нашли бы честного. Можно даже глухонемого, чтобы наверняка. Свадьбу справили бы…
Ведь это какое горе, что никогда, никогда не придется девочке влюбиться, мужа обнять, дитя в себе почуять, родить, выкормить, вырастить… Другие жрицы, пусть не всем можно замуж, но хоть беззаконно с мужиками живут, деток рожают… А тут – никогда уже, никогда!
Мне скоро тридцать. «Никогда» – столько-то и столько-то одиноких лет до старости – оказались не так и тяжелы, когда прожиты были первые четырнадцать из них. Потому что есть другое «никогда», в нем весу гораздо больше.
Никогда мой муж не надорвется работой, не сопьется, хворью не иссохнет. Никогда не сгинет в морях, его не убьют на большой дороге и не заставят никого убить. Моего сына никогда не казнят на площади как мятежника. Мою дочь никогда не возьмут силою чужие люди. Семеро на помощь, разве этого мало? Ни Чумы, ни голода, ни войны для дитяти моего – никогда!
Не потому, что войн, голода и мора не будет на Столпе Земном. Но по крайней мере – не для моих детей. Милость Судии – истинно великая милость, снисхождение к слабости человечьей.
А как же – кашу ребеночку сварить, рубашечку сшить, букву «нунн» показать, как пишется? Так на то детишки есть в храмовой школе. Неверно, будто черные жрецы детей ненавидят. Не все.
И потом – чем не дитя мой летучий пёс? Выращен, выучен всему, чему можно научить тварь, Владыке угодную. Мне его десять лет назад в лукошке принес один наш могильщик. Сказал сперва, будто это детеныш летучей мыши. Оказался же зверь не мышонком, а щенком: нынче крылья у него в размахе полтора аршина. Едет сейчас со мной: спит, прицепившись к перекладине на посохе. По ночам просыпается, летает…
Что же до человечьей любви… Неправда, что после Смерти ее нет.
Кто из мужчин так достоин быть любимым, как благородная Эльдаррани? Она в храмовые рыцарши пошла своею волей, не имея еще даров Судии. Старшая дочь в помещичьей семье, с малых лет сильнее всех братьев и стойче, лучше их всех освоила воинские искусства. Не болела, могла бы и в княжье войско пойти, и мужу стать боевой сподвижницей. Но вот, принесла черные обеты. Слишком честный человек, чтобы жить, - как говорят иной раз миряне на мардийских поминках.
Был однажды в храме долгий суд над святотатцами. Двое преступников, полдюжины свидетелей. И все точно сговорились. Не просто лгали – куражились, громоздили враньё на враньё. Настоятельница, досточтимая Дьенго, не прерывала допроса: жрецам пристали выдержка и сильная воля.
Помню только, как Эль на руках тащила меня в жреческие покои.
– А еще говорят – сказала она – будто в мардийских судилищах не пытают. Весь вопрос, кто – кого.
Эль не нужно было ни в чем объясняться передо мной. Любовь, как Смерть, приходит тихо. И не знает промаха.
Благородный Убуду – другое дело. Воевал в юности на северной границе, приказ получил: защищать войскового черного жреца. И не задумавшись, отдал жизнь, живое свое тело, когда досточтимому надо было заклясть неупокойного духа-скитальца. Устами Убуду дух вещал, что смертные должны сделать, чтобы ему наконец упокоиться. Карличье племя, в чьих землях тот дух являлся, назвали Убуду братом своим, имя дали: Убуду вади Абрар.
Пусть мардийские обитатели считают Убуду за дурачка. Пусть стонут от его рвения, когда он среди ночи подымает народ по боевой тревоге: он у нас глава ополчения, крепит оборону. Пусть смеются: влюбился, мол, черный рыцарь в лицедейку из балагана. Балаган-то тоже при черном храме, хотя лицедейка Ориджи обетов и не несет. Зато на том же помосте, где она, играет с живыми вместе бесплотный дух, Владыкин избранник.
Так бы всё и шло. Молитвы в храме, службы на кладбище, суд, действа на помосте по праздникам. Учили бы ребятню в школе, гуляли бы с Эль по кладбищу – вечерами, пока пёс отправляется полетать.
Но объявился прошлой осенью в Марди благородный Тулунга Гианьян. Мятежник. Княжий враг.
Пять лет назад, когда в Умбине был бунт, Гианьян не подчинился господину своему – боярину Гунанджи. Пять лет вместе с братом своим Баттамом Тулунга скрывался от княжьего суда, скитался, разбойничал в боярских владениях. А сестра его и жена с детьми бежали в Баллу.
В Марди Тулунгу Гианьяна привели беззаконные братнины дела. Княжьих врагов немало в городе Владыки, даже и под черными облачениями. Защищая одну из таких мятежничьих дочерей, благородный Тулунга убил баллуского знатного господина, да вдобавок – готовившегося в рыцари пестрой веры. Убил и сумел уйти от правосудия.
Ушел бы – но был вызван на поединок лицедейкой Ориджи. Когда-то ее учил воинским наукам благородный Рамбутан – один тех из дружинников боярина Гунанджи, кого потом убили Гианьяны. Сам-то Рамбутан пал от руки Баттама Гианьяна – но Тулунга вышел сражаться. На помосте в пустом балагане был бой. Ориджи умеет биться на мечах, роли играет всё больше воинов-героев – но Тулунга Гианьян боец неизмеримо более опытный. Мог бы убить ретивую девчонку, но не убил. Рыцарь Убуду вмешался, был разоружен и пленен. Ценою его жизни – жизни умершего для мира черного рыцаря – Тулунга Гианьян выкупил свободу своему брату.
Баттаму Гианьяну удалось скрыться. Убуду остался жив, а Тулунга предстал перед судом. Сознался в беззакониях своих, был проклят, клеймен и свезен в княжью темницу.
Месяц назад Тулунги Гианьяна не было в рядах умерших. Должно быть, так и сидит в умбинском застенке.
Ведомо Судии: мысли мои грешны для Судьиной жрицы. Ничего нет страшнее нарушения обетов – даже мысленного и невольного.
Я не сдержала слова, данного Тулунге Гианьяну. Я говорила: храм Судии не занимается ловлей княжьих врагов. Преступлений же против справедливости Судии я за благородным Тулунгой не видела и не вижу. И вот: Тулунга схвачен и в тюрьме – отчасти моими же стараниями.
Распознавая ложь, жрецы Судии не знают, что – правда. А за мятежником Тулунгой Гианьяном я чую такую правду, как ни за кем из смертных, с кем мне доводилось встречаться. За правду свою он и бунтовал, и убивал, и под суд пошел.
Досточтимая Дьенго сочла разумным выдать бунтовщика княжеским властям. Что ж…
В начале месяца Безвидного в Марди пришли вести из Ви-Баллу: в столице видели бунтовщика Баттама Гианьяна.
На преполовенье мы выехали в столицу: я, Убуду, Ориджи. С нами храмовый орк Оячча, едет проведать друзей своего покойного господина. И еще – прибывший в Марди из северных краёв благородный Тубу Рамбутан, брат того убитого Рамбутана.
Цель наша – выследить Баттама и сделать всё, чтобы он предстал перед судом. Ибо Баттам – в самом деле убийца и преступник.
Сколько раз Тулунга Гианьян шел на беззакония ради брата? И сколько раз – на верную смерть? Если путешествие наше окажется удачным, Баттама ждет казнь или гибель на судебном поединке. Что будет чувствовать ко мне благородный Тулунга, мне не важно. Я мертва. Да свершится справедливость Судии.
Благородный Тубу – человек зрелых лет, но стариком его не назовешь. Бежал из дому молодым, рассорившись с теми же самыми боярами Гунанджи. Странствовал в дальних северных землях, был сподвижником орочьего вождя в Чаморре. Вернулся настоящим разбойником. Обзавелся уже в Объединении шайкой головорезов. Двое из них едут с нами, на день пути впереди: разведку ведут. А с самим Тубу Рамбутаном странствует собака: щенок северной породы, месяцев семи от роду, но будто бы, уже наделен необычайным чутьем.
Самому благородному Тубу Рамбутану дело правой мести не мешает по дороге шутить, куражиться над поселянами, изображая мардийское начальство, подношения тайком собирать. Испытал он боевые навыки Ориджи, в чем-то похвалил, во прочем взялся доучивать. Ориджи на него глядит горящим щенячьим взором, старается. Убуду молчит угрюмо.
В столице мы встречались с сестрой Тулунги и Баттама, барышней Лалаи, и с ее наставником, мастером Талипаттой. Мастер – беззаконный кудесник, живет под покровительством того же храма Безвидного, где укрывается и родня Гианьянов. Говорят о Талипатте в столице, как едва ли не лучшем чародее Объединения за пределами Умбина. О Баттаме удалось узнать только, что он покинул Ви-Баллу дней за десять до нашего приезда, прихватив из запасов сестриных некую зачарованную вещь. Подался на юг, к морю.
У моря – городок Лабирран. Там нынче служит досточтимая Габирри-Убимерру. Ее прислали из Ви-Умбина в Марди прошлой осенью, незадолго до гианьяновского дела. За полгода мы – я и Эль – успели сработаться с ней. Жрица, уверенная в силах своих, в дарах Премудрой: любовь ко знанию прежде всего. А весной, под Новый год досточтимую Убимерру перевели в южные края: настоятельницей в недавно восстановленный храм.
Кудесник Талипатта передал со мной для Габирри-Убимерру гостинец: свиток в запечатанном чехле.
С женой и детьми Тулунги Гианьяна я встречаться не стала. Через гостеприимца их, досточтимого Габая, передала: благородный Тулунга жив, находится в княжьем застенке. Положимся на милость Семерых.
Досточтимый Габай угощал меня чаем. Сделал богатый подарок: стихи, написанные собственной рукой Тутеллина Дагу, умбинского боярина и великого поэта, также укрывшегося в Ви-Баллу от обвинений в мятеже:
Карой объял меня вышний закон, точно кольцом огня.
Нет, не бич, не острог бунтовщику и не копейный рог
Но неистовый зуд скудных стихий, башни незрящий взор
Смрадный чернильный спрут - ими разит закон.
Стихи в старинном стиле. Пойди пойми их.
***
Из донесений лабирранских соглядатаев:
За четыре дня до преполовения месяца Исполинов на въезде в город была замечена телега с тремя седоками. Страже они представились гостями из Камбуррана, целью приезда назвали семейные дела. Телега и лошадь у них наемные, ларбарские, по приезде были отосланы назад. Остановились гости на постоялом дворе Рунды Яндарри.
Сообщаю краткие сведения касательно названных приезжих:
Купец Курнаджи Карадикота: средних лет, сложения сухощавого, светло-рыжие волосы и борода. Одежда добротная. При себе имеет дорожный сундук и мешок.
Ланкарри: женщина лет двадцати пяти, телохранительница купца. Рост выше среднего, сложение крепкое, волосы светлые, коротко острижены. Одета просто, носит куртку от кожаного доспеха. При себе имеет оружие (боевой топорик, малый лук, два колчана стрел) и дорожный мешок.
Карл Дугуббодаттари вади Ингуд, уроженец дальних северных земель. Одет по-карличьи, небогато. При себе имеет большой сундук и ящик.
За прошедшие два дня купец Курнаджи не покидал своих покоев на постоялом дворе. В общей зале не трапезничал. Его охранница замечена гулявшей по посаду, однако в разговоры не вступала. Карл посетил своих соплеменников на Литейном дворе, после чего явился на молитву во вновь отстраиваемый храм Премудрой. Имел беседу с досточтимой Убимерру, причем представился ей как мастер по укреплению ветхих строений. Был нанят храмом для обследования подвалов старого храма.
Досточтимая Габай-Турринга, быть может, сочтет немаловажной следующую черту: при поверхностном осмотре поклажи купца Курнаджи был замечен свиток с подробным родословием бояр Лабирранских начиная с древних времен и вплоть до Чумы. Дальнейшие наблюдения, равно как и более тщательный осмотр имущества приезжих, потребуют новых расходов свех оплаченного ранее.
***
Картины мастерши Вэйджавэй:
1. Рослая женщина лет пятидесяти в пестром облачении, с шаром Безвидного на груди. Служительницам Не Имеющего Обличий подобает округлое телосложение, но эта – осанкой, гордо вскинутой головой – скорее похожа на благородную госпожу, да к тому же не чуждую дозволенных пестрым жрецам воинских искусств вроде кулачного боя. Досточтимая Габай-Турринга, написано у нее над головой. Рядом – красавец рыцарь, усатый, с неподкупной честностью в лице: благородный Лионго Парле. Сбоку – юноша-грамотей с вощанками: Байгаджи, сын Турринги от первого брака. С другого боку – чернобородый дядя с наугольником: зодчий Лантарри. У ног Турринги сидят две девушки – ученицы досточтимой. Рыжая, с книгой – Киджари, а другая, красавица с корзиной цветов – Кариджи, лантаррина племянница. Черные, не заплетенные в косу кудри – волною до полу. Позади – ворота храма, круглый купол и строительные леса. Отстраивается, видать, город Лабирран.
2. Сводчатая комната, вид – будто рисовальщик висел где-то под потолком. Виден ему оттуда стол, за столом – вовсе еще не старый, но седой господин в узорной шапочке, в простом сером кафтане. Господин наместник Вонгирри Баллаи. Глядит господин на доску, где расставлены резные фигурки для игры в «Пять паломников». В опущенных глазах – спокойная грусть раздумья. Второй игрок сидит спиной к нам, опершись головою на руки. Судя по всему, тяжко подавлен очередным вонгирриным ходом. Видны только черные вихры да спина колесом. Глашатай Кирджа: зачем рисовать его лицо, когда оно и так намозолило глаза всему городу? За игрой наблюдают: долговязый дядя в зеленом и другой, низенький, рыжебородый. Первый – Благородный Генда, второй – Мастер Джабурраджа. Поодаль подросток в черном, бритый наголо, с вощаной доской и тростинкой. Наверное, писарша Мурри, хотя к ней подписи и нет. Черный цвет, оттиснутый с доски, на печатной картине, где другие цвета наносятся вручную уже по готовому оттиску – отличительная черта работ мастерши Вэй.
3. В море, в виду Лабирранского маяка, терпит бедствие ладья. Из уцелевших пловцов за обломки судна цепляются всего лишь двое: мужчина и мальчик. Видно, из подданных царя Арандийского: изодранная в лохмотья одежда когда-то была узорной, золотой – хоть при печати и вышла серо-желтой. Лицо мужчины, когда-то бритое по заморскому обычаю, заросло недавней черной щетиной. Глаза мальчика дико таращатся, мужчина же, хоть и изможден, с виду вовсе не утратил стойкости духа.
Рядом на волнах – рыбачья лодочка. Сразу видно, что на ней – мэйане: рыжебородые и конопатые. Аркададжи, написано над их головами. Старший из рыбаков уже протягивает пострадальцам руку помощи. Арандиец вкладывает в ту руку камешек в оправе и на цепочке. Милосердие лабирранских рыбаков, называется картинка. Еще бы! Всего за одну блестяшку – спасли! А могли бы ведь обобрать и утопить.
Маяк вдали – сооружение внушительное: каменная башня поистине исполинской вышины.
***
Кухня, гордо именуемая залой, в посадском домике в Лабирране. Дощатые стены, стол без скатерти, масляный светильник. На столе чайник, чашки, доска с нарезанным сыром, хлеб и зелень. По лавкам, на сундуке, на полу – листы бумаги, доски, горшочки с красками, разноцветная ветошь и стружки. Ни ковров, ни подушек цветных, посуда глиняная. Небогато жилище у лабирранской печатницы Вэйджавэй.
Вечер, тепло: ставень приоткрыт, закат за окном. У стола рыжая веснущатая женщина в рабочей рубахе: черенком ложки вычерчивает узоры по столу. Рядом с ней такая же рыжая девочка лет восьми: жует сыр. С краю – встрепанный дядя: черноволосый с заметной проседью, без усов и бороды. Кафтан на нем дорогой, хлопчатый, зелено-серый, а штаны – полотняные, башмаки же и вовсе плетеные из веревки. Возле ног его лежит на полу пес темной масти: только глаза светятся в полутьме. Дядина рука между делом теребит песью лохматую шубу.
Все богатство тетушки Вэйджавэй – замки. Карличьего изделия, железные! На входной двери их целых три. Да еще засов тяжеленный.
Воруют? – косится тетушкин гость на дверь. В речи его заметен восточный выговор.
– Так чего ж им не воровать? Лихие люди всегда найдутся. Я-то ладно, вдова, всякого повидала. А девчонки? Жилец наш человек кроткий, да и ремесло его разъездное…
– Моряк?
– Мусорщик. Целыми днями по городу с тачкой ездит.
Голос у тетушки Вэй низкий, хрипловатый, но не по-женски – скорее, по-мальчишечьи.
– Ничего. Говорят, рыцарь Фарамед скоро приедет. Ужо воров повыведет. Давеча глашатай на площади объявлял: к празднику, мол, черное посольство ожидается.
– Черное – это Смерть?
– И правый суд.
– Я слышал, но не уразумел: кто есть рыцарь Фарамед?
Девочка делает вид, что поперхнулась.
– Ничего смешного, Гати. Мастер не знает. Благородный Фарамед, боярин Тирри. Он странствует по Объединению, истребляя злодеев.
– Потому что пираты его семью перебили, – добавляет дитя.
– Сам боярин на войне был. Князь Умбинский тогда как раз Гевурские горы воевал. А само Тирри – остров. Пираты прознали, что боярин в отъезде – ну, и налетели.
– А боярин обет дал: доколе не найдет своих лиходеев, всех воров и грабителей, оборотней, изуверов, страмцов поганых казнить будет.
– Так и ездит повсюду. С княжьей грамотой: всё, мол, по закону. Да я Вам, мастер Папако, сейчас картинку найду.
На картинке рыцарь скачет на коне. Ни шлема, ни доспеха – простая черная одежда, из оружия только меч. Следом за боярином едет знаменосец: исполинского роста, борода развевается по ветру. На знамени черный с желтым узор в виде сетки: знак правого суда, от которого злодеям укрыться так же трудно, как рыбе уйти из сетей тиррийских рыбаков. Дальше еще двое верховых, юноша и девушка: вся боярская дружина. И последний – маленького роста человек в черном с белой опушкой одеянии. На груди серебром по черному вышит череп: перед нами жрец Судии Праведного. Чтобы вовремя отпеть всех, кого казнит боярин. А иных и допросить – посмертно, милостью Владыки Гибели, она же справедливость Судии.
Мастер Папако рассматривает картинку.
– Воры, изуверы… А кто есть «страмцы»?
Девочка Гати опять хихикает.
– Это дядьки, которые меж собой в беззаконной связи живут, – объясняет девочка.
Вингский мастер задумчиво качает головой:
– Когда меня избрали в Собрание… Не могу сказать, чтобы мы все наши связи с царством Арандийским строили исключительно по законам свободной Винги. Да и с Объединением…
Мастерша Вэй старательно прячет улыбку.
– «Страмство» – это про любовную связь. Мужчина с мужчиной, женщина с женщиной.
– Аа…
Тихий вечер. Мастер Папако берет с доски кусочек сыру. Спускает под стол, в песью пасть.
– У меня к Вам, мастерша, есть одна просьба. Вернее, предложение. Не знаю, с чего бы начать…
– Гати, иди к себе!
– Ну-у…! – заводит девочка.
– Выйди!
– Ладно! Не слыхали мы тайн ваших…
Собака удаляется вслед за Гати в боковую дверку. Помедлив, мастер Папако продолжает:
– Мастерша Вэй! Вы – один из немногих людей в этом городе, кого мне бы хотелось назвать моим другом.
И вздохнул.
– Мастер! Вы, конечно, того, благодарствуйте. Вы – такой почтенный человек…
– Увы мне, изгнаннику. Не знаю, смею ли я…
Спрашивается: что может заставить почтенного господина в зрелых летах этак вот мяться и маяться? Соседки тетушки Вэй, услышь они подобную речь, смекнули бы: сейчас мастер Папако в любви объясняться будет.
А что? Человек богатый, хоть и в изгнании живет. От вина, опять же, отказался. Покойный-то Римарри пил крепко, пьяный дрался, состояние родительское в кабаке спустил. Хорошо, хоть дом не спалил по пьяни.
– Не скрою от Вас, мастерша. Завтра я стреляюсь.
– Чего?
– Бьюсь на поединке.
И показал, будто стреляет из самострела. Тут бы тетушке Вэй и сделать вид, будто она заморского оружия отродясь в глаза не видала.
– Семеро на помощь! Так оно же у нас запрещено!
– Я спросил совета у рыцаря Парле и у досточтимого Муллири. Говорят: самострел нельзя, шаромёт можно.
– А как это – шаромёт?
– Как самострел, но бьет не стрелками, а шарами. Можно из свинца, а можно лаковые. И внутри краска. Попадаешь – шар лопается… Совсем бескровный поединок. Только чтобы выяснить, кто прав.
– А с кем же Вы этак не поладили, что до поединка дошло?
– С мастером Лаинберуангом. Мы спорили о воспитании юношества. Я говорил, что детей нехорошо держать взаперти, уча по одним только книгам. Надо, чтоб они с малых лет наблюдали саму жизнь, видели-слышали разных людей... Мастер Лаинберуанг настаивал на обратном.
– Ага. Он, как слышно, своего ученика и из дому-то не выпускает…
Вроде как ты меня! – подает из-за двери голос девочка Гати.
– Тебя, пожалуй, взаперти удержишь…
– И вот, я прошу: не согласится ли мастерша Вэй быть моим свидетелем на поединке?
***
Из личных записей Папако Винги
Записи, сделанные в течение года – с лета 585 по начало лета 586 г.:
(…)
Пришло время думать, как тебе, вингскому изгнаннику, жить на чужбине, в стране Мэйане.
Привыкнуть к новым именам богов. Творца Жизни, Не Имеющего Обличия, почитают под именем БАЙАМЕ. Старца Полевого и Каменного зовут КУРИДЖИЛОМ, Владычицу Вод и Целительницу – ГАЯДАРИ. Воителя Пламенного – МУЛЛИАНОМ, а Небесную Плясунью – ВИДА-МАРРИ. Владыку Гибели и Судию Праведного чтут как дитя Воителя и Плясуньи и называют МУРГУ-ДАРРУНОМ, Премудрую БИРИУН называют также Ткачихой и числят дочерью Старца и Водной Владычицы. Таковы здешние Семеро.
А еще здесь, пусть и негласно, признают божеством Рогатого ВАЙАМБУ, повелителя буйной страсти, любезного степнякам, кочевым родичам оседлых мэйан. Помня о горной своей прародине, Верхней ДИБУЛЕ, не без почтения относятся к Исполинам и Змиям, когдатошним обитателям гор. Змием же считают Всецветного Дракона, арандийского бога, хотя его, Единого, вернее было бы сопоставить с Байаме-Безвидным. А еще богословие здешнее выделяет два события времен миросозидания: УСТРОЕНИЕ СТИХИЙ, когда четверым старшим богам были выданы в ведение Земля, Вода, Огонь и Ветер, и ОБРЕТЕНИЕ СУЩНОСТИ, когда сотворены были живые твари. Равновесие (угодное Безвидному), Исполины, Змии, Устроение, Обретение, Старец, Воитель, Плясунья, Премудрая, Владыка, Рогатый, Владычица – таков порядок перечисления мировых стихий, признаваемый мэйанской наукой. Расхождения с учением Пау Винги здесь если и есть, то лишь словесные – хотя, наверное, мэйанские устроители с тобой и не согласились бы.
«Устроителями стихий» величают мэйане тех, кто исследует превращения веществ в живом теле, устремлений в человечьем нраве, простых сил в природе. Обычай велит, чтобы знатоки науки этой несли пестрые обеты, то есть предписываемые храмом Безвидного: избегали убийства и насилия, постились, не пили хмельного.
Ты, Папако, хотя и поместил сбережения свои в лабирранском пестром храме, однако же ученых своих занятий покамест никому не объявлял. Оно и к лучшему: вера твоя в Семерых здесь пока что многим сомнительна.
(…)
Страна Мэйан иначе зовется Объединением. Состоит она из шести княжеств: Умбина, Камбуррана, Диневана, Дьерри, Миджира и Баллу. Лабирран – в княжестве Баллуском, самом большом. Здесь же, в столице, Ви-Баллу (в четырех днях пути к северу от Лабиррана), пребывает мэйанский король. Короля выбирают наследственные князья и предстоятели семи храмов как посредника для возможных распрей между князьями. Выбирают его из княжьих родичей.
Вот и возьми в ум разницу между мэйанским правлением и народоправством Свободной Винги. Если при народной власти выборщики и выбираемые суть люди одного ряда, свободные граждане, то здесь те, кто выбирает, никогда не будут выбраны, и обратно: тот, кого выберут или же отклонят, никогда не будет выбирать, ибо раз и навсегда исключается из княжеского престолонаследия. Впрочем, неизмеримое большинство в Мэйане составляют те, кто ни выбирать, ни выбранным быть никогда не сможет. Господина себе каждый получает по наследству, по случаю, и сменить его по собственному почину куда труднее, чем принять и смириться. Отсюда, видимо, и известная мэйанская косность мысли, и сочетание неподражаемого терпеливого всеприятия – со столь же исключительным упрямством.
Величайшее благо для мэйанина, по здешнему молчаливому, но всеобщему убеждению – то, что господ много. Король, князь, боярин, боярский, королевский либо княжий помещик, старшина гильдии, жрец – да вдобавок не один жрец, а семеро разных! Прямой бунт здесь относительно редок, зато пышнейшим цветом цветет соглядатайство и ябедничество. Да к тому же и между храмами единства нет, коль скоро, в народном мнении, любое зло, грех перед любым из богов, с какой-то точки зрения можно представить благом перед другим богом. Судия карает воров – а Плясунья милует. Безвидному ненавистно смертоубийство – а Воителю любезно…
Многоначалие видно хотя бы на примере здешнего городка. По закону город княжий, управляется наместником. В городе есть и королевская земля, и земли храмов: Владычицы, Безвидного, Премудрой. В первые же дни пребывания твоего на здешней земле тебе объяснили: главное, что ты должен выбрать – это под который из храмов тебе пойти. Ты, сделав пожертвование Владычице, домик снял-таки на земле Безвидного.
Город Лабирран – просторный, вроде села. Крепость невелика, на островке посреди реки Лаби. Вокруг города стен нет, управа и храмы стоят посреди посада. Посад велик, но едва ли не половину его занимает пустырь, так и не застроенный со времен Чумы. Чума была сто с лишним лет назад, но здешние места не знают городской скученности – народ живет, где кто поселился в послечумное время, пустующую землю не заселяет. А дома здешние посадские – вроде усадебок с дворами и огородами, кое-где и с прудами. Сразу за городом вековой лес, по округе деревень нет, только хутора.
(…)
Вот уже скоро год, как ты в Мэйане. Храм Безвидного пока еще признает годными к платежу твои заемные расписки. Ясно, что бумаги – это не золото и не каменья, но коль скоро отвечает по ним сам Джалмарид Винги, то пестрая досточтимая тебе поверила. Сдала тебе в счет тех расписок домик внаем, ежемесячно выделяет пять ланг серебра на расходы.
Весь год ты чинил тот домик и обустраивал его по своему вкусу. Устроением стихий заниматься не брался – тем паче, что при том же пестром храме живет уже твоя землячка, устроительница Винни Вуллавайту. Не то чтобы дрязги с соотечественниками не опостылели тебе еще на родине. Здесь ты счел за лучшее устраниться.
Живешь бездельником, тратишь потихоньку деньги. Домик свой расписываешь да досочки строгаешь. Стол построил, лавки, большой сундук и малый. Завел себе мэйанский наряд: полотняные штаны и рубаху, шерстяной кафтан, суконную куртку на зиму. Башмаки кожаные: осенью и весной в веревочных туфлях по здешним улицам не пройдешь. Зимой нужны еще и войлочные сапоги. Но летом по праздникам ты-таки ходишь по городу в вингской нешитой одежке: народ глазеет на тебя, как на УМБЛО. (Словечко это – главное здешнее ругательство. По сути своей оно означает баснословное чудище синего цвета с семью парами глаз. Говорят, в лабирранском лесу, в часе ходьбы от города, живет в пещерке одно умбло. Ты ходил туда – но умбла не нашел.)
Правда, теперь в Лабирране есть еще одна диковинка поновее тебя. Арандиец из земли Деатаны по имени Лаинберуанг. Они с учеником Нуррибенгом путешествовали на корабле, потерпели крушение, их спасли здешние рыбаки. Сумев уберечь кое-какое имущество, Лаинберуанг, как и ты, поместил его в храм Безвидного, снял домик по соседству от твоего, с садом и прудом. Говорят, готовится принять семибожие. Живет замкнуто, от разговоров уклоняется, хозяйственных начинаний не предпринимает. Мальчика же вовсе не выпускает из дому.
Судя по тому, что слышно о делах арандийских последнего времени, возвращаться в царскую землю Лаинберуанг не спешит: там ведь был мятеж, наместник восстал против Великого Царя. От мятежа, наверное, Лаин с мальчиком и бежали.
Сперва ты думал: вот, мол, превратности жизни могут и в царском чиновнике пробудить человечье сердце. Ни разу Лаин не назвал мальчика своим сыном – но заботится, как о родном. И ведь служил Лаин не в ведомстве училищ, а в царском надзоре, то есть в обязанности его не входит опека юношества. Но вчера ты, Папако, учудил – так учудил.
Попробовал подловить Лаина у забора, потолковать по-соседски. Сболтнул, что дитя надо бы постепенно вводить в тутошнюю жизнь – не вечно же ему сидеть взаперти. Лаин отвечал тебе кратко и резко, ты в ответ разорался. Забыл, что сам доживаешь свой век в изгнании, почуял себя будто бы на помосте перед вингским народным вечем. Лаин долго слушал тебя, а потом заметил: если мастер Папако считает себя задетым, то он, Лаин, готов дать мастеру Папако ответ, какого тот пожелает.
Вот и выходит: ты, бывший гражданин свободной Винги, лезешь в чужие дела хуже последнего соглядатая, а царский подданный Лаинберуанг кровь готов пролить за чужого мальчика.
Выбор оружия – на твое усмотрение. Ты, конечно, выбрал шариковые самострелы.
Иными словами: в праздник преполовения Исполинов ты идешь на поединок. Точно в былые времена, двадцать лет назад, когда на острове Винге не было задиры бестолковее тебя. И с кем-таки ты стреляешься? С арандийским изгнанником, твоим собратом по несчастью. Заодно Лаин покажет искренность своих намерений, выйдя на божий суд перед лицом жрецов семибожной веры. Если бы он лишь мнимо обратился к Семерым, Воитель немедля покарал бы его, наверное.
Капитан, любезно доставивший тебя сюда, благородный Амро Урбери, получил в здешних местах наследство: небольшое имение. Без малого год ушел у него на улаживание всех тонкостей с начальством, но теперь он – баллуский королевский помещик. Ты бы купил у него земли: земля у побережья всегда в цене. Если, конечно, поединок не окончится плачевно. Шарики шариками, а могут и посадить.
Все-таки в тебе неистребим вингский вечевой кознодей. Выбирая, кого тебе пригласить в свидетели на поединке, ты пошел не к капитану Урбери, а к здешней жительнице, мастерше печатного дела. Она гражданка Объединения, вдова с двумя дочерьми. Старшей – шестнадцать, младшей – девять. Мастерша Вэй хорошо говорит по-арандийски, хотя видом – мэйанка из мэйанок. Ты давно хотел познакомиться с ней поближе.
Ибо кроме рисунков, поистине превосходных, мастерша помещает на своих картинах также и надписи. А свободная печать, гласность в изъявлении мнений – быть может, единственное лекарство от злейшей язвы здешнего края: всеобщего тайного наушничанья.
***
Картины мастерши Вэйджавэй:
4. Крепость Лабиррана. Вековые стены, трава между камней. Негасимый огонь Воителя, возле огня старенький жрец в красном облачении, с мечом, в старинном доспехе: досточтимый Муллиджи. Рядом рослый детина с палицей: благородный Куррибул Дадамалли.
5. Щеголь в черных в белую клеточку штанах, в черной рубахе под разноцветным кафтаном. На голове залихватская шапка грибом, руки в перчатках. В одной руке – тросточка, другая держит подмышкой сундучок. Высокоученый Келлионелли, написано внизу, вдоль улицы, по которой мастер стремительно шагает мимо нас. А еще говорят, что художники Объединения не умеют передавать движения! Над плечом у лекаря парит белая птица с человечьим глазом, с широко растопыренным хохлом. Должно быть, заморская диковина.
***
Из донесений лабирранских соглядатаев:
За три дня до праздника преполовения Исполинов лекарь Келлионелли посетил арандийца Лаинберуанга. Под видом лекарской помощи ученику арандийца, отроку Нуррибенгу, лекарь пытался завязать страмную связь: не с отроком, так с наставником. Насколько можно судить, Келлионелли был первым из лабирранских граждан, допущенных арандийцем внутрь своего жилища. Однако же удалился лекарь оттуда в большой поспешности и, видать, ни с чем.
Случившееся тем менее удивительно, что лекарь Келлионелли в ближайшее время намерен жениться на ткачихе Аланги. Она же – известная на посаде страмница. Вошла в доверие к новоприбывшей в наши места жрице Премудрой, досточтимой Габирри-Убимерру. Досточтимая прибыла к нам из города Марди, где, как известно, страмство в чести. Кроме телесной своей прелести, упомянутая ткачиха могла предложить служительнице Премудрой гостинец: некую зачарованную вещь, будто бы наследство от родителей, утаенное от законных властей Лабиррана.
Сумев улестить досточтимую, Аланги решилась уйти из мастерской уважаемого мастера Тарриго Арджи и основать свое ткацкое дело. С собою она сманивает и нескольких честных ткачих, прежде в страмстве не уличавшихся. Досточтимая Турринга, без сомнения, желала бы знать имена тех бесчестных лиц, кто тщится посеять рознь между храмами Безвидного и Премудрой.
Дальнейшее прояснение дела потребует дополнительных затрат времени и, возможно, серебра.
***
Утро пятнадцатого числа месяца Исполинов. Преполовение: праздник середины месяца. Теплая дымка поднимается над берегом, над стеной лабирранской крепости.
На каменистом пустыре возле стены – несколько человек. Жрец Воителя, в красном облачении и с мечом, прохаживается нетерпеливо. Рыцарь Лионго в пестром плаще стоит, точно изваяние. Под плащом – палаш. Благородный Дадамалли захватил с собою целых две сабли.
В землю воткнуты четыре факела, пока еще не горящих. Поодаль на бревнышке сидит лекарь Келлионелли. При нем – сундучок со снадобьями. Диковинная белая птица дремлет у лекаря на плече. Наместничий секретарь Кирджа бегает по площадке кругами, что-то бормоча.
Вот и поединщики. Оба в юбках-аингах по арандийскому обычаю, в некрашеных рубахах, с повязками на головах. Лаинберуанг – высокий, сухой, Папако – пониже ростом и потолще.
Раскрывается деревянный ящик, окованный медью. Внутри два разобранных самострела. Или шаромета, как предложил именовать их благородный Лионго.
Свидетельница мастера Папако, мастерша Вэйджавэй – в штанах, кафтане и тоже с мечом на перевязи – достает из мешочка двенадцать одинаковых шариков с орех величиной. Лекарь бережно извлекает из сундучка весы.
Шарики будут взвешены – все лаковые, свинцовых нет. Все давеча заполнены свежей краской: сама Вэйджавэй постаралась. Шарометы будут собраны, досточтимый Муллири благословит оружие и призовет Воителя благословить честный поединок.
Свидетель Лаинберуанга, хмурый парень из рыбаков, усаживается на бревнышко возле лекаря. Похоже, нынешним утром он тут единственный не вооружен.
Свидетель Джа спас арандийцев после кораблекрушения. К кому еще мог обратиться Лаинберуанг в нынешнем случае?
Джа спрашивает у мастерши Вэй:
– А эта штуковина – сама не стрельнет?
На все воля Воителя, отвечает ему жрец Муллиджи.
– Не боись. Машина! Не подведет.
Потому-то самострел в Объединении и не любят, что машина эта редко подводит. Не требует ни телесной мощи, как лук, ни особой ловкости, как метательные ножи или булавы. Только верный глаз да спокойствие. Самострел – орудие для трусов, говорят у нас. Оружие слабых, женщин, детей, неученых ополченцев – так считают в Аранде.
Итак, начинает благородный Лионго. Вы, мастер Папако, утверждаете, что юношество нуждается в свободе?
– Именно так.
– А Вы, мастер Лаинберуанг, придерживаетесь иного мнения?
– Так. Вольность для юношей губительна.
– Что ж, разногласия ваши непримиримы. Извольте выбрать шары.
Лаинберуангу как ответчику выбирать первому. Он взял темно-зеленый, темно-красный, синий, красный, бурый – и окрашенный редкой золотисто-переливчатой краской. Эта краска – из скляночки, давеча полученной мастершей Вэй в подарок от Папако. В шар чуть-чуть ушло, на много картин еще хватит.
Несправедливо получается, хотела было сказать Вэй. Одному – и Безвидный, и Исполины с Змиями, и Воитель. Но с выбором ответчика спору нет.
Мастер Папако взял оставшиеся шары: рыжий, желтый, белый, лиловый, черный и зеленый.
– Внутри такая же краска, как снаружи – поясняет Вэй. Оболочка – лаковая. При ударе о твердую поверхность должна разбиться.
Рыцарь Лионго произносит в задумчивости:
– А любопытно: нельзя ли из лака изготовить шар побольше? И зарядить его, скажем, горючей смесью?
– Да! – восклицает досточтимый служитель Воителя Пламенного. Пусть победитель сделает в храм такое приношение!
Факелы зажгли. Поединщиков развели по местам. Жрец Муллири махнул рукой: заряжайте!
Первым стрелял Лаинберуанг. Папако стоял, не прячась. Темно-зеленый шар пролетел мимо, угодил мастерше Вэй повыше левого колена.
Пропали выходные штаны. Краска-то хорошая, не отстираешь. Разве что целиком штаны перекрасить.
Выстрелил Папако – белый шар улетел вовсе мимо, разбился о стену крепости.
Лаинберуанг пошел по кругу. Не останавливаясь, выстрелил. Коричневым шаром – в землю.
Зеленый шар Папако тоже не попал. Рыцарь и жрец переглянулись с сомнением.
– Др-р-раться! Др-р-раться! – гаркнула лекарская птица.
– Тихонько, Липарит. Без нас разберутся – шепнул ей доктор.
Лаинберуанг зарядил шаромет золотым шаром. Попал – Папако прямо в грудь. Блестящее пятно расплылось по рубахе.
Папако выстрелил желтым. Снова мимо. Темно-красный шар Лаинберуанга угодил ему в середину живота. Папако взял лиловый шар. На сей раз выстрел был точен: в руку Лаинберуанга, держащую шаромет.
Лаинберуанг долго целился. Красным шаром зацепил Папако в плечо. Папако ответил рыжим шаром – Лаинберуангу в лоб, по узорной повязке.
Следующий шар угодил в Лионго. Синяя краска потекла по рыцарскому плащу.
Остался последний шар Папако, черный.
Мастер Папако стрельнул куда-то вбок. И попал в грудь лошади.
То ли лаковый шарик сбил невидимость со всадника. То ли в рассветной дымке поединщики и свидетели не видели, как подъехали верховые.
Тот, которого подбил Папако – рослый человек в черном облачении. За ним – девушка в красной куртке и штанах, смуглый мужик с растрепанной седоватой бородой, нелюдь в стеганой куртке. Последним ехал кто-то в жреческом черном одеянии с черепом на груди.
– Благородный Фарамед! – тихонько охнула мастерша Вэй.
– Др-р-аться! Др-рапать! – прокаркала птица Липарит.
Что тут происходит? – глубоким, точно из могилы голосом вопросил рыцарь.
– Поединок! – воскликнул, не смутясь, красный жрец Муллири. А ты кто такой, чтобы препятствовать божьему суду?
Прошу простить, отозвался рыцарь и смолк. Спутники его также не сказали ни слова.
Жрец Муллири торжественно объявил:
– Воитель Пламенный указал правоту поединщика Лаинберуанга. Три точных выстрела против двух. Благородному дитяти не следует давать воли.
Бородатый всадник молвил что-то не по-мэйански. Впрочем, арандийскую речь мастерша Вэйджавэй понимает.
– У Вас, господин Лаинберуанг, сбежало благородное дитя?
– К счастью, нет. Могу ли я…
– Чей коротышка? – перебил бородатый, кивая на Папако.
– Гость с острова Винги. Я же сам – бывший агианг пятого ранга государева надзора в земле Деатане. Ныне гость здешнего храма Безвидного.
– А я раньше в земле Чаморре служил. Ингарранг четвертого ранга. Сейчас при рыцаре Фарамеде состою. Только это тайна.
Малорослый жрец с черепом кашлянул. Бородач умолк.
Рыцарь Лионго призвал поединщиков и свидетелей восславить Воителя, возблагодарить Семерых за удачный поединок.
Черный рыцарь поднял руку:
– Да пребудет с вами справедливость Судии. Есть ли в городе храм Судии и Владыки?
– Да-да, на кладбище. Только без жреца. Прошу достойных путников пожаловать в храм Безвидного – отвечал Лионго.
– Разумеется. Не назовете ли Вы нам какой-нибудь постоялый двор?
– Трактир мастера Рунды. Там есть внаём жилые покои.
– Мы направимся туда, отдохнем с дороги. Обычаи здешних мест вызывают…хм-м… немалое удивление.
Всадники проехали в сторону посада. Лекарь с птицей под шумок куда-то исчезли.
После молитвы ко всем обратился наместничий секретарь:
– Видите, досточтимые и господа? Как и было объявлено, благородный рыцарь пожаловал в Лабиррран. И со всей свитой. Будем хранить в тайне его приезд, как и предписано. Встретим смерть достойно, сограждане!
– Угу. Заморские лазутчики, жрец, храмовые да княжьи служители – с утра пораньше на шарометах стреляются! Ужо рыцарь всем задаст.
– Не подымайте шума раньше времени, мастерша Вэй. Веселого всем преполовения!
– И Вам того же!
Папако Винги выступил вперед:
– И прошу всех нынче вечером ко мне. Отметим поединок.
– Праздник опять же… Преполовенье Исполинов…
***
Из донесений лабирранских соглядатаев:
Высокородный Фарамед, боярин Тиррийский, ежели угодно ему будет избавить наш город от скверны беззакония, непременно обратит внимание на прискорбное происшествие с моряком Маттари Матариджи.
Еще только когда названный Маттари прибыл в Лабирран – а было то вскоре после новогодия – многих удивило: отчего это он, моряк, остановился не при храме Водной Владычицы, а на подворье Безвидного? Поначалу все думали, будто он направлялся в Умбин, но, не поладив в дороге с капитаном, сошел на берег в Лабирране с намерением дождаться следующего корабля, идущего на запад. Корабли шли, а Маттари не торопился.
Многое прояснилось, а многое только хуже запуталось, когда Маттари, обживаясь в городе, повадился в гости в ткацкую мастерскую Тарриго Арджи. Хотя моряк и молод, но в разговорах с ткачихами он упоминал имена их матерей и бабок, случаи из старого времени, словно бы бывал в нашем городе пятнадцать-двадцать лет тому назад. И не просто бывал, а жил, вникал в посадские тайны.
Речи моряка Маттари были учтивы, повадка непринужденна – не прошло и полмесяца, как восемь из двенадцати ткачих очутилось у него в любовницах. А может, и больше. Обошел он стороной разве что старуху Буно. Многие мужья и приятели ткачих готовы были ополчиться на него, поколотить по-свойски, да не успели.
На беду свою, Маттари настойчивее, чем следовало бы, любопытствовал об одной ткачихе: Нэдикри, жене мастера Арджи. Поговаривали, будто в детстве она была просватана родителями за какого-то посадского паренька – да только паренек исчез из виду, родители девицы умерли, а ей повезло вступить в удачный брак, снискать любовь уважаемого и богатейшего в нашем городе человека. Кое-кто слышал, как мастер Арджи наедине с собой восклицал: да благословят Семеро того, кто выпроводит этого Маттари прочь из Лабиррана!
Досточтимая Габай-Турринга, без сомнения, знала о тревогах мастера, однако не спешила с решительными действиями. Между тем, моряка Маттари нашли на пустыре, убитого и затолкнутого головой в пустующую мохноножью нору. Тело доставили в пестрый храм, говорят, досточтимая допросила покойного милостью Безвидного, однако о том высокородному рыцарю Фарамеду лучше узнать у самой досточтимой.
Так сложилось, что от внимания храмовых и княжьих властей ускользнули некоторые улики, обнаруженные возле тела Маттари Матариджи, но могущие обличить многие здешние беззакония. Честные граждане готовы предоставить указанные улики высокородному Фарамеду и поделиться некоторыми другими сведениями – однако им хотелось бы рассчитывать на заступничество боярина в случае, если в своем рассказе они вынуждены будут открыть нелицеприятную истину о некоторых всеми чтимых гражданах нашего города.
(…)
Рыцарю Фарамеду небесполезно будет знать: карл Бебурджатага вади Банбан превратил Литейный двор Лабиррана в монетный двор: поддельные ланги его чеканки наводнили не только Баллу, но также и Умбин и Камбурран. Хуже того: Бебурджатага прячет у себя своего племянника Чедувилбарака, воевавшего против Вас, высокородный Фарамед, и всего войска князя Умбинского в годы Гевурской войны.
Совестно молвить, но карлы нашил себе заступницу в лице – кого бы Вы думали? – досточтимой Габирри-Убимерру, умбинской уроженки, Вашей соотечественницы! Жрица Убимерру носила к карлам некий ларец, полученный ей в дар от здешней ткачихи Аланги. Бедная девушка пожертвовала на храм единственную ценную вещь из родительского наследства, а досточтимая – судите, достойна ли чести такая божья служительница? – снесла ларец к беззаконным карлам. Карлы отперли замок, девушке отдали несколько монет, лежавших внутри ларца. А сколько денег осело на Литейном дворе?
Таково поведение досточтимой жрицы. Всякий честный гражданин Вам скажет, что эта Убимерру – лишь обличием жрица. Племенем – степнячка, повадкой же и обычаями – приключенка. Сиречь беззаконница, кознодейка бездомная. Еще и мохнонога с собой привезла. Иные люди говорят, он у нее и не мохноног вовсе, а дитя блудной связи, под нелюдь переряженное.
Теперь вокруг храма Премудрой крутится еще один карл: вади Ингуд, банбановский свояк. Козни, задуманные им, требуют дальнейшего прояснения. Прошу заступничества у высокородного Фарамеда! Если будет угодно боярину снабдить честного горожанина оружием, я предпринял бы вылазку в подвал храма Премудрой, где по ночам орудуют карличьи лазутчики
***
С самого своего приезда в Лабирран досточтимая Габирри-Убимерру живет у Рунды на постоялом дворе. Уже скоро месяц. На храмовом подворье идет работа: строители разбирают камни, готовятся возводить заново башню Премудрой.
Нынче – первый праздник Уби-нум в этом городе. Новомесячье отметили кое-как: помолились, а потом до ночи скребли и мыли в храме. Теперь храмовое здание убрано, вместо утраченных святых Письмен установлены новые, из Ви-Умбина привезенные. Со двора вывезено ровным счетом сорок тачек мелкого мусора. Выучены по именам прихожане. Ничто так не способствует ближайшему знакомству, как совместная возня в пыли и трухе.
Грамотеи лабирранские отметили: даже в самые грязные углы досточтимая Уби совалась в лиловом жреческом облачении. Всю вековую паутину по стенам и потолку заботливо собрала, сложила в особый ларец. Авось, на месте прежних заведутся в храме новые пауки – твари, любезные Премудрой Ткачихе.
На храмовом дворе к преполовенью установили высокий гладкий столб – подобие Столпа Земного. Ловкачи, объявила досточтимая, могут праздничным днем попытать удачу в лазании по столбу: кто доберется до верхушки, тому награда – плащ, одежда, соответствующая Исполинам. Сведуща досточтимая Убимерру в науке устроения стихий!
Творя утреннюю молитву, досточтимая призвала милость Премудрой на всех школяров, ткачей, грамотеев, книгочеев и кудесников. Кто учится и кто учит – все угодны богине.
Как-то там, любопытно, идут дела у мастера Байджи с его девицей-ученицей? Нынче преполовение Исполинов, день байджиного рождения. Да пребудет с ним Премудрая – хотя бы за то, что из-за него Уби-нум наконец-то вникла в чертежи устроительской науки.
Мастер Байджи, божий странник, устроитель стихий. Соглядатай, строящий из себя дурачка, а может, и наоборот: дурачок, себя возомнивший соглядатаем. Уезжая из Марди, Уби-нум оставила для него в храме письмо. Захочешь, мол – приходи в Лабирран. Не так много у нас с тобой друзей на Столпе Земном, чтоб шарахаться друг от друга.
Ну, сделал глупость: сунулся к жрице Уби, точно к барышне, со стишками, вздохами-охами. Избрал путь Плясуньи и Рогатого, томной страсти да тисканья по углам. Получил по заслугам – и немедля завел себе ученицу, девчонку-служаночку незрелых лет. От господ забрал ее, увел с собою странствовать.
Предпочел бы Байджи путь Змиев или Исполинов – братства, дружества – право слово, преуспел бы куда больше.
Зайти в Лабирран у мастера Байджи есть и еще одна причина, поважнее Уби-нум. Здесь, оказывается, при пестром храме живет байджин бывший наставник, мастер Хаккеди. Кажется, в столице его числят умершим. Тощий, почти прозрачный – то ли парень, сильно потасканный, то ли старичок. Патлы до лопаток – не поймешь, седые уже или просто солнцем выбеленные. Ходит к храму Премудрой каждый день, молится истово. Толковать с Уби-нум не пробовал. В те дни, пока в храме уборка шла, помогал, но ужинать после работы со всеми не оставался.
Раньше, говорят, был этот Хаккеди беззаконным чародеем. Потом тронулся умом. Но тут, в Лабирране кто-то видел, как он на пустыре детям фокусы показывал. Не забыл, стало быть, хотя бы одну эту чару.
Помолившись у себя в комнатке, досточтимая Уби направляется в храм. С нею слуга, мохноног Гата: тащит корзинку с подарками для тех, кто нынче отличится в играх ради Исполинова дня.
Столб на храмовом дворе сверху донизу увит цветами. Мальвы красные, белые и лиловые, хоть цвести им сейчас и не время. Наваждение! Постарались прихожане-кудесники.
Хаккеди уже тут как тут: молится перед Письменами Премудрой, уткнув лицо в сложенные ладони. В сторонке на камнях сидит карл в пропыленной куртке, с киркой. Это мастер Дугуббодатари вади Ингуд, знаток в области восстановления ветхих построек.
Досточтимая накинет на голову лиловое покрывало. Будет молиться перед святой надписью.
После молитвы – обойдет двор. Глянет, все ли готово.
– Можно, пока народу нет, я на столб слазаю? – просится мохноног.
– А падать ты умеешь?
– Еще бы! Сколько раз падал… Ой!
Не успев взобраться и на локоть от земли, мохноног свалился, жалостно взвыл. По своим мохноножьим меркам Гата – мальчишка еще совсем. Пристроили его в храм сердобольные родичи, чтобы ума набирался.
И неудачно же он, бедняга упал. Ногу подвихнул, не иначе.
– Что это ты делашь? – проскрипел за спиной у Уби карл вади Ингуд.
И не вдаваясь далее в вопросы, присел рядом. Ухватился одной рукой за гатину мохнатую ступню, другой пониже колена. Крутнул так, что, пожалуй, и ногу вывернешь. Гата завопил.
– Теперь пройдет.
– Вы еще и лекарь, мастер?
– Приходится. В рудниках чего не насмотришься… Ты мне, досточтимая, вот что скажи: тут насколько вглубь храмовая земля простирается?
– До самой сердцевины Столпа Земного.
– А в ширину?
– От забора до забора.
– Жаль… Я вроде бы нашу с тобой хоронушку нашел. Только она не под храмом, а в подземном ходу. Ход в сторону ведет, под управские подвалы. Узко, но ты пролезешь.
Хоронушка, общая у Уби-нум с карлом Ингудом – это сокровище бояр Лабирранских, припрятанное в Чуму. Где они лежат и в чем, собственно, состоят, пока неизвестно. Тем больше хочется приумножить свои познания на сей счет.
– Там в подвалах, вроде бы, никто постоянно не живет.
– Даже наместничьи узники? Что ж, господин Баллаи известен своим мягкосердечием…
– Да вот в чем штука-то: ты, досточтимая, с теми, которые НЕ ПОСТОЯННО живут, справиться сможешь?
– Это кто? Бездомные?
– Если бы… Скажи: ты неупокойных заклинать умеешь?
Семеро на помощь! А болтали, будто в Лабирране ходячих мертвецов нету…
Ну, да мардийской жрице Премудрой Габирри-Убимерру к неупокойникам не привыкать. Главное – постараться уклониться от участия в этом деле пестрого храма.
К храму стягиваются прихожане. Целых два шествия в этот праздничный день! Ибо в праздник Исполинов подобает ходить по улицам толпой в память о том, как в древности исполины вывели предков наших с дибульских гор.
Трубит труба. Дует в нее посадский подросток Джерикко. Мал еще, да умник: с родней не живет, работает по найму то там, то сям. Говорят, обет дал: более двух дней сряду не служить одному хозяину.
За парнишкой шагают несколько молодых баб. Главная меж ними – ткачиха Аланги.
Недавно она сделала богатое приношение в храм: медью окованный ларчик, родительское наследство. Когда-то алангиному отцу ящичек этот оставил некий заезжий гость. А ключа не дал. Милостью Премудрой досточтимая Уби открыла ларец. Оказались в нем царские деньги. А на медной нашлепке, которую сперва сочли за замок, проявилась надпись по-арандийски: «ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ». Внутри нашлись деньги, и немалые: на них Аланги решилась начать собственное дело, основать ткацкую мастерскую. Раньше-то она работницей была у старшого над здешними ткачами, мастера Тарриго Арджи. Бабы, что нынче пришли с нею, – тоже арджины работницы. Не иначе, Аланги их переманила.
А ларец оказался волшебным. Сколько раз Уби его ни открывала, всегда в нем что-то новенькое оказывается. То склянка с белым зельем, то веревочки, то неизвестный серый порошок. Это значит: чары на ларец наложены высшей пробы, заморские. В землях Змиевых, то бишь в Аранде, хоть Премудрую и принято почитать ложным образом, как всего лишь воплощение Бога-Змия, а все же кудесники есть – отменные!
Впрочем, бывшей хозяйке ларчика знать о том ни к чему. А то еще попадет скромная ткачиха в арандийские лазутчицы…
Хватки деловой девице Аланги не занимать. Выходит замуж за посадского лекаря, бывшего морского разбойника Келлионелли. Женихов двоюродный брат, правовед Джедар, помогает Аланги как стряпчий. Пусть лекарь – красавец и любезник, зато грамотей – толковый парень из самых ревностных прихожан храма Премудрой. Странно, что нынче его не видать.
Второе шествие – под лиловым стягом. Это, собственно, мастерская Арджи. На Аланги с ее товарками глядят сердито, но пока молчат.
А вот и Вэй-печатница. С нею дочка ее Хидагати на ходулях. В день Исполинов положено становиться на ходули всем, кто умеет: чтоб казаться выше.
– С праздником, досточтимая! Слыхали: Фарамед прибыл!
– Неужели?
– Сама видела!
Аланги услыхала разговор, подошла:
– Вы, досточтимая, будьте милостивы: не откажите Моему в убежище, если его за поединок притянут! Нынче утром арандиец с вингским мастером на самострелах стрелялись, Моего лекарем позвали, ежели кто кого зашибет. А тут откуда ни возьмись – Фарамед…
«Мой» – это здешняя привычка выражаться. Говорится, смотря по возрасту женщины, о папаше, женихе, муже либо сыне. Твой-то, спрашивали у Уби, где? По службе занят? Или приедет? Нету у Уби Своего. Был один, да про того лучше не знать, где он сейчас. Ибо племенем он не человек – древлень. А смешение есть великий грех перед Семерыми.
Другого ей молва в Ви-Умбине приискала. Но и он сейчас далеко, за морем. Не говоря уж о том, что он ничьим быть не может. Он – умбинский княжий родич, Даррибул Да-Умбин. Великий поэт и беззаконник, сам наполовину степняк, как и Уби, сын князя Вонго от степной княжны. Да увы – Уби он и даром не нужен. И со стихами, и со степною вольностью. Бывали в Объединении стихоплеты и получше.
Хуже всего, что молва о нем доросла и до здешних мест. Будто Уби и Даррибул сочетались тайным браком, будто у Уби от него дитя. Не может, якобы, такая красавица да одна быть.
Уби тридцать один год. Печатница Вэй – почти ее ровесница, так у нее старшая дочка уже невеста. Ну, так что же? Матушка княжича Даррибула впервые рожала в тридцать лет. Одно из двух: либо еще успеется, либо неугодны убины дети Семерым.
Ах, да: был еще Байджи-устроитель! Но ему-то уж убиным не бывать, как своих ушей не видывать. Ведь экая подлость: если скажет тебе кто-то простое слово в три дибульские буквы – «вэй-йарр-лэй», «люблю тебя» – так непременно дурачок вроде Байджи.
Все будут молиться перед Письменами Премудрой, прикрывая лица, кто чем: бабы – платками, мастер Арджи – шляпой, а кто и просто ладонями. После молитвы Уби благословит труды ткачей, кудесников и грамотеев. Потом произнесет проповедь: об общем мире и согласии. Все мы нити единого покрывала Премудрой, и негоже тянуть его в разные стороны. Да не будет стыдно за нас древним Исполинам, что учили людей жить в ладу, трудиться, богов чтить и упражняться в ремесле.
В черном городе Марди – там жрицу Уби хорошо понимали. Там большинство – черные служители, у кого безбрачие, бездетность – святой обет. А подружки у Уби на новом месте всегда заводятся в числе немереном. Одно слово – страмница! Потешно было, как рыцарша Эльдаррани приглядывала за Уби, чтоб та не сманила её зазнобушку, жрицу Виндарри. Взамен готова была любую красотку-лицедейку Уби сосватать. И самолично в рыло двинула устроителю Байджи, когда тот зарываться начал со своими любовями-страданиями.
Ох, не вспоминать бы нынче, в праздничный день, что вышло у Уби, Виндарри и рыцарши Эль в Марди прошлой осенью с Исполинами! Ушел из-под рук почти уже выслеженный Медный Исполин Магонарру, зачарованный истуканчик. Вот уж какой Исполин не мир, но раздоры сеял по Объединению! Утащили истукана мятежники, князя Умбинского враги: Джебендар, последыш семьи Магонарру, да страмной его приятель, Баттам Гианьян. А виной всему – опять-таки мастер Байджи, хоть он вроде бы храмам, а не лиходеям пособлял.
Тогда Уби в Марди и осталась. Завела себе в дружки такую нелюдь, о какой и мысли не может возникнуть насчет смешения. Сперва помешанного орка, теперь вот полоумного мохнонога. Он и в Лабирран с ней уехал, когда Уби перевели. И конечно, первое время прихожанки пробовали в мохнонога Гату не верить: вдруг приглядишься, а это – не мохноног, а маленький убин сын под наваждением?
Мастерская Тарриго Арджи поднесла в храм штуку лиловой ткани. Мастер Арджи хотел бы кстати с нею переговорить наедине: не иначе, об отщепенках во главе с Аланги.
Новая мастерская тоже собрала дары: шесть ланг на храм да узорное полотенце. Прочие прихожане, как могли, расщедрились: поясков плетеных натаскали, накидали медяков. Вингский мастер Папако притащил канат локтей двадцать длиною: видать, наследие морского прошлого.
Лекарь Келлионелли прибежал, стал сетовать, что опоздал к обряду. С ним и братец его Джедар. Этот лишь усмехнулся виновато. Сами, мол, понимаете. Как в городе про Фарамеда прознали, стряпчего из постели выволокли, усадили за вощанки: доносы писать.
О Фарамеде и на храмовом дворе перешептываются. Через толпу протолкалась тетушка Буно, главная посадская сплетница. В мастерской у Арджи она проработала лет тридцать, но теперь к Аланги ушла. Чудеса!
– Ничего, граждане! Ежели Фарамед тут у нас все по камушку разнесет, мы в шатрах молиться будем!
И подмигивает Уби. Шатры – примета дибульского прошлого либо степного кочевого житья.
– А мальчонка-то у тебя, досточтимая, хороший!
– Гата-то? Неплохой. Вот только нынче утром упал, нога болит.
– Да я про Твоего малого. Сперва мне девчата сказали: жрицыно дитя по городу с джабурраджиными обормотами таскается. Я говорю – враки. А давеча сама видала! Хорошенький такой мальчик, конопатенький… С госпожою Дине возле базара толковал. Вежливый, сразу видать: обучен. Пяти годков не будет, а умница! И на тебя похож, и на Твоего – ну, сама знаешь, на кого.
Умеют в стране Мэйане испортить человеку праздник.
Степняков в тутошних краях нету. Разве что по осени приезжают, сопровождая налогового сборщика. Могли, конечно, пригулять дитя с какой-нибудь здешней бабой. Да что там – помощник чумного смотрителя, мастер Джабурраджа, хоть в Степи отродясь не бывал, но тоже рыжий. И знаменит обилием беззаконных детишек. Могли подобрать и пятилетнее дитя. Но подсунуть малыша на глаза убиным прихожанам, слухи распустить – такое само собой не случается. Чья-то работа. Уби узнает, чья.
Ну ладно. Пора и состязаться. Пускай, кто хочет, лезет на столб, а прочие ходулями обойдутся. А ежели кто из посадских граждан падать не умеет и сорвется, то лекарь у нас есть: мастер Келлионелли.
На столбе до сих пор держатся чародейские цветы. Сейчас спадут, когда народ полезет.
– Джа! Ну-ка, лезь! Досточтимая плащ дает в награду!
Это на храмовом дворе появилась местная знаменитость. Заезжий ларбарский головорез Джавара Вингариджи. На столб он, впрочем, не полез, а подошел к Уби.
И Джавара, и беспалый мохноног Лапка Кара, и старая барыня Дине – одна шайка. Уби с ними уже схлестнулась: когда женила молодых мохноногов Калле и Литте.
Замысел-то был – запросить у родни Калле, то бишь Джилла Далле, выкуп. Будто бы женишок не сбежал из дому с девицей, а похищен. Но раз уж брак совершился, молодых торжественно препроводили в Ларбар, а Джавара остался ни с чем. Мог и злобу затаить.
Уби спросит напрямик:
– Мальчонку Вы с Дине подослали?
– Ась?
– Конопатого мальчика, похожего на степняка. Будто бы сына моего.
– Я с Дине больше дел не имею. И после Вашей – э-эхм! – услуги мне тут делать нечего. В Ларбар ухожу.
– Я не знала, что тот мохноног – Джилл. Могли бы меня предупредить.
– А Вы бы погодили женить кого попало. Не Старцу, чай, служите!
– Впредь не буду. Но и Вы бросьте свои шуточки.
– Я по-другому шучу. Кто пробовал – добавки не просит. С праздником, досточтимая!
И ушел. Немудрено: как начнет Фарамед ловить воров, никому не поздоровится.
***
Из донесений лабирранских соглядатаев:
Высокородный Фарамед, без сомнения, не оставит без разбирательства странного случая с рыбаками Аркададжи.
Рыцарю, разумеется, расскажут, как эти рыбаки доблестно спасли арандийских кораблекрушенцев. Оставляя в стороне возможное касательство к этому делу царской разведки, скажу о другом лице, также спасенном названными рыбаками, только уже на суше.
Рыбаки живут вне посада, на правом берегу Лаби. За рыбацким поселком начинается обширный луг: земля принадлежит государю нашему князю Баллускому. Девица Джелли, рыбацкая дочь, гуляя на лугу, нашла некоего юношу: он упал с лошади и лежал, истекая кровью, ибо был ранен. Рыбак Аркададжи вместе с сыном и работником Джою перенесли раненого в свой дом. Приютили они и лошадь.
Спасенный юноша назвался Джабулом Тайнари, баллуским дворянином. Ранен он был, будто бы, в схватке с разбойниками. Рыцарю Фарамеду известно, однако же, что никаких разбойников в лабирранской округе нет: разве что на посаде, под личиною честных граждан.
Для лечения раненого рыбаки, люди небедные, призвали с посада лекаря, мастера Курбани Бетиана. Лекарь, отказавшись от платы, распорядился отвезти благородного Джабула к себе. И это – при том, что в благодарность своей спасительнице Джелли Джабул готов был уже чуть ли не жениться на ней!
Очевидцы сообщают: забота лекаря о благородном господине была поистине беззаветной. Но вот, по таинственной случайности в доме Бетиана вспыхнул пожар. И это именно тогда, когда лекарь, по доброте своего сердца, оказывал содействие храму Безвидного в отыскании убийц моряка Маттари Матариджи! Досточтимая Габай-Турринга, как, вероятно, известно рыцарю, поручила расследование дела младшему жрецу храма, досточтимому Габаю-Лантарри, а его племянница Кариджи, ученица досточтимой Габай-Турринги, в ближайшее время выходит замуж за лекаря Курбани.
Во время пожара благородный Джабул исчез. Сказанное наводит на печальные размышления.
***
– Так что, досточтимая, дело наше правое: будем отрицать, что мы – Фарамед.
– По-моему, Вы, благородный Тубу, все сделали, чтоб убедить поселян в обратном.
– Я? Я вводил в заблуждение царского лазутчика. Не его змейское дело знать, кто мы такие и зачем приехали.
– Еще бы: Ваши побуждения, какое ни возьми, все сплошь праведные. А вот средства к их достижению…
– Что – средства? Я же, Семеро свидетели, никого тут казнить не собираюсь. Гианьяна поймаем – я все сделаю, чтоб живым его взять. И будет поединок: всё по-честному.
– Любопытно, как Вам это удастся. Трех часов не прошло, как мы приехали, а весь город уже гудит. Внизу в зале у кабатчика человек шесть доносы под диктовку строчат. Фарамед зло повыведет, Фарамед порядок наведет!
– Так насчет порядка и Вы вроде бы не против?
– Да свершится справедливость Судии. Но мы здесь – затем, чтобы схватить Баттама Гианьяна. Под общий шум ему будет проще уйти из города.
– У меня не уйдет!
– Мне бы Вашу уверенность.
– Так располагайте мной, досточтимая! Мои ребята доложили: Баттам на пути сюда в драку влез, был крепко ранен. Скорее всего, отлеживается сейчас где-нибудь тут, в городе. С лекарей и начнем: не вызывали ли кого из них к приезжему больному. А доносы нам же и выгодны: пускай горожане друг на друга кропают. Будет у нас хотя бы повод по домам пройтись, поспрошать.
***
На храмовом дворе у Премудрой – общий крик:
– Ооооо! Джааа!
Это стряпчий Джедар долез до верхушки столба. Плащ теперь – его.
– Славьте Премудрую, граждане. Почтите день Исполинов.
Хорошо, что досточтимая Убимерру успела это сказать прежде, чем увидела то, что увидела.
Паренек лет пяти в рубашечке до колен, босой, чумазый. Веснушки на мордашке, на руках, хорошо, коли не на пятках. Волосья рыжие перевязаны шнурками в четыре хвостика: два позади ушей, два на затылке. Стоит, глядит снизу вверх на девчонку Хидагати. Не иначе, просится на ходулях постоять.
Бред! Хвостики – намек на косы, взрослую степнячью прическу. Но никакого обряда совершеннолетия над пятилетним мальчишкой совершить еще не могли. Если только он не оказался бы единственным малолетним наследником отца своего, убитого или пропавшего без вести.
Однако же вызнали, сволочи: умбинский княжич Даррибул по степному родству принадлежит к роду Амби-меев, чей знак – четыре косицы.
Ага! Так мы и знали. Возле мальчишки толчется взрослый дядя. Такой же неумытый, с кустистой степной бородой. На голове рыже-пегие космы перехвачены ремешком: степной ремешок с заклепками и кисточками, часть девичьего убора.
Грубая работа. Косицы у малолетки можно еще объяснить, но расплетенные волосы и девичья повязка у бородатого дяди – мало того, что дурость, но еще и грех. Ибо из мужчин надевать такую пристало только степному жрецу Рогатого, да и то – в дни обряда.
Ну, не знают убины лиходеи степных обычаев. Тем хуже для них. Не будем ждать, пока Рогатый покарает их за нечестие.
Уби спускается с храмового крыльца. Делает печатнице Вэй знак глазами. Та кивает, пробирается через толпу к своей девочке. Вингский мастер Папако – за ней. А сама Уби заходит так, чтобы оказаться за спиною у лохматого мужика.
Короткий призыв ко Премудрой. Пусть мужик временно замрет, как стоял.
Получилось! Мальчишка дергает его за руку, что-то верещит, указывая на ворота. Мужик не шевелится, ворчит себе под нос.
Уби подходит. Девочка Хидагати обращается к ней:
– Досточтимая! Это Нэби. Он к нам давеча заходил.
– Мастерша Вэй, Вы знаете этих людей?
Вэй пожимает плечами. Умница Папако потихонечку начинает разматывать свою веревку.
Мальчик Нэби подымает глаза на Уби. Карие в темных точечках, точно и там конопушки.
У многих степняков рода Амби глаза именно такие. Княжич же Умбинский пошел в отца: глаза у него серые. У самой Уби цвет глаз – в мамину родню, светло-светло-карий, почти желтый. Цвета умбинского меда, как сказал бы устроитель Байджи. И тут просчитались, подлецы.
Мальчишка произносит: чисто, без обычной детской невнятицы:
– Досточтимая! Где моя мама!
У взрослого подлеца глаза бурые, веки красные.
– Ну? Я слушаю.
Он по-Вашему не умеет, – говорит мальчик Нэби.
– Пусть говорит по-своему. Я пойму.
Мужик молчит, отворачивается. Мальчик не унимается:
– Где моя мама?
Тишина. Прихожане храма Премудрой наблюдают, что будет дальше.
– В рожу дать? Или говорить будешь?
– Не надо Тале в рожу. Он хороший.
Тале. Не иначе, Талдин. Благодарствуйте, что Джою не назвался.
– Держите мальчонку, Вэй.
Уби вглядывается в мужика. Черты его плывут, точно в степном жарком мареве, хоть сегодня и прохладно. Оборотень? Наваждение? Милостью Премудрой Уби распознает чары.
Мужик заворожен. Весь, с головы до ног. Яркое светло-алое свечение защитного волшебства.
Вэй присаживается на корточки перед Нэби. Бережно, но твердо кладет руки ему на плечи:
– Найдем твою маму, найдем. Не бойся.
Папако Винги разматывает веревку.
– Пойдем в управу, граждане. Там разберемся.
Слово «управа» сработало. Мужик взмахнул руками – видно, заклятие неподвижности спало. Мальчик Нэби вырвался от Вэй, побежал.
Мужика Тале – за запястье, руку назад. Он не пытается бежать, только скалится. Зубов во рту не хватает.
Вязать его и к начальству. Мальчонка так или иначе объявится.
– К Фарамеду! – зашуршала толпа.
К Уби подскочил стряпчий Джедар. Заговорил, обращаясь к мужику Тале:
– Сохраняйте спокойствие, уважаемый. С Вами не сделают ничего, выходящего за рамки закона. В настоящий миг Вы подозреваетесь в мошенничестве и похищении малолетнего дитяти. Если пожелаете, я буду перед властями города Лабиррана защищать Ваши права.
Ишь, законник. С полувзгляда всё рассчитал. Дела ему нет, что мужик, скорее всего, безденежный, за услуги не заплатит.
– Заприте храм, мастер Джедар. И следуйте за нами.
Мужика связали. Джедар перехватил у Уби ключи, пошел запирать храмовую дверь. Прихожане стали расходиться.
Девчонке Хидагати велели сойти с ходулей и бежать за чумным смотрителем, благородным Гендой. Уби, Вэй и Папако повели подлеца Тале в управу.
По пути за ними увязалось несколько уличных собак. Чуют, видать, нечестие против Рогатого.
Управское начальство нынче молится в пестром храме. На службе одна только писарша Мурри.
– Хорошо бы вызвать стражу.
– Стражники тоже на обряде. Опасность столь велика, что Вы, досточтимая Уби, требуете прервать их молитву?
Четыре пса ввалились в управские двери. Еще полдюжины расселись у крыльца.
Печатница Вэй поклонилась Уби:
– Если позволите, досточтимая, я с ними поговорю. По-свойски.
И повернула на пальчике у себя кольцо. Простое оловянное колечко с базарными узорами. Подняла руку:
– А ну, твари исполинные, кыш отсюда!
Кольцо, видать, заговоренное. Позволяет отдавать приказы бессловесным созданиям. Собака по устроению стихий как раз соответствует Исполинам. Хороша же тетушка Вэй, что до сих пор не показала жрице Уби чародейскую вещицу!
Псы поспешно направились к выходу. А задержанный мужик Тале извернулся, затрясся, на глазах меняясь в росте. Выпал из веревок, выскользнул из одежки. Не мужик, а рыже-пегий здоровенный кобель подскочил, завертелся на месте, залаял непотребно. И рванул к дверям, по пути толкнув тетушку Вэй так, что та едва не упала.
Значит, все-таки оборотень. И чары защиты. Оборотень – сторожевой пес?
Писарша Мурри с любопытством проводила глазами кобеля. Молвила задумчиво:
– А говорят, раньше в Лабирране оборотней не попадалось…
Ничего. Далеко не убежит.
Уби вышла на крыльцо. Псы разбежались, осталось только два. Один покрупнее, серый, второй – совсем маленький черный щенок.
Странно: считается, что оборотней собаки боятся. А эти пошли за нами, когда мы волокли в управу Тале. Может быть, свет защиты – от ремешка? Надели его парню Рогатого ради, чтоб не шалил, не оборачивался. А он в этакие пакостные дела пустился.
Тетушка Вэй спустилась к собакам. Подхватила меньшую на руки.
В воротах управы показалась девчонка Хидагати.
– Благородный Генда занят. Безвидному молится. Ой, пёсик!
– У нас пока поживет. И большой тоже. Страху натерпелся, малыш…
В управском здании мастер Папако поднял с полу свою веревку. Принялся распутывать узлы. Потом старательно сложил оборотничьи лохмотья. Покрутил в руках кожаный ремешок, обратился к писарше:
– Это, я так думаю, вещественные доказательства?
– Вы правы. Примем их на хранение до прихода господина наместника.
Мастерша Вэй с дочкой, собаками и Папако отправились домой. В воротах столкнулись со стряпчим Джедаром. За ним, понурясь, шел убогий Хаккеди.
– Как задержанный?
– Ушел. Обернулся псом – и тю-тю.
– Да-а! То-то нам навстречу – там, за углом – собаки какие-то бежали.
– Огромный рыже-пегий кобелище?
– Я, знаете, мастерша, не заметил.
– Вот он-то оборотень и есть!
Досточтимая Уби пошла к пестрому храму. Там богомольцы уже отмолились, принялись за угощение. Не тревожа жрецов и наместника, Уби отозвала в сторонку благородного Генду:
– Дурные вести, мой господин.
– Знаю, досточтимая. Фарамед приехал.
– Хуже того.
– Что же может быть хуже?
– Оборотень в городе.
– Оо!
– В человечьем обличье – рыжий мужик, ходит с мальчишкой лет пяти. У мальчишки на голове подобие степной прически. В обличье зверя мужик – лохматый рыже-пегий кобель.
– Оборотень врожденный? Или зараженный?
– Не знаю.
– Все равно – зараза… Благодарствуйте, досточтимая. Я приму меры.
Уби пошла домой. То бишь на постоялый двор. Надо передохнуть, да глянуть, что там благородный Фарамед задумал.
Кто-то топает следом. Не иначе, Хаккеди. Сволочная привычка провожать досточтимых, следуя на десять шагов позади.
– Вам чего, мастер?
Поклонился. Сглотнул, начал:
– Уделит ли досточтимая немного времени на мою никчемную просьбу?
– Да, слушаю.
– Впрочем, не лучше ли в другой раз?
– Как Вам будет угодно.
– Видите ли, моя повесть была бы не то чтобы короткой…
– Да? Премудрая Бириун смиловалась над Вами, память вернулась?
– Не вполне. Отдельные картины, не более.
– Они-то и ценны. Общую нить событий жизни Вашей я, кажется, и так представляю.
– Ничто не укроется от служительницы Премудрой…
– Мне Байджи о Вас рассказывал.
– Кто, простите?
– Байджи, устроитель стихий.
– Мм… Не знаю такого.
– Не знаете? А он Вас своим наставником считает. И до сих пор не уверен, живы Вы или нет. Байджи из Ви-Баллу, ученик Ваш – и мастера Вайды Байгона.
– Не припомню.
Тут Уби нечего сказать. По правде, лучше бы мастеру Байджи не знать, что учитель его живет в городе Лабирране. Придет, кинется к мастеру на шею, а тот ему: Вы, мол, кто?
– Видите ли, досточтимая, мне хотелось бы принести обет Премудрой.
– Благое дело.
– Только сперва Вы меня выслушайте. А то, может статься, грешнику вроде меня под покров Премудрой и ходу нет…
– Тогда – зайдите в храм. Ближе к вечеру я там буду.
В общей зале постоялого двора Рунды Яндарри не протолкнуться от жалобщиков. Доносы уже написаны, все ждут часа, чтобы подать их лично в руки благородному Фарамеду. Сам рыцарь как раз обедает у себя наверху. Многие доносчики тоже закусывают. Музыка играет – праздник все-таки!
В первый миг Уби показалось, будто она где-то видела этого музыканта. Не здесь, не в Лабирране, а раньше, давно.
Рослый светло-русый мужик убиных лет или чуть старше. Черные шаровары северного образца, сапоги, зеленая куртка. Надо лбом две пряди выкрашены в зеленый цвет: видать, во славу Водной Владычицы. Сидит с краю у стола, поставив правую ногу на дорожный короб. В руках странничий длинный саз о трех парах струн. На нем-то мужик и бренчит. И поет – голосом чуть скрипучим, но неплохим. Песенка расхожая, побережная:
Родила меня мама
Возле Старцева храма
И оставила там же лежать.
Но, по счастию, мимо
Желтый шел досточтимый:
Заменил он отца мне и мать.
Он кормил меня сытно,
Только было обидно,
Что приемышем кличут кругом –
И ушел я из храма,
И пошел в город прямо,
Постаравшись забыть о былом.
И меня там, малявку,
Сразу приняли в лавку:
Зазывалой, посыльным я стал.
Но, к несчастию, мимо
Белый шел досточтимый,
И не шел он, а будто порхал.
Он на голос заходит,
Сладки речи заводит
Да сулит, что я стану певцом.
Со мной выпил по паре,
Услужил Вида-Марри,
И ушел, не увидясь с купцом.
Утром понял я, плача,
Что за ним недостача
Оказалась в приходном ларе.
А вернулся хозяин –
Был я крепко охаян
И секом на судейском дворе.
Там, в управе, в воротах
Я сидел без работы
Потеряв сбереженья и честь.
Но, по счастию, мимо
Проходил досточтимый
Облаченный в лиловое весь.
Ему писарь был нужен,
Неказистый снаружи,
Но смиренный и с трудной судьбой.
И за то, что в избытке
Я писал ему свитки,
Он кормил меня, как на убой.
Мелким почерком четким
Переписывал сводки,
До полночи, бывало, строчу…
Пил чернила от жажды
И забылся однажды:
Не задул перед сном я свечу.
И сгорел в том пожаре
Чуть не весь Нальгинарри
И к пожарным я в руки попал.
Но, по счастию, мимо
Красный шел досточтимый:
Защитил меня и оправдал.
А потом говорит он:
«Хоть малец невоспитан,
но задатки хорошие есть.
Ну, да все не из бар мы –
Так пойдем же в казармы,
Там обрящешь и славу, и честь».
И во младшей дружине
При одном господине
Я выделывал штуки копьем.
Но господина послали
Управляться в Онтале
И меня, ясно дело, при нем.
И скажу я вам смело:
Было страшное дело!
Стрелы свищут, кровища рекой…
Но, по счастию, мимо
Проходил досточтимый
Весь зеленый и добрый такой.
Он ведом был судьбою
Близ того поля боя,
Где в бурьяне я горько скулил.
И достал из бурьяна,
И омыл мои раны,
И молитвой всего исцелил.
А потом он за это
Взял с меня три обета,
А какие – я вам не скажу.
Но копье я оставил,
Господина ославил
И пошел моряком на баржу.
Я ходил неустанно
На барже к Диневану
И попался я к хобам в полон.
Но, по счастию, мимо
Пестрый шел досточтимый
И спасти захотел меня он.
Он раздал хобам лапти
И сказал им: «Не грабьте!
Не губите своих и чужих!»
Хобы так ошалели,
Что уйти мы сумели
И в тумане укрылись от них.
Досточтимый из Баллу
Провозился немало:
Все стихии мои изучал.
Но, наверно, стихии
Оказались плохие –
Он в столицу меня отослал.
На столичном базаре
Господин Нальгинарри
В дезертирстве меня уличил.
Год сидел я в темнице
В это самой столице
И от сырости там опочил.
И тюремная стража,
Не отпев меня даже,
Закопала, безбожно кляня –
Но, по счастию, мимо
Черный шел досточтимый:
Из могилы он поднял меня.
И промолвил он: «Парень,
Жребий смертных коварен,
Но тебе не грозит он уже.
Не берись за дреколье,
А ступай в богомолье
За покоем мятежной душе».
И теперь я весь черен
И Владыке покорен,
Собираю для Марди на храм.
Будь же, путник, послушен,
И, пока не придушен,
Помоги по возможности нам!
Жалобщики захлопали. Стало потчевать певца – пивом, закусками. Уби тоже подошла, кинула на стол денежку.
Хоть сегодня и праздник, одета Уби, как обычно. Степные рыжие сапожки, некрашеные шерстяные штаны, теплая рубаха. А сверху – лиловая ферязь. И покрывало жрицы, накинутое сейчас на плечи. Печать Премудрой Бириун на цепочке, на запястье – стальные четки. Две косы, как положено степнячке из рода Елли, заплетены вперед, на груди перекрещены, концами связаны и закинуты назад. А так – ниже колен свисали бы.
Медно-рыжие косы. Степное «елли», как мэйанское «илли», то и значит: «медь». Где бы досточтимая Уби не появлялась, слышала вслед себе мужицкие охи, бабий шепоток. Красавица, мол. Выгребая мусор с храмового двора, отмывая полы, обметая паутину – когда в последний раз вспоминала Уби, как выглядит?
Не божья служительница, а бродяга-приключенка? Может быть. Тем хуже для всех, кому с Уби в ее странствиях оказалось не по пути.
Певец оттер усы от пива. Отставил саз, снял ногу с короба. Встал, поклонился:
– Благодарствуйте, досточтимая.
И сел на место. Встретил взгляд Уби, не отвел глаз. У самого у него глаза темные, посмеиваются – без улыбки на губах.
Ни чаши Целительницы, ни рыбки Водной Владычицы при нем не видно. Стало быть, не жрец. Божий странник? Какой-то шнурок виден в вороте рубахи, но что на нем, не понять.
***
– И чем порадовали боярина Фарамеда лабирранские граждане?
– Вероятно, тем же, чем и всюду, благородный Рамбутан. Доносами. Ровным счетом двадцать два за одно лишь утро. Шесть листов бумаги, остальное на вощанках. Большей частью безграмотная чепуха.
– И всё же?
– Вот, не угодно ли: лазутчики Великого Царя Арандийского проникли повсюду. Даже в окружение господина наместника.
– И верно: чего другого ждать от царских приспешников?
– Переговоры, ведомые некоторыми обитателями города с ходатаями Джиллов из Ларбара, враждебны замыслам Государя Короля.
– Которым замыслам?
– Не сказано. Во всём виноват охальник Джавара. Жрица из храма Премудрой содержит при себе высокородную особу под личиной мохнонога-прислужника. И вот еще: лиловый храм сеет смуту и разносит клевету. Надо будет передать это досточтимой Габирри-Убимерру.
– То-то она обрадуется…
– Душегуб Курбани на своих плечах отнес мертвое тело в Пестрый храм.
– Уже любопытнее. Чье тело?
– Опять же не написано.
– И все равно: Вы вощаночку эту отложите.
– Девица Аланги вносит раздоры в гильдию, переманивая честных ткачих из мастерской уважаемого мастера Арджи.
– Снова по лиловой части. Дальше?
– Плотник Фараджи изувер и детоубийца. Конопатчик Джерибукко ведет страмную жизнь. Лекарь Курбани и его невеста уморили благородного господина, обладавшего немалыми сокровищами. Драгоценности исчезли, а господин, не найдя прибежища в храме, исчез без вести.
– Имя господина тоже не названо, так? Отложите-ка и этот листок.
– Карл Бебурджатага – чеканщик поддельной монеты. А племянник его – бывший враг Князя Умбинского, разбойник и бунтовщик.
– Отлично. Понадобятся наличные деньги – будем знать, к кому обратиться.
– Кабатчик Рунда Яндарри – страмец, принимает у себя конопатчика Джерибукко. И пиво у него разбавленное. Беглый арандиец Лаинберуанг к Семерым обратился мнимо, а сам – убийца и против царя змейского бунтовщик.
– Про арандийцев уже было.
– Стряпчий Джедар строил козни против дома Джиллов и пытался ограбить их ходатая. Купеческая вдова Вэйджавэй принимает у себя подозрительных лиц.
– Посетим и вдовушку.
– Все тайны города известны мусорщику, который живет у означенной вдовы. «Присмотритесь к нему, благородный господин: возможно, он Ваш собрат по вере» - каково?
– Присмотримся.
– Корабельщики лабирранские тайком от начальства строят судно, доселе небывалое.
– Семеро с ними, пущай строят.
– В городе живут четверо оборотней.
– Всего лишь четверо? Счастливый городок…
Благородный Тубу Рамбутан разложил доносы на три кучки. В одну – всё, что связано с храмом Премудрой и жрицей Убимерру. В другую – те, где хотя бы мельком упоминается появление в городе неизвестных лиц. Остальное – в третью кучу.
В комнату зашла Ориджи:
– Привет от досточтимой Убимерру. Я только что на лестнице с ней столкнулась.
– И что досточтимая?
– Она, оказывается, тут же, на постоялом дворе живет: при храме пока негде. Обещала через часок зайти к Вам.
– Хорошо.
– Меня увидала, спрашивает: так кто приехал? Фарамед или передвижной балаган мардийский?
И что же ты ответила, деточка? – злодейски ухмыльнулся благородный Рамбутан.
– Что Фарамед – не личность, а роль. Исполнитель не так уж и важен.
***
Из доносов высокородному Фарамеду, не дошедших к досточтимой Гадарру-Виндарри:
(…)
Досточтимый Габай-Лантарри, храмовый зодчий, получил от настоятельницы Габай-Турринги распоряжение разобраться в деле с убийством моряка Матариджи. Не имея достаточно опыта в ведении следствия, а кроме того, будучи занят сочинением чертежа для будущей усадьбы нового лабирранского помещика Амро Урбери, досточтимый Лантарри перепоручил дело племяннице своей Кариджи и ее приятелю, лекарю Курбани.
С самого начала следствие не заладилось. Уважаемая Нэдикри Арджи, встречи с которой, как все знают, добивался покойный моряк Маттари, готова была поделиться своими соображениями с досточтимым Лантарри – но, конечно, не с его племянницей. Однако же уважаемую Нэдикри слушать не стали.
Удалось узнать, что моряк не просто так явился на пустырь в ту ночь, когда он был убит. Ему там назначили встречу – да не просто так, а от имени мастера Арджи. Тот, будто бы, готов был заплатить из своего кошеля, лишь бы Маттари убрался. Но едва лишь Кариджи и Курбани напали на след того, кто передал моряку приглашение явиться на пустырь – посадского пьяницы Джи – как этого Джу нашли мертвым. На беду – возле того самого забора дома мастера Арджи, где Кариджи и Курбани вели слежку (неясно, правда, за кем).
Доставив тело Джи в храм Безвидного, лекарь Курбани чуть ли не требовал от досточтимой Турринги, чтобы она допросила покойника Джу, как Маттари до того, с применением чуда божьего. Досточтимая отказалась, а лекарю Курбани велела больше не показываться ей, Турринге, на глаза.
И это при том, что весь город ожидает Вашего приезда, высокородный рыцарь! А у Курбани была и еще причина торопиться с расследованием: ибо за четыре дня до преполовения Исполинов получил он письмо от отца своего, старого купца Бетиана, живущего в столичной округе. По случаю, я располагаю списком письма:
«Любезный сын мой Курбани!
Сообщаю тебе: я и все домашние в добром здравии, чего и тебе желаю. После праздника Исполинов навещу тебя, погляжу, каково идет торговля (дальше рассуждения о торговле лесом, Вам не важные). Внука заберу к себе: пора мальца к делу приучать. А то слышал я, он у тебя от рук отбился, к Фарамеду бежать собирается, воров ловить? Непорядок это. Да и внучку пора пристраивать. Авось, милостию Старца мужа ей найдем дельного, не тебе обормоту чета. Слыхал я, ты и сам жениться надумал? Приеду, погляжу, что за невеста. А не то и тебе жену найдем хорошую (…)»
Как Вы видите, лекарь имел причины трепетать в ожидании отцова приезда. Суров старик, тут и говорить нечего. Прошу: не примите в обиду слов о Вас и о сыне лекаря (его зовут Илле, полностью Илонго). Старик Бетиан – человек прежнего закала, многого не понимает.
А невеста лекаря, Кариджи, хоть и при пестром храме состоит, вовсе не та девушка, какая может понравиться старому Бетиану. Бойка излишне, болтлива, да и бездельница. К тому же Кариджи ни за что не уживется с дочерью Курбани. Вайли – девушка тихая, безответная, но в обычае своем строга.
Положение осложнилось еще и тем, что лекарь Курбани, точно в помрачении, решился приютить в доме у себя некоего Джабула Тайнари. Дворянин страдал от раны, его подобрали на лугу за городом рыбаки Аркададжи. Лежа в доме Курбани, благородный Джабул то бредил, то нес неппотребную чепуху о себе и о лекаре. Увидь это папаша Бетиан – грозы было бы не миновать.
Вам, мой рыцарь, наверняка уже доложили о пожаре в доме Курбани. Могу свидетельствовать: сам лекарь не поджигал своего дома! Не такой он беззаконник все же, чтобы путем самоподжога скрыть недостачу товара у себя на складе. Склады вовсе и не сгорели, только часть забора. А пока тушили огонь, Джабул Тайнари сбежал. Добрался, хоть и недужен был, до храма Безвидного – но там ему в убежище отказали. Где он теперь, неведомо.
А меж тем, в расследовании дела о Матариджи наметился хоть смутный, но проблеск истины. Всё указывало на ткача Пегидду: не то мужа, не то дружка Арикки, одной из ткачих мастерской Арджи. Он, будто бы, из ревности не раз грозился убить развратного моряка Матариджи и не раз напивался с тем самым пьяницей Джой. Но – чуть только Курбани и Кариджи собрались заняться им, как Пегидду был найден повесившимся на воротах лабирранской крепости. И при нем – записка, где он признавался в убийстве Матариджи.
Казалось бы, успех. Но дело в том, что ткач Пегидду отродясь грамоты не знал. Страшно вообразить того грамотея, кто написал записку для человека, намерившегося сотворить величайший грех против Творца Жизни, – написал, но не остановил самоубийцу.
Или приходится предположить, что на самом деле Пегидду не повесился. А его повесили.
Полагаюсь на правосудие боярина Фарамеда. Прошу о скорейшем рассмотрении дела и наказании виновных.
***
Перемолвившись парой слов на лестнице с лицедейкой Ориджи, Уби передумала идти к себе. Спустилась, прошла через залу. В дверях ее остановил кабатчик Рунда:
– Знаете, досточтимая: тут нынче с утра стряпчие доносы кропали…
– Благое дело.
– Народ наш простой, иные и в полный голос диктуют. Так Вы возьмите в ум: на Вас доносы-то есть!
– А на Вас, мастер?
– Уж без этого никуда…
Направилась Уби на рынок. Запастись веревкой взамен той, которую пришлось оставить в управе с одежкой оборотня. Нынче ночью Уби и карл вади Ингуд пойдут обследовать подземелья под храмом, веревка может понадобиться.
По базару следом за Убимерру снова увязался Хаккеди.
– Ну что, мастер, созрели для обета?
– Вот.
И протянул Уби вощаный складень.
– Моя повесть. Прочтите. А там видно будет.
Возвратясь на постоялый двор, Уби, прежде чем идти к мардийским гостям, заглянула к себе в комнату. И увидела на столе волшебный сундук, подарок храму от ткачихи Аланги.
А быть бы сундуку здесь никак не следовало. Пока в храме нет надежно запираемой казны, ларец был отдан на хранение печатнице Вэй. У нее замки крепкие, собака во дворе… Напрасно, стало быть, Уби на нее понадеялась.
Ларчик стоит на столе у окна. Ставень поднят, крышка ларца тоже открыта. А раньше без заклинания не открывалась! Кудеснички местные шалят…
Внутри сундука веревочка, связанная узлом.
Уби закрыла крышку. Осмотрела комнату – вроде, больше никаких следов вторжения нет. Да и сундук могли поставить на стол, не вламываясь в комнату: достаточно было подойти к окну снаружи и поднять ставень. Если взрослый человек встал на ходули, вполне мог достать до окна. И уйти, никем не замеченный: праздник же, ходули уместны в день Исполинов.
Жрица Виндарри была на редкость приветлива. Рыцарь Убуду – он тоже прибыл с ней – мрачнее тучи. Лицедейка Ориджи спустилась в общую залу за вином.
Потолковали о доносах, об убиных происках против Джиллов. О стрельбе из самострелов нынешним утром. О мастерше Вэй. За печатью – будущее, – стала Уби заверять мардийских гостей со всем приморским рвением. Ибо базарная картинка есть кладезь знания для неграмотных.
Ориджи принесла пиво, а заодно неприятную весточку: внизу стряпчий Джедар, празднуя Исполинов и обретение плаща, напился пьян. Жаль… Уби хотела бы ночью взять его с собою в подвалы. Кто знает, что за неупокойники там прячутся, но присутствие дюжего парня не помешает.
Честно говоря, ходячие мертвяки – это дело досточтимой Виндарри. Упокаивать, хоронить – ее святой обет. Но мы не давали обета помогать ближним в деле исполнения их обета. А то слишком на много частей придется сокровище делить.
Виндарри передала Уби свиток от мастера Талипатты. После чего перешла к сути своего приезда.
– В здешние края направился известный Вам, досточтимая, беглый убийца Баттам Гианьян.
– Оо… Мне на глаза он не попадался. Что, впрочем, и не удивительно.
– Сподвижники нашего спутника, гианьянова кровного врага…
Брата моего покойного наставника Рамбутана – пояснила Ориджи.
– Так вот, нашему спутнику и его помощникам удалось выследить: Гианьян по пути был ранен. Не знаете ли Вы, досточтимая, где здесь на посаде мог бы укрыться раненый, имеющий причины не обращаться за помощью в храм?
– Ах, да, Баттам еще ведь и святотатец… Ну, например, он мог попросить приюта у лекарей. У того же мастера Курбани: его лавочка не на храмовой земле.
– Так-так. На Курбани донос имеется. Нес на плечах безжизненное тело, направлялся в храм Безвидного…
– Скверно. Что на Пестрое подворье ушло, то назад нескоро вытребуешь.
– Что ж, придется попробовать.
Налили еще по кружке.
– А что еще слышно в Марди? Устроитель Байджи не объявлялся?
– Нет. С самой осени никто ничего о нем не слышал.
Так-таки и никто? – гаркнул от двери незнакомый Уби голос.
Стоит на пороге бородатый бодрый дедок в дорожной одежде. Вид такой, будто он давно уже подслушивает. С ним – молодой лопоухий пёс северной породы.
– Байджи, говоришь? Русый такой, полноватый, с девчонкой, которая про обезьян рассказывает?
– Да-да, он самый. Обезьяна – первая роль байджиной ученицы в мардийском балагане.
– Встречал я его зимой в камбурранских краях. По мне – хороший парень.
И ухмыльнулся бравый дедушка, как заправский старый страмец.
Из-за плеча его в комнату сунулась чья-то рожа:
– Досточтимая Уби! Там внизу мохнонога Вашего привезли!
Мохноног Гата жив, но пьян в стельку. Значит, и он нынче ночью по подземельям не ходок. Придется велеть отнести его в убину комнату, уложить на топчан. Авось к утру проспится.
В дверь убиной комнаты стучат. Это таможенный чародей, мастер Баррима. Входит бочком: хоть и кудесник, а не забыл, что родом – из простых мужиков. Подарок принес, стопу бумаги, изъятой как беспошлинный незаконный товар с какого-то корабля. Насчет оборотня, равно как и запрещенного оружия, таможню известили, разбирательство начато.
– Скажите, высокоученый: Вы, без сомнения, опытнее меня в деле распознания разного рода чар. Светло-алое защитное сияние в сочетании с оборотничеством – приходилось ли Вам видеть такое?
– Увы мне, никчемному! Ни разу.
– А возможно ли навести подобное сияние наваждением?
– Нужен сильный кудесник. Я не сумел бы.
– А кто-нибудь в нашем городе?
– Едва ли. Разве что приживал из храма Безвидного.
– Хаккеди?
– Он, никому не в укор будь сказано, замечен в сотворении чар, коих сам не осознает.
– Выходит, и тут все нити в Пестрый храм уводят…
***
Картины мастерши Вэйджавэй:
6. Огромного роста дядя – мы его уже видели, это благородный Генда – шествует по улице, волоча на веревках дюжину разнообразных псов. Рисунок – как черная тень на белой бумаге, набросок будущей печатной картины. Вся суть – в подписи:
Славный Генда бороться с заразой
Порешил и нещадно, и сразу:
Верный службе и долгу,
Генда наш втихомолку,
Пока все веселились и пили,
Изо всех уголков Лабиррана,
В самый полдень, ни поздно, ни рано,
Собирал всех собачек,
И ручных, и бродячих
Для защиты от ЛИКАНТРОПИИ
Коли уж картина рассчитана на грамотеев, дозволительно и в ней ввернуть дибульское словечко. Не писать же прямо, грубо: «оборотничество»!
7. Здесь – белые тени на сером. Слева - двое в аингах с шарометами, двое с мечами (жрец и рыцарь), позади их нестройная толпа. Справа всадники на конях под раскрашенным знаменем, черным в золотую сеточку: пошла в ход краска мастера Папако. Подпись черным:
Как на западной на окраине
Наши власти, как будто нечаянно
Повстречали прохожего,
Очень сильно похожего
На любимого всеми боярина.
***
– Я-то думал, вольную печать только на Винге душат…
Мастер Папако в растерянности стоит посреди кухни в доме мастерши Вэй. Вокруг – следы погрома. Печатные доски расколоты, краски разлиты по полу. Входную дверь лиходеи высадили могучим ударом вместе с засовами и замками. Вломились через кухню в комнатку постояльца, мусорщика Ливарры.
Тетушка Вэй, тихонько бранясь, разбирает вещи:
– Вот ведь: денег не тронули. А Вашу, мастер, золотую краску унесли. И еще плашки побили.
– Плашки?
– Игра такая. Для нее нужны вот такие штуки.
Вэй показывает обломки. Целая плашка была в пол-ладони длиной, пальца в три шириною. Расколоть камень в палец толщиной – сила нужна!
Изобрели эту игру карлы. К лабирранским карлам с Литейного двора часто ходил играть мастер Ливарра.
– И Ливарры нету…
– А не может так быть, что он сбежал, убоявшись Фарамеда, а разгром нарочно, для отвода глаз учинил? Вы его вещи осмотрели?
– Не помню я его барахла. Он что ни день, новую рухлядь привозит, вечерами дома с ней возится. Одежда, посуда его – тут. Книги нету.
– У него была книга?
– Ну да. Толстая, в кожаном чехле. А еще клетка с соней. Это зверек такой.
– Знаю. Вроде мышки, но с мохнатым хвостом. По чертежам устроения стихий соответствует Владыке и Судии.
– О-ох… Хорошо хоть, наша собака вовремя спряталась, жива осталась. Придется Фарамеду на грабеж жаловаться. Гати!
Девочка Хидагати возвращается на кухню из своего закутка.
– У меня ничего не покрали! Только переворошили все.
– И Слава Семерым. Беги-ка за стражей, да по дороге заверни к досточтимой Уби. Скажи: ее вещь тоже выкрадена.
– Которая?
– Будто их тут много было! Сундук!
Мастер Папако шагнул к дверям.
– Стражников лучше я позову.
К тому часу, когда досточтимая Уби простилась с мардийцами и дошла до дома тетушки Вэй, у ворот уже стояли два молодца из лабирранского ополчения. И вид имели самый довольный. То ли праздника ради, то ли мастер Папако заплатил, чтоб они удвоили бдительность.
В садик возле дома вынесен дощатый стол. На столе кувшин и блюда с закуской. Не грех выпить – при нынешних-то безобразиях!
Собаки, подобранные возле управы, покормлены, местная тоже. Гуляют возле стола, заглядывают на блюда и в глаза.
Людям не до собак. У мастерши Вэй обе руки заняты. В одной – небольшой горшочек, на ладони другой – пара сережек с красными камушками. Не иначе, гостинцы мастера Папако.
Откуда что взялось! Тетушку Вэй не назовешь красоткой. Из тех безмужних женщин, которые сами себе воеводы, сами себе колодники подневольные. Прежде – дочки, потом ремесло, картины, базарные стишки, огород, кухня, уборка, стирка, посадские сплетни и слухи, те да се дела, Фарамед, Светлый Князь, арандийские лазутчики. И где-то в сто сорок пятую очередь – собственная особа. А тут! Глазки горят, на щечках маков цвет, озорные ямочки, те самые, куда, по словам высокоученого Пау Винги, ихний брат мужик проваливается вместе со всеми своими городами и башнями, боевыми ладьями и томами умнейших книг.
Стоит, вишь, мастер Папако Винги – пыхтит, так что Уби и от калитки слышно.
Горшочек и серьги кладутся на стол. Ладони мастерши Вэй вкладываются в две протянутые руки мастера Папако.
– У карлов я был. Мастер Бебурджатага обещался зайти, примерить новые замки. А до тех пор охрана постоит.
– Не знаю, что бы я без Вас делала, мастер!
– А я – без Вас, мастерша. Не знал бы, чем себя занять.
И впрямь: почему бы потомку великого Пау не поухаживать за мастершей-печатницей? Уби встревать не будет, сообщит только, что сундук нашелся.
И вернется на постоялый двор. Поглядит, как там стряпчий Джедар. Перед уходом Уби велела холодной водой его окатить, чтоб опамятовался.
Музыкант с сазом успел уйти. Доносчиков поубавилось: не иначе, досточтимая Виндарри удостоила их беседы и распустила по домам. Джедар сидит у стола, обедает: вроде как протрезвел.
Пообедаем и мы.
– Ты, мастер, не откажешься нынче ночью поспособствовать умножению познаний?
– Готов, досточтимая!
– По подземельям лазал когда-нибудь?
– Я, извольте видеть, не во всякое подземелье и протиснусь-то…
– Надо бы обследовать подвалы под храмом. Там есть подземный ход. Драться умеешь?
– Немного. До братца Келлионелли мне далеко. А что, в подвалах завелись лихие люди? Грех молвить, будь я беспошлинный торговец, я бы товар так и прятал: в подземелье под заброшенным храмом.
– Вот-вот. Так что до вечера, мастер.
После обеда и до закатного часа досточтимая Убимерру молилась у себя в комнате. Домолившись, прочла складень мастера Хаккеди.
***
Пишет баллуский шарлатан Хаккеди досточтимой Габирри-Убимерру:
ДОСТОЧТИМАЯ ГАБИРРИ!
Примите мою исповедь: я, похоже, так и не наберусь храбрости изложить Вам всё это вслух.
Я – Хаккеди, ремесленничий сын из города Ви-Баллу, родился на преполовение Драконов в 547 году Объединения. Мать моя плела корзины и давала приют озёрным рыбакам. Один из рыбаков был мой отец, семью же, однако, имел не в столице, а в Нальгинари. И он, и мать умерли, другой родни нет. По законам княжества Баллуского я, вероятно, числюсь умершим, ибо три года уже не давал о себе знать храму, к коему приписан (ОЗЁРНАЯ ВЛАДЫЧИЦА, что на мысу Хаккири), а справляться обо мне было некому.
Был я раньше, что называется, шарлатаном: учился кудесничеству, но храмового посвящения не принимал. Почему? Потому, что наставник мой в чарах, мастер Талипатта, также не искал покрова Премудрой. Видимо, избегал становиться подотчетным лиловым досточтимым в тайнах, к коим бывал причастен по близости своей к пестрому храму: ее же никогда не скрывал.
Мастер был снисходителен ко мне, никчемному, и учил меня чарам не за деньги. А по прошествии двенадцати лет ученья отпустил меня странствовать с моим другом, устроителем стихий Вайдой Байгоном, учеником мастера Байвинды, ученика пророка Байджи Баллуского. Ходили мы по всему Объединению, Вайда устроял стихии, я помогал ему, а еще играл на гудке. И предавался чарам.
Чары у меня в книге были записаны такие: ЧТЕНИЕ ЧАР, РАСПОЗНАНИЕ ЧАР, ФОКУСЫ, ВЕСТЬ, ДРАЗНИЛКА, ИЗМЕНЕНИЕ ОБЛИЧИЯ, ОЧАРОВАНИЕ, ПУГАЛО, ПОНИМАНИЕ ЯЗЫКОВ, ПЛЯШУЩИЕ ОГНИ, ЧРЕВОВЕЩАНИЕ; ВОЛШЕБНЫЙ РОТ, ЗЕРКАЛЬНЫЙ ОБРАЗ, ЛЕНТЫ-ОЦЕПЕНИТЕЛИ, МЕРЦАНИЕ, ПОИСКИ ПРЕДМЕТА, НЕВИДИМОСТЬ, ВЕЧНЫЙ СВЕТ, НАВАЖДЕНИЕ, СИЛА, СИЯЮЩАЯ ПЫЛЬ, ОТКРЫТИЕ ЗАМКОВ, ШЕПОТ ВЕТРА. Щедр был ко мне мой мастер Талипатта, а кое-что я добыл и сам в Ви-Умбине и иных краях. Запреты же соблюдал на БОЕВЫЕ ЧАРЫ, а также на ЧЕРНОКНИЖИЕ.
Одна чара для меня стоила, грех сказать, всего остального волшебства, вместе взятого: чара ФОКУСОВ. Недаром говорят, что в каком-то роде это чара всем чарам. Наибольшая свобода при выборе подсобных веществ; яснее всего просчитываемое соотношение между количеством вещества, мастерством кудесника и длительностью, а также силой получающихся явлений. Был у меня замысел составить ТРАКТАТ О ФОКУСАХ. Коротко говоря: используется, воздействию чар подвергается при ФОКУСАХ не вещество как таковое, не сущность его, а свойства. Причем возможны разные случаи: то ли это внешние приметы (черника – для синих умбл, сажа – для черных корягиных), то ли полезные свойства, известные в быту (гибкость лозы – для кривляющихся куколок), то ли чисто умозрительная смежность (белые пушинки – для дуновения ветерка). Устроительские расчеты мне очень помогали. Истратил я немалую кучу бумаги: опыты записывал, а также свои соображения.
Довела же меня моя неумеренная пытливость до того, что я спалил в огне свою чародейскую книгу и рукопись трактата, не считая множества полезных вещей и всего моего (а также и чужого) скарба.
Было это так. В 583 году, после Нового года, мы расстались с другом моим Вайдой. Милостью одного господина я получил в свое распоряжение сарайчик в окрестностях Ви-Баллу и полторы сотни ланг на исследовательские нужды. И затеял я опыт, где одновременно должны были являться ФОКУСЫ, соответствующие двенадцати стихиям. Как Вы понимаете, двенадцать раз за день применить чару ФОКУСОВ мне было бы не под силу, а потому стихии я объединил в четыре тройки: ЗЕМЛЯ, ВОДА И МУДРОСТЬ; ПЛАМЯ, ВЕТЕР И СМЕРТЬ; РАВНОВЕСИЕ, УСТРОЕНИЕ, РОГАТЫЙ; ВЕЛИКАНЫ, ДРАКОНЫ И ОБРЕТЕНИЕ. Собрал мощные, как мне думалось, сочетания веществ, снарядился сам, обустроил помещение, подготовился и с молитвой приступил.
Только, видно, неугодны были мои опыты ПРЕМУДРОЙ.
Как всё прошло, увы, рассказать не смогу: не помню. Чары, как мне казалось, начали получаться, всё, что мне хотелось, мерцало, бренчало и полыхало. А потом, не иначе, взорвалось. Я очнулся посреди пепелища, к счастью, уже залитого дождем. Потом мне рассказали, что в тот вечер над Ви-Баллу прошла большая гроза, которой я по ходу опыта не заметил, и должно быть, в сарайчик мой ударило молнией. Сгорела и книга, и мои записи, и грамоты из храма с подтверждением, кто я есть, и всё, что было.
Вместо того, чтобы повиниться перед господином и идти каяться в храм, я решил сбежать. Уполз с пожарища, пока меня не нашли, добрел до Озера, отмылся. Подобрала меня одна ладья: сочли за убогого, тем паче, что и говорил, и двигался я тогда и вправду неважно. Выдали одёжу, накормили, отвезли в Ларбар и сбыли. То есть продали. Чей я гражданин, на мне написано не было, а с виду вполне можно было решить, что я огнем сводил себе каторжные клейма, да немного переусердствовал.
Узнал ли меня в лицо мой покупщик? Или иным каким образом признал во мне бывшего чародея? Но на третий день он мне выписал грамоту об отпуске на свободу и велел топать на все четыре стороны. Так что денег я должен и ему: тридцать пять ланг, как за хорошего гоблина.
Выбрал я Восток, пошел, дошел до Лабиррана. Сел возле храма просить БЕЗВИДНОГО ради. Почему не у храма ВЛАДЫЧИЦЫ? Наверное, побоялся, как бы меня еще кто-нибудь в лицо не узнал. А пестрые люди меня приняли. Что я сумел рассказать о себе, истолковали в таком духе, будто пострадал я от устроения стихий. Подобное исцеляется подобным, провозгласил мастер Байками и согласился заняться мной. То есть вернуть речь, память и прочее.
Устроительская наука возымела действие: я и говорю, и пишу, и кое-что из дибульского языка помню. Если поработать, может быть, испытание по основам чародейства мог бы пройти. Или по богословию. Если будут милостивы СЕМЕРО ко мне, грешнику перед ПРЕМУДРОЙ.
Теперь о том, что со мною сталось. Милость то ПРЕМУДРОЙ ТКАЧИХИ или наказание? На этот вопрос, прошу я, ответьте мне Вы, досточтимая. А чувствую я вот что: каждый день, не имея книги с записью чар, я, непонятным мне образом, ВСПОМИНАЮ ТРИ ЧАРЫ ИЗ ТЕХ, ЧТО БЫЛИ У МЕНЯ ПРЕЖДЕ. Это ЧТЕНИЕ, РАСПОЗНАНИЕ И ФОКУСЫ. С ФОКУСАМИ дело обстоит так, как если бы, повторяя по книге чары, я подготовился творить эту чару три раза в один день (иногда четыре). И что страшит меня больше всего – НЕ ТВОРИТЬ ЭТОЙ ЧАРЫ Я НЕ МОГУ. Самое большее, сколько я могу воздерживаться, это два-три дня. Причем не потраченные чары НАКАПЛИВАЮТСЯ: двенадцать кряду – уже непосильное для меня количество. С ЧТЕНИЕМ и РАСПОЗНАНИЕМ не так: их приходит по одному в день и их я вполне могу не тратить.
Сказано у древленского пророка Джаррату: в последние времена каждый петух будет кукарекать заклинаниями. Поначалу я думал, что пришло мое последнее время. Но вот, не помер. Насколько мне кажется, даже не вполне еще сошел с ума, хотя к тому идет. Хуже всего, что творить ФОКУСЫ взаперти мне невмочь. Сколько-то я держусь, но потом все равно выхожу в город, ищу зрителей. Чаще всего, ребятишек или подростков вроде Джерикко. Как в науке называется род развратника, что подстерегает в темных углах прохожих, дабы показаться им во всю вышину своего рогатого дара? Вот я стал кем-то вроде этого.
ЗАПИСАТЬ чары, те письмена, какие я вспоминаю, я не пытался. БОЮСЬ. Да и бумаги с чернилами чародейскими не решаюсь добывать, прежде чем покаюсь.
Судите же, досточтимая, могу ли я искать прощения у ПРЕМУДРОЙ и что мне следует делать. С самых тех пор, что сгорели мои книги, я НЕ УНИЧТОЖАЮ ПИСЬМЕН (НО И САМ НЕ ПИШУ – ЭТО ПИСЬМО ПЕРВОЕ ЗА ТРИ ГОДА), ПОЩУСЬ ПО ОБЫЧАЮ БАЙДЖИ БАЛЛУСКОГО, ПО МЕРЕ СИЛ ПОМОГАЮ ПРИ ШКОЛЕ ПЕСТРОГО ХРАМА. С дозволения досточтимого Миррали ПОМОГАЮ В БАНЕ ПРИ ХРАМЕ ВЛАДЫЧИЦЫ.
Спросите меня: чего я хочу? Чтобы чары больше не приходили? Или чтобы мне дозволено было хотя бы отчасти восстановить мою книгу? Я не знаю. ИЩУ ВАШЕГО СОВЕТА И ПРОЩЕНИЯ ПРЕМУДРОЙ.
Приписка: о Байджи, который Вам назвался моим учеником. Рад, что Вы его заметили: он, вроде бы, неплохой малый и хороший устроитель. Потом я, если позволите, расспросил бы Вас, кто он теперь и чем занимается. Надеюсь, худшим, чему он набрался от меня, ему хватило ума не хвалиться перед Вами.
Еще приписка: Господина, давшего мне приют для опыта, зовут благ. Веттери. Служит он при высокородном Деарре Да-Баллу, не моим никчемным языком будь помянут сей вельможа. Моего покупателя в Ларбаре зовут высокоученый Биатирри Винган.
_______________________________________________________________________________
«Заметила»? Увы Вам, мастер Байджи. Ежели Уби кого заметит, тот не то что странствовать с посторонней девчонкой не уйдет – часа не проживет спокойно!
***
Домик на лабирранском посаде. Теплый вечер. На дворе под двумя толстенными каштанами накрыт длинный стол: не иначе, самого мастера Папако работа. На столе печеная рыба, овощи тушеные и жареные, круглые лепешки. Пирог с сыром и яблоками, выдержанными в меду. Вино местное и заморское, пиво с пивоварни мастера Рунды, для любителей – бутыль белого зелья. По углам стола на шестах – зеленые чародейские фонарики.
У калитки гостей встречает гоблин. Но какой! В пестром парике, красных шароварах, хлопчатой лиловой безрукавке, у белой рубахи на рукавах кружева. Всех приветствует по-мэйански, всем желает чистоты сердца. Ибо сам он из марбунганской общины Чистых Гоблинов, коих праведник Гамбобай обратил в семибожие.
Все участники поединка пришли. Лаинберуанг – в полном облачении царского чиновника, с золотой головной повязкой и перевязью. Он зашел ненадолго: поздравит всех и поспешит к воспитаннику. Рыцарь Лионго тоже тут и тоже торопится. Лекарь Келлионелли с невестой Аланги, но на сей раз без птицы. И управский секретарь тоже здесь, в арандийской рубахе и в аинге. Только рыбака Джи не видно.
Досточтимый Муллиджи произнесет проповедь о пользе поединков. Гости рассядутся. Пир задуман по вингскому обычаю: у стола сесть негде, а поодаль, под деревьями поставлены лавки (тоже хозяйского изделия), на лавках постелены ковры, разложены подушки. Чтобы, закусывая и беседуя, гости не боялись, что соседи по столу их подслушивают. Блюда и напитки всем поднесут: сперва радушный хозяин, потом вторым кругом – нарочно нанятый гоблин.
Тетушка Вэй в новых сережках, в пестром сарафане стоит рядом с мастером Папако. Этот облачился в домашний наряд вингского ревнителя старины: нечто вроде паруса, но из тонкой хлопчатой ткани, наматывается вокруг тела, распускается складками.
– Где же Моя-то?
– Я у ребятишек на улице спрашивал. Говорят, Хидагати с другими девочками в управу пошли, а потом по богатым домам, с праздником поздравлять. Скоро, думаю, и сюда дойдут: они на ходулях, движутся медленно.
– Доиграются они, со своими ходулями…
Лаинберуанг выйдет ближе к столу, к свету. Без музыки споёт по-арандийски песнь: старинную, длинную. Воспевается в ней самострел, оружие мирных и незлобных.
***
Картины мастерши Вэйджавэй:
8. Легкая ладья стремится по волнам. С берега на нее глядят различные племена Столпа Земного: низенькие кучерявые мохноноги с граблями, сутулые орки с топорами, хобы с пиратскими крючьями. Лысые толстые карлы с молотками, тощие остроухие древлени с боевыми луками. Мохнатые лешие сидят на деревьях, летучие камиларри висят в воздухе, не касаясь своей земли. И люди тоже видны – рыжие мэйане, смуглые вингарцы, чернявые, но бледные арандийцы. И вовсе уж баснословные твари: люди с песьими головами и змеи – с людскими. И исполины, и змии. Нарисованы они все мелко, и всё-таки можно разглядеть, кто где.
А на ладье, на корме гордо возвышается капитан. Выше всех и всех отважнее. Огромные усищи, гордый блеск в очах, зеленый кафтан накинут на плечи. Правая рука лишь слегка опирается о кормило, в левой – бутылка. Кормчий Губалли, написано над ним. Величайший из капитанов Объединения.
Эта картинка висит на стене в доме мастера Папако. Тут же – еще несколько картинок мастерши Вэй. А вокруг окон, по косякам дверей – рисунки самого Папако Винги: не картины, а знаки устроения стихий.
***
Досточтимая Уби – на закатной молитве в храме Водной Владычицы. Из-за спин бравых моряков, корабельщиков и их жен не видать жреца Миррали – но речь его слышна. Беспробудное пьянство не истребило в досточтимом мощного голоса, приморского красноречия. Проповедь его – об Исполине, некогда ведшем по водам древних людей за море, в земли незакатной луны, на Унгариньин. С тех пор и тянет мэйан в путь по волнам, на встречу с далекими, но не забытыми родичами.
Благородного Генды в храме нет. Не иначе, ловит оборотней. Хаккеди – кто б сомневался, что и сюда он потащится вслед за Уби? – кивает какой-то бабе древленского обличия. Моряцкая подруга, завезенная из дальних краев? Жить с древленкой – смешение, грех, но в тутошний храм пускают и грешников. Ибо древлени любезны Водной Владычице.
Давешнего музыканта не видно. Хотя где бы еще, как не здесь, молиться зеленому страннику? Но с другой стороны – почему бы божьему человеку не иметь своих причин посещать храм отдельно от общего обряда, дабы не всем прихожанам на глаза показываться?
После проповеди все пошли под благословение. Мирралина жена стоит с супругом рядом, улыбается, не мигая. Улыбка у нее – от уха до уха. Из какого племени это чудо, не разберешь без книги «О многообразии племен Столпа Земного».
В других храмах подарки только принимают. А досточтимый Миррали – ещё и раздаёт. Уби достался пузатый кувшин тардеванского золотого вина. Под цвет Ваших глаз, сказал учтивый Миррали.
Пойдем восвояси. Хаккеди тут как тут.
– Вот Вы, мастер, пишете, что распознаете чары. Не иначе, и здешних горожан проверяли. А не случалось ли Вам изучать с сей точки зрения кого-нибудь из недавно прибывших?
– Было дело, досточтимая.
– Я имею в виду двоих: мальчика лет пяти, рыжего, с подобием степной прически, и спутника его, бродягу-оборотня.
– Знаю их. Мальчика зовут Нэби. Бродяга, как Вы сказали, – в самом деле непрост. Имя его Веттали. Я бы сказал, на нем не чары, а милость Рогатого.
– На себе довелось испытать?
– Если Вы про то, не склонял ли он меня к страмству Рогатого ради, то нет.
– А в зверином обличии Вы его видели?
– Нет. Но если бы Вы спросили, что у него собственное лицо, а что – личина, я бы сказал, что по сути своей он зверь. Пёс, наделенный даром оборачиваться в человека. Не мне и не Вам рассказывать: в степи такое бывает.
– Откуда здесь степной пёсий шаман?
– Оттуда же, что и мальчик. Нэби – сын степнячки Хадди-нум, вояки из королевской конницы. Насколько я слышал, ее в столице привлекли к суду за то, что она, будто бы, степными обрядами помогла какой-то благородной барышне изгнать плод беззаконной связи.
– И Вы, мастер, верите таким басням? Хадди-меи, конечно, отщепенцы, кочевье бросили ради королевской службы, но загубить нерожденное дитя – на такое никакая степнячка не пошла бы. Грех!
– Разумеется, тягчайший грех. Да видно, были у благородной Хадди влиятельные враги. И муж, точнее, беззаконный ее сожитель, отец Нэби, за нее не вступился. Ибо сам он – из пестрых рыцарей. Велика сила напраслины, когда ее возводят мэйане! Женщину судили, заточили в тюрьму, потом она будто бы бежала. Мальчика до поры держали у себя родичи с отцовской стороны, а потом до Нэби добрался хаддинский служитель Рогатого, этот вот пёс Веттали. Увел его с собой матушку искать.
– Здесь? В Лабирране?
– Кому, как не Вам, досточтимая Убимерру, прятать у себя степнячку, пусть даже Хадди?
– Да я тут, в Лабирране, всего-то полмесяца! Откуда они узнали?
– Степное чутьё…
Всё знает мастер Хаккеди, все вынюхал. Убогий! Что ни расскажут в Пестром храме, все слушает, все запоминает.
Шел бы ты молиться, соглядатай несчастный!
***
Из донесений лабирранского соглядатая:
Подросток Джерикко заслуживает всяческого внимания. С родными не живет, ночует в пустой мохноножьей норе на пустыре. Работает по найму, причем не задерживается долее одного дня ни у кого из хозяев: говорят, такой у него обет. Следовательно, успел послужить едва ли не всем лабирранцам, способным нанять поденщика. Может располагать ценными сведениями.
***
В дом Папако Винги явились гости на ходулях. Хидагати среди них нет. Один – паренек Джерикко с гудком, второй – взрослый, в личине и балахоне до земли.
Поздравляют честной народ, пилят на гудке, пляшут. Мастер Папако выдаст им денежку и спровадит.
Лаинберуангу пора домой. Рыцарю Лионго тоже. Лекарь напился, задремал на лавке.
Папако и тетушка Вэй – на крылечке дома. Вокруг почти темно.
– У меня, мастерша Вэй, к Вам есть предложение. Я уже год живу тут, в Объединении. Деньгами меня снабжает храм Безвидного в счет джалмаридовых заемных бумаг. Да только скучно это, бездельником жить. Я и думаю: попросить досточтимую Габай-Туррингу выдать мне единовременно ланг пятьсот и открыть свое дело. Порадеть в разумном стяжании, как тут говорят.
– Что ж… С этакими деньгами можно разгуляться.
– Так вот: я бы хотел вложить эти деньги в Ваше предприятие.
– Семеро на помощь! Это как?
– Обновить мастерскую, купить хороший печатный станок. Запастись бумагой, красками.
– Да я на станке-то настоящем работать не умею. Мы уж тут по старинке…
– Можно выписать с Диерри опытного печатника, чтобы Вам только рисованием и резьбой заниматься. Наладить сбыт картинок в Ларбаре. Там-то, я слышал, своих печатников нет, а возить от нас быстрее и дешевле будет, чем из столицы. Возок свой завести, лошадь, возчика…
– Ох, мастер… А Вам-то с того какая радость?
– Во-первых, слава. Потом, дело будет приносить доход. Иначе я бы Вам его и не сватал.
– Оно, спору нет, заманчиво… Да только без храмовой защиты, самим – боязно. Что, если я с досточтимой Уби потолкую? Если она нас возьмет, почему бы и нет?
– Вот и ладно. Только больше двух медяков со сребреника ей не обещайте. Храмы Объединения, я слыхал, во стяжании хватки…
Вот и думай: стоит ли лабирранская печатница пяти сотен ланг? Что ты, мастерша, окажешься должна этому Папако за его благодеяния? Ежели, скажем, тайны Объединения добывать для царя арандийского – так на то и храм Премудрой, чтобы в нем искать защиты. Склоняют, мол, к употреблению знаний во зло… А больше с тебя, вроде, и взять нечего.
По чести-то сказать, кому ты, Вэй, еще будешь надобна? Тебе девчонок поднимать: младшую, Гати, учить, старшую, Киджари, замуж пристраивать. Слава Семерым, киджарино обучение при пестром храме в последний год обошлось бесплатно – добрые люди положили сотню ланг серебром ей на ученье Безвидного ради. Вэй еще боялась: вдруг какой-нибудь старичок, охальник, на пеструю послушницу позарился, да и денег не пожалел? Или хуже того, старушка-страмница….
Ох, Семеро…
– Мастер! Так это не Вы ли, часом, Моей-старшей благотворите?
– Я?
– На учебу ей при храме – не Вы денег дали?
– Ай, да бросьте Вы. Я же не знал, кому. Сказал – на поддержку лучших учениц досточтимой Турринги… Я слыхал, барышня Киджари скоро замуж выходит?
– Старцевой милостью, похоже на то. Жених хороший, моряк: Дживеджи Майтарра. Ладья у него своя. Женится, сказал – на посаде осядет. Сейчас ладью продает.
– Покупатель уже есть?
– Не слыхала.
– Спросите. А то, может быть, я кого-нибудь подыщу.
– Благодарствуйте. А как продаст Майтарра ладью, так и будем свадьбу готовить.
– Приданое справим… Толковал я тут недавно с одним купчиком. Есть отрез плиса желтого, как раз на свадебный сарафан. Через таможню, правда, тот плис не проходил, ну да нам-то что? Скажем – подарок с Винги. И к нему ситец на рубаху. А Вы, мастерша, как матушка невесты себе какое бы платье хотели?
– Нам, мастер, не по чину, в плисах-ситцах ходить.
– Так за счет мастерской же будущей – можно! Ну, и в храм надо будет подношение сделать. Досточтимой Убимерру тоже… В общем, я купцу тому скажу: пусть везет еще локтей сорок. И плиса, и полотна.
У самой Вэй на свадьбе хлопчатый был только платочек, да и тот подружкин, на денек одолженный. В чужом замуж выходить – дурная примета. Так и вышло. Пил Римарри, пил, да и допился.
Гостей принимать, простынёй обмотавшись – такого Римарри себе, конечно, не позволял. Видный мужчина был, особенно поначалу. Песни пел… Ну, а этот зато – с деньгами. Из-за моря, но, вроде, семибожник, иначе бы пестрый храм с ним дел не имел. Не старый еще. Немолод – ну, да и Вэй тоже не то чтобы … Пусть девчонок только не тронет, а уж там – как ему угодно.
– Моей-меньшой так и нету. Не взыщите мастер: пойду ее искать.
– Пойдемте, посмотрим: может, она уже дома?
– А гости Ваши, мастер, как же?
– Ликакко за ними приглядит.
Ликакко – это гоблин из Марбунгу.
***
Из личных записей Папако Винги
Запись, сделанная днем преполовения месяца Исполинов 586 г. Объединения:
Свободная печать – дело опасное. Нападение на дом мастерши Вэй нынче днем – лишнее тому подтверждение. Но сам страх мэйанских граждан перед вольным печатным словом свидетельствует: слово то имеет влияние.
Нынче же вечером ты скажешь Вэй о своих замыслах. И о мастерской, и о прочем.
(...)
Неправда, будто ты не присматривался к дочкам Вэй. Хидагати – живое, потешное дитя. Увы тебе, ты почти не помнишь, каким был твой сын в девять лет. Тебя тогда больше тешили вечевые, государственные дела, праведное и неправедное стяжание. Опомнился – а мальчик твой сам уже глотку дерет в народном собрании.
Так хочется, видят Семеро, на старости лет понянчиться с дитятей!
Ты слушал раз или два, как Киджари, старшая дочка Вэй, наставляет в счёте и грамоте ребятишек из школы при храме Безвидного. Досточтимая Турринга оставляет ученицу вести уроки для младших.
Девочка безусловно одарена Семерыми. Ясная речь, спокойный нрав, связные рассуждения. Без сомнения, скоро Киджари станет жрицей: если и не по храмовому посвящению, то уж точно – перед Безвидным. Ты, кажется, лучше других смог бы сказать ей о ее даре. Научить кое-каким хитростям старого Пау Винги, что позволяют людям служить богам так, чтобы служба эта не терзала, не изнуряла, а радовала.
Признайся же: тебе, Папако, будет легче ввериться храму, если этот храм будет местом службы твоего дитяти.
Да наберись же смелости, Папако: тебе нравится Вэй, отчаянно нравится, ты влюблен. Ты, расчетливый вингский торгаш, вечевой горлопан, никчемный бездельник. Изгнанник. Почти старик.
Расчетлив? Да. По расчету и влюбился. Потому как деньги твои, то бишь джалмаридовы расписки, могут лопнуть в любой миг. Тем скорее надо тебе обратить их во что-то по-настоящему ценное, что потом будет приносить доход. В землю, в мастерскую, в обучение дочек.
Расчет твой при тебе. Рассудок твой сочинит тысячу обоснований одному твоему безрассудному желанию. Дело прибыльное – печатная мастерская? Земля хорошая в лабирранской округе, заливчики удобные? Девочки у мастерши Вэй хорошие? Вэй тебе нужна, вот и всё.
Вэй нужна-таки тебе, Папако.
Часть вторая
ДВА БОЯРИНА
Мастера Хаккеди оставили молиться в храме. Заперли дверь снаружи, сами же через пролом в развалинах башни спустились в подвал. Первым – карл Ингуд, за ним Уби, Джедар и мохноног Гата. У Джедара с собою – малый боевой лук и колчан со стрелами.
Гату оставили на страже в первой подвальной комнате. Выложено тут кирпичом, по стенам ниши для припасов. Вбок уводит низкий ход.
Печать Премудрой в руках у Уби светит лиловым светом. Впереди – тесный лаз, поворот, за поворотом комнатка пошире с глубокой нишей в стене.
В нише человечьи кости, сваленные кучей. Одних черепов – шесть или семь.
– Костей никому не трогать! Они могут тут с самой Чумы лежать. И хранить на себе заразу.
– Увольте, досточтимая. Дураков тут нету – хватать этакую нежить.
– Семеро на помощь! Так это, выходит, и есть Ваш неупокойник, мастер Ингуд?
– Нет, тутошние – мертвые. Под ними сокровищ нету. Мой дальше будет.
Будь я благородным Гендой – закрыл бы напрочь лиловый храм, если бы про такое услыхал, - замечает стряпчий.
– Это еще что за речи, мастер Джедар? Все мы мирно проспали нынешнюю ночь, каждый в своей постели. Никто никуда не лазал, ничего не видал.
– И все же, о костях надо бы доложить мардийским жрецам, коли уж они приехали. Пусть сотворят погребение.
– Непременно. Только давайте сперва с кладом разберемся.
А если Вы оттудова не вернетесь, можно я при храме останусь? – подает голос убин мохноног.
– Гата! Ты что тут делаешь? Тебе где велено было ждать?
– Мне там страшно.
– Тут еще страшнее.
– Я уж вижу. Так как насчет храма?
– Ладно. Вот тебе мое устное завещание: оставайся.
– Вот выберемся наружу – и запишем должным порядком, – обещал стряпчий Джедар.
Уу, крючкотворы мэйанские! – ругнулся карл Ингуд, пробираясь дальше.
За комнатой с костями – еще один лаз, выходит он в большой сводчатый покой. Там! – показывает карл Ингуд. Дверь в ту комнату была заложена кирпичом, так что лаз вел будто бы в тупик. Давеча карл киркой пробил в кладке окошко, чтобы пролезть. А за окошком оказался живой мертвец.
Уби милостью Премудрой проверяет, есть ли в комнате чары. Да! Шагах в четырех от выхода из лаза видна призрачная личность. Сидит, скрючившись, голова уткнута в локти. Одет, как вояка: в шлеме, в сапогах.
Цвет чар на нем – непроглядный черный цвет чернокнижия.
Можно подойти ближе к окошку, посмотреть. У ног мертвеца лежат короткое копье и палица. На полу перед ним – полустертые письмена. На свет Печати мертвец не отзывается, на шум не настораживается.
– Э-эй, ты!
Тихо.
– Тебя, служивый, как звать?
Мертвец не отвечает.
Джедар подбирает обломок кирпича, бросает в окошко. Мертвец не слышит. Джедар бросает еще – прицелившись, чтобы попасть по шлему.
Гулко загудела старинная броня. Мертвец заворочался, поднялся. Прихватил булаву, поднял голову – без глаз:
– ЕСЛИ ТЫ НАСЛЕДНИК, ТО НАЗОВИ СВОЕ ИМЯ.
И умолк.
– Ну, Джедар. Прозвания не имею. Наследник брата своего Келлионелли, ежели тот скончается бездетным, да не допустят этого Семеро.
Жрица Уби и карл переглядываются.
– Ему нужен наследник боярина Лабиррана. Тот самый, для кого ему велено здесь стеречь сокровища.
– Угу.
– Кто Вам, мастер, открыл тайну лабирранского наследства? Говоря прямо: кто Вас сюда подослал?
– Ну, будь по-вашему. Слышь, я тут! Благородный Курнаджи Да-Лабирран.
Курнаджи Карадикота, камбурранский купец, наследник боярина Лабиррана.
– НАЗОВИ ИМЯ!
– Не поверил…
– Наверное, ему нужен не нынешний наследник, а тот, который был в пору Чумы.
Джедар меж тем примерился с луком к окошку. Наладил тетиву, наложил стрелу, выстрелил. Попал мертвецу в плечо.
Мертвец кинул копьем в окошко. Попал Джедару по уху – вскользь, но рана осталась. Сам виноват, вовремя не отстранился.
– Досточтимая! У Вас зелья целительного нет?
– Сейчас перевяжу.
Перевязок Уби с собою не захватила. Пришлось от плеча резануть рукав рубахи, разорвать на полосы, перевязать джедарову дурную голову.
– ЕСЛИ ТЫ НАСЛЕДНИК, ТО НАЗОВИ СВОЕ ИМЯ. ЕСЛИ НЕТ, УДАЛИСЬ.
Джедар еще раз натянул лук, выстрелил и попал. Стрела отвалилась от мертвеца, зацепив клок его лохмотьев. Джедар хотел было выстрелить в третий раз, но тут порвалась тетива.
– Запасная есть?
– Дома.
– Ох… Возвращаемся в передний подвал. Пошлем Гату на постоялый двор за тетивою.
***
Было около часа пополуночи. Я не спала – ждала, когда вернется мой летучий пёс. Он-то и в чужом городе найдет дорогу к окошку постоялого двора, где я. А мне показалось скучно гулять без провожатого в потемках по незнакомым улицам. Досточтимая Убимерру вечером ушла куда-то с мохноногом и стряпчим. Благородный Рамбутан сказал, что пойдет проверить ловушки: надо понимать, встретится со своими соглядатаями. Убуду заступил на стражу до рассвета, Ориджи улеглась спать. Орк Оячча отправился праздновать преполовение с лабирранскими своими друзьями.
И вот, по лестнице стучат шаги. В нашу дверь колотят кулаками:
– Ваша милость! Высокородный Фарамед! Помогите! Дитя оборотни похитили!
Я не Фарамед! - отвечает Убуду громко. Что за оборотни, чье дитя?
И пропустил в комнату давешних поединщиков: одного из двоих стрелков и женщину, что была свидетельницей. Стрелок – в старинном вингском бесшовном одеянии, женщина в нарядном сарафане, лицо заплакано.
Это, стало быть, и есть посадская печатница Вэйджавэй, вдова купца Римарри. Спутник ее – Папако Винги, потомок Пау Вингского, в Лабирране живет в почетной ссылке.
Из объяснений я поняла только, что вопреки божьему суду, что состоялся нынче утром под лабирранской крепостной стеной, дитя мастерши Вэй, девочка Хидагати, была оставлена без присмотра и ушла со двора: праздновать вместе с посадскими детьми преполовенье Исполинов. Детские праздники в этих местах состоят в обходе богатых домов, пляске на ходулях, пении песенок и выпрашивании гостинцев. К ночи девочка не вернулась, а последним, с кем ее видели другие дети, был некий пришлый мальчик по имени Нэби. Его же нынче в полдень сама мастерша Вэй видела возле храма Премудрой в сопровождении взрослого парня, каковой парень был обвинен в распространении клеветы на жрицу Убимерру и, ведомый в управу для разбирательства, обернулся собакой и сбежал.
А еще дом Вэйджавэй днем ограбили. И жилец ее, мусорщик Ливарра, исчез неизвестно куда. А еще недавно те же посадские дети нашли на пустыре, что с Чумных времен остался, некоего покойника, моряка Матариджи с пробитой головой. Того самого, с кем водил дружбу посадский пьяница Джа, тоже недавно погибший дурной смертью: упал с забора, сломал шею. А с пьяницей дружил некий ткач Пегидду, великий грешник, совсем недавно самолично лишивший себя жизни, повесившись на стене лабирранской крепости.
О чем только не пишут местные доносчики! А о трех смертях в течение последних десяти дней – ни слова.
Пока мастерша Вэйджавэй рассказывала, вернулся благородный
Не для того ли даны Судиёю Праведным дары, чтобы слуги его сдерживали беззаконие – там, где оно творится? Выходит, придется идти.
Рамбутан:
– Ничего, девонька, не плачь. Найдем твое дитя. И убийц найдем, и оборотней. Затем и приехали. Слышь, Убуду? Давай-ка беги вниз, подымай народ. Ежели там из жалобщиков кто остался, пускай тоже идут. Так и скажи: облава, мол. Ориджи! Собирайся, идем Гианьяна брать.
Гианьяна? – переспросила я.
– Дык-ть! Другого такого случая, может, и не будет.
– Другого случая растрясти здешний посад?
– А то ж! Вы, досточтимая, не бойтесь. Я никого шерстить не собираюсь. Сейчас у меня тутошние граждане сами всех, кого надо, расшерстят.
– Так-то Вы понимаете праведную месть, благородный Рамбутан?
– А Вам, досточтимая Виндарри, дитяти не жалко? Мы ж девчонку идем искать, которая пропала.
Дитяти жалко. Убийц и оборотней тоже жаль: и тех, которых будут громить, и тех, кто побежит во главе погрома. Хуже нет, как предстать перед Судиёй в час свершения беззаконий.
– Ээ, досточтимая, Вы-то куда? Тоже с нами?
– Да.
– Сидели бы Вы лучше дома. Я Вам потом всё подробнейше доложу…
Глянул на меня – и осекся.
Не для того ли даны Судиёю Праведным дары, чтобы слуги его сдерживали беззаконие – там, где оно творится? Выходит, придется идти.
***
– Так всё же, мастер Ингуд: на кого Вы работаете?
– Ась?
– Вы прибыли в Лабирран, пришли ко мне, представились умельцем-зодчим. Подрядились обследовать ветхие постройки. Нашли ход в подземную залу, будто бы с кладом, а вышло – с ходячим мертвецом. Спрашивается: кто Вас ко мне приставил?
– Не прими в обиду, досточтимая: ты-то мне на кой?
– Значит, Вам нужны сокровища?
– Нужны.
– И сколько вас таких?
– Наше вади вообще Старцем не обижено. Разумное стяжание… Негоже деньгам без толку в подвале лежать.
– Я не о вади спрашиваю, а о том, кто Вас научил в Лабирран идти. Кто рассказал про сокровище. Кто показал чертеж подземелья. Купец Курнаджи, боярский потомок? Или те, кто за ним стоит?
– Ну, были люди…
– Сколько?
– Немного. Поделимся по честному.
– И какую долю клада Вы решили уделить храму Премудрой?
Тут в подземную залу сверху посыпалась труха. Ввалился мохноног Гата.
– Принес тетиву?
– Угу. Там наверху – ух!
– Что – ух?
– Весь храм в огнях.
– Пожар?!
– Не-а. Сияние. Вроде светлячков.
– Понятно. Мастер Хаккеди празднует преполовенье.
– А вот Вас, мастер, там тетка спрашивает.
– Кто? Моя тетка на Севере, в Ингуде.
– Баба человечья, в штанах, при оружии.
– Та-ак…
Что, мастер? Сообщнички Ваши поглядывают, как бы Вы с кладом не сбежали?
– Поглядывают, досточтимая. А какой еще от них толк? Чертеж-то у них был, а как его на месте к подвалу приложить, особенно если двери кирпичами заложены – такого они не умеют, нет.
Может, они имя знают? – подал голос раненый стряпчий.
– Может, и знают. Перетягивайте тетиву, мастер Джедар. Попробуем еще раз.
Уби, Джедар и карл Ингуд вернулись в дальний ход подземелья. Джедар выстрелил в окошко, не попал. Мертвец поднялся, размахнулся, точно бросить что-то хотел из пустой руки. И бросил.
Что-то вылетело в окошко. Стряпчий бросил лук, завертелся, стал оседать, хватаясь за шею.
– Что такое?
– Рука-аа…
В шею стряпчему вцепилась мертвецова рука. Как была, кисть и предплечье в кольчужной перчатке, с костями и ошметками мертвой плоти внутри. Держит крепко, давит.
Уби вцепилась в перчатку. Потянула. Из-под пальцев перчатки – кровь. Живая кровь стряпчего Джедара.
– Отойдите-ка, досточтимая. А ты присядь – велел карл.
И ударил киркой по руке. Стряпчий повалился без памяти.
– Всё, досточтимая. Можете налагать руки.
Уби воззвала ко Премудрой. Прикоснулась руками к ране на джедаровой шее. Кровь не унялась. Уби молилась еще, еще раз – и милостью Семерых кровотечение остановилось, но рана осталась открытой.
Молимся об исцелении заразы: на случай, если мертвец до сих пор несет в себе Чуму. Джедар не пришел в чувство.
– Уходим. Продолжим завтра.
Карл вытащил из-за пазухи тряпки, пропитанные зельем. Готовился, значит! Но до времени молчал: ждал, пока кого-нибудь серьезно ранят. Рану перевязали. Стряпчего выволокли узким ходом в ближнюю подземную залу. Послали мохнонога Гату наверх, глянуть, всё ли тихо.
– Никого нету. Только тетя Ваша стоит.
– Э-эх… Видно, придется договариваться.
– Или попробовать отвлечь ее?
– Как же…
– Тогда зовите ее сюда.
Карл Ингуд, кряхтя, полез наверх. Стряпчий на мгновение очнулся:
– Мы сокровища ищем?
– Вроде того.
– Земли купим…
– Угу. И шубу из неотпетого топтыгина.
Карл спустился. С ним – долговязая девица, одетая по-военному. Осмотрелась в полутемноте, присела над раненым.
– Так. Мертвяк шалит, стало быть?
Редко где в Объединении, особенно у побережий, услышишь столь чистую, четкую мэйанскую речь. Не иначе, девица родом с северных предгорий.
– Я – Габирри-Убимерру, жрица здешнего храма. А Вы кто?
– Ланкарри Камбруджи. Служу в охране господина Курнаджи Карадикоты. Ну так что? Допустим, с мертвяком мы сладим. А дальше?
– Дальше – уважаемый Ингуд Вам расскажет. Вы, кажется, из одной шайки?
– Карл тут затем, чтобы искать дорогу. Его дело маленькое. Мы с Вами что будем делать?
– Пойдем к мертвецу.
– Стрелка Вашего будем вытаскивать?
– Непременно. Он – со мной.
– Делиться с ним будем?
– Слушайте-ка, Ланкарри: Вы с мастером Ингудом на одной стороне?
– Вроде, да.
– Вы – одна сторона, храм – другая. Сокровища делим пополам. Сколько вас и сколько нас, не важно.
– Пополам?!
– А Вы как бы хотели?
– Это смотря где сокровище лежит. Если в княжеской земле, то ни нам, ни вам ничего не обломится.
– Ну, там увидим.
Оставили стряпчего лежать, где лежит. Вчетвером полезли прежней дорогой к зале с мертвяком.
– А может, нам неупокойничка сжечь?
– Угу. И самим задохнуться.
– Эх, вот если бы у нас чара огненная была, что без дыма жжет…
– Огненных чар – лучше не надо. Положимся на милость Премудрой.
– Как?
– Снимем чары с мертвеца.
– Хорошо бы это сработало.
– А Ваши предложения, Ланкарри?
– Одно из трех. Первое: позовем господина Курнаджи. Может быть, он знает имя боярского наследника чумных времен.
– Он, собственно, сам-то кто такой?
– Правнук сестры последнего боярина. Сам себя считает, конечно же, высокородным Лабирраном. Да боюсь, ради этакой родни бояре бы тут мертвяков не рассадили.
– Кто его сюда прислал?
– Служит он Старцеву храму. Там и родство свое узнал. Недавно: год или два назад. Прежде честным купцом себя считал, о приморском боярстве и не слыхивал.
– Зачем же служителям Старца понадобилось извлекать из-под спуда этакого боярина?
– Не знаю. Могу сказать одно: мастер Куранджи – не приключенец. Заморочить себя не дал бы. Если решился бросить торговлю, отправиться на юг, стало быть, имел свои причины.
– Итак, второе Ваше предложение?
– Покончим-таки с нежитью. Ингуд говорит, там на полу возле мертвяка знаки нарисованы. Может, их и надо стереть?
– Уничтожать написанное – грех перед Премудрой…
– Или третье: зайдем с внешней стороны.
– То бишь из-под управы?
– Да.
– А в управе – городское начальство.
– Вот и хорошо. Вы, досточтимая, устроите для них какой-нибудь обряд, а мы с карлом тем временем…
А вы тем временем сбежите с сокровищами, – заключил мохноног.
От молитвы о снятии чар неупокойник не рассыпался прахом, не упал.
Мохноног Гата кинул в окошко камень. Не попал по мертвяку. Кинул еще: камень упал, накрыв один из знаков надписи на полу.
Неупокойный страж поднялся, проговорил невнятно несколько слов и сел.
Гата кинул подряд несколько каменьев. Попал по мертвяку не единожды, но тот не шевелился.
– Ага! Готов! Не слабо я его, а?
Карл Ингуд застучал киркой, расширяя окошко. Мохноногу велели проведать, как там Джедар.
Нету! – издали завопил Гата.
– Чего нету?
– Стряпчего нашего!
– Как так?
– Идите сами, поглядите. Только что тут лежал – исчез!
– Жреца, что ли, черного звать пошел?
– Шутки у Вас, Ланкарри…
– А ежели он и впрямь – умер да сразу и восстал?
– Не болтай чепухи, Гата. Беги, ищи, кто его утащил. Далеко они не ушли.
– А если он – своим ходом?
– Тем более ищи.
Уби, карл и девица Ланкарри вылезли через окошко в залу. Мертвяк не шелохнулся. Ланкарри ткнула его древком его же пики.
– Сидит! Вправду, что ли, готов? Молодец Ваш мохноног, досточтимая.
Карл Ингуд заметил рассудительно:
– А что, если мертвец был только камнями уязвим? Ненавистник Старца Каменного…
Ланкарри подобрала мертвецову палицу.
– Осторожнее! Вдруг – зараза Чумная?
– Тут, досточтимая, всюду зараза.
Карл пошел простукивать стены залы. Уби при свете фонарика разглядела буквы на полу. Дибульские письмена без видимого смысла. Когда Уби подвинула камень с одной из букв, мертвяк заворошился. Вернула камень на место – снова замер.
– Ага! Вот она, дверка-то!
– Нашли, мастер?
– Идём. Чуется мне, клад наш где-то близко.
Дверка открылась в лаз, такой же низкий, как и прочие тутошние ходы. Пролезли, выбрались в залу вроде той, где сидел мертвяк, но пустую. Зато здесь и без карличьего искусства видна большая дверь, чтобы не сказать ворота в стене. Деревянные, старые, но крепкие. И за ними что-то скрежещет.
– Где это мы?
– Под самой управой.
Уби шагнула к деревянным дверям. Карл пошел в обход вдоль стены – и, не пройдя десятка шагов, обо что-то споткнулся. Послышалась карличья ругань: похоже, в два голоса.
Уби подняла фонарь повыше, посветила. Увидала нос к носу с мастером Ингудом другого карла. Без кирки, но с топориком.
– Сколько же нас тут?!
Вади! – по-мэйански отвечал второй карл.
– Целое вади? Ээ, да никак это Чеди вади Банбан!
По виду карла, да еще впотьмах, не разберешь, старый он или молодой. Все лысые, со складчатой, будто пыльной кожей. Но по ершистой осанке, да по топорику трудно не узнать карла Чеди, юного племянника лабирранского посадского карла вади Банбана.
– Не Чеди, а Чедувилбарак Алнитуккан вади Банбан.
– Ты что тут делаешь?
– Слежу.
– За кем?
– За всем.
– Откуда пришел?
– С дальних гор.
– Сюда ты, вади-Болван, каким ходом пролез? Неужто мимо неупокойника?
– Зачем? Из-под управы.
– Мимо начальства?
– Начальство в одном углу, погреб в другом. Я наместнику не докладывался.
– Так… А вы, мастер Ингуд, конечно не знали про второй, безопасный ход?
И-ииы! – завыли жалобно за деревянной дверью. Голос тонкий, детский.
– А там еще кто? – крикнула Уби.
Мы! – донеслось из-за двери.
– Кто – мы? Ты, что ли, Хидагати?
– Я и Нэби.
– Семеро на помощь! Что с тобой мать сделает, когда найдет?!
Еще и мать? – охнул карл Ингуд. Двое карлов, куча маловеков и никакого тебе клада. Либо не было, либо уже без нас выкопан.
Ингуд уселся у стеночки. Чеди вади Банбан – рядышком, справа от него. Ланкарри – слева.
Уби попробовала открыть дверь. Не сумела.
– Эй, Хидагати!
– Ау-у-у!
– Вы что там делаете?
– Мы засов сдвинуть не можем. Тяжелый!
– Как вы там очутились, я спрашиваю?
– Мы нэбину маму ищем.
– В подземелье?
– Ага!
– Нет ее здесь.
Не верь ей! – кричит за дверью второй детский голосок.
– А к нам мертвец скребется!
– Кто?
– В другую дверь, в которую мы вошли, а она захлопнулась… Ой!
Дети заорали истошно. Кто-то по-арандийски помянул Пестрого Змия и все его милости. А потом, по-мэйански, возблагодарил Семерых.
Уби, что было сил, толкнула деревянные двери. Засов не выдержал.
За дверями – каморка. Мастер Папако, двое ребятишек ревут, вцепившись в него.
Ничего лучшего не нашел мастер, как вырядиться праздника ради в вингский балахон. Чтоб уж вовсе походить на призрака.
– Спокойно, дети. Идем домой.
Тут досточтимая Уби возьми и выпали:
– Нэби – со мной!
***
Домик в глубине сада по соседству от лабирранского пристанища мастера Папако. Личность в плаще, с лекарским сундучком, проходит мимо пруда. Поднимается на крылечко, входит в дом.
Ставит сундучок на пол. Откидывает капюшон плаща. Это – ткачиха Аланги.
К ней приближается арандийский изгнанник Лаинберуанг. Сейчас он одет по-мэйански, в штаны и куртку.
Не говоря ни слова, девица Аланги открывает лекарский сундучок. Внутри – не зелья, не порошки, а другой ящичек, поменьше. Его-то и принимает обеими руками мастер Лаин.
– Что Ваш жених?
– Спит. До утра спать будет.
– Хорошо.
Лекарь Келлионелли, алангин жених, не успел бы смешать простейшего протвопохмельного зелья за время, что потребовалось Лаину, чтобы извлечь из ящичка и собрать самострел. Один из пары шариковых самострелов мастера Папако Винги.
Папако с тетушкой Вэй куда-то удалились из папакиного дома. Гости разошлись либо спят. Гоблин хлопотал на кухне, не видел, как Аланги подхватила ящик с самострелами, под плащом вынесла во двор. О том, чтобы лекарь не тащил всех своих припасов на гулянку, Аланги позаботилась заранее. Пьян напьется, упадет, склянки побъются. Расход! Но для внушительности сундучок всё-таки с собой иметь нужно.
– Идемте, мастерша.
Лаин и Аланги выходят. Лаин запирает входную дверь домика на ключ. Первое, что было куплено арандийцем на лабирранском рынке, - хороший замок заморской работы.
– Встретимся через полчаса у калитки.
Аланги возвращается в дом Папако. Хозяин не вернулся, гоблин Ликакко прибирает во дворе. Келлионелли спит.
На пустыре посреди лабирранского посада мелькают фонарики, бегает народ. Фарамед ловит оборотней.
Никто не замечает личности с самострелом. Да и заметят – сочтут за фарамедова сподвижника. Или за горе-поединщика, Папако Винги. Сама же личность уже высмотрела, кого ей нужно. Джерикко, посадский подросток, как раз виден сейчас на вершине горки.
Шариковый самострел бьет бесшумно. Упражняться в стрельбе цветными шариками ночью – более дурацкой затеи не придумаешь. Оттого, видать, и Джерикко, подбитый шариком, не дернулся, не завопил – просто упал головою в траву.
Когда ночной стрелок приблизился к нему, самострел уже исчез: был разобран и по частям спрятан под курткой. Закинув руку парнишки себе на плечо, стрелок направился восвояси. Вниз с горки и прочь с пустыря.
Увидят – решат: пьяный пьяного тащит. Праздник же, преполовение Исполинов.
К условленному сроку жертва мастера Лаина уже обихожена должным образом: уложена в той же комнатке, где мирно спит лаинов воспитанник Нуррибенг. Ткачиха Аланги встречена у калитки, препровожена в дом.
На кухне Лаин вручает девице сундучок и мешочек с серебром. Пригодится для обустройства будущей алангиной мастерской.
От калитки слышится стук.
– Мастер! Спрячьте-ка меня где-нибудь.
– Зачем?
– Увидят меня тут – разговоры пойдут.
– Глупости. Вы зашли ко мне извиниться за Вашего жениха. Он, как известно, напился пьян и не сможет завтра утром прийти лечить моего мальчика. Все знают, что мастер Келлионелли – наш с Нуррибенгом домашний врач. А обо мне идет столь уверенная слава страмца, что женщине было бы странно меня бояться. Напротив, Вы заодно хотели бы осторожно разведать, как далеко зашло мое соблазнительство в отношении Вашего будущего супруга.
Стук повторяется. Иду! – кричит Лаин, выбираясь на крыльцо.
Возвращается он с гостем. Невысокий господин в черной одежде, при мече, годами лет на десять постарше Лаинберуанга.
Высокородный Фарамед, боярин Тиррийский, не похож на свои изображения с печатных картинок. Ниже ростом и шире в плечах, проще и тише. Точно и не рыцарь вовсе. Только в светло-карих, почти что желтых глазах переливается беспокойный блеск. Трудно человеку со столькими обетами сохранить в здравии рассудок и душу в равновесии.
В чем – в чем, а в обетах арандиец Лаинберуанг мог бы потягаться с мэйанином Фарамедом.
***
Было когда-то досточтимой Убимерру предсказано: будет она строить храм, а построит застенок для дитяти. Для своего, хоть и не ею самой рожденного малыша.
Сокровища бояр Лабирранских – храмовая доля – предназначались на постройку новой башни Премудрой. И землю, как верно заметил стряпчий Джедар, можно было бы купить, хозяйство завести, чтобы не одними щедротами прихожанскими жить. Да видно, не судили Семеро.
А послали жрице взамен – мальчика Нэби.
– Давай руку, пойдем.
– В твои подземелья?
– В храмовые.
– Мама – там?
– Нету здесь твоей мамы. Держись крепче, будет страшно.
Пошли – подземными переходами, мимо карлов, мимо неупокойника, мимо залы с мертвыми костями. Мальчик, не иначе, натерпелся такого страха, что нежитью его не испугаешь.
Годов Нэби пять, может быть – шесть. Теплая ладошка, твердый шаг. Упрямый. Устроитель бы сказал: сильны стихии Старца, раз семью дитя ищет. Исполины – по возрасту и по норову упорному. Рогатый – ибо несмотря на дурацкие хвостики на голове, мальчик – настоящий степняк. И степную речь понимает.
– Как зовут твою маму?
– Дундани Хадди-нум.
– Ко мне она не приезжала. И никаких степняков, кроме нас с тобою, при мне в здешних краях не было.
– Еще Веттали. Ты больше его не обижай.
– Вот еще… На что он мне?
– А мне нужен.
– Или ты – ему?
– Мы оба друг другу. Он мой пёс, я его мэй.
Прав выходит мастер Хаккеди. Милостью Рогатого Вайамбы степные псы, бывает, наделяются даром: оборачиваться людьми, выхаживать и растить человечье дитя. Не молятся, не выучиваются людской речи, но могут, если приведется, и выследить человека, как не всякий ясновидец сумеет, и рану зализать, как если бы жрец руки налагал.
– Что же он тебя в подземелье отпустил одного?
– Ему туда нельзя. Там колдовство.
– Верно. Но мамы твоей там нет и не было. Не веришь?
– Не верю. И не не верю. Ты лучше Веттали это скажи.
Наверху светло. Огоньки лиловые до сих пор скачут по храмовой крыше, по стенам. А у выхода из подземелья ждет здоровущий кудлатый пес.
– Он не говорит, но все понимает. Скажи ему, а что он ответит, я тебе перескажу.
– Ну, будь по-твоему. Слышишь меня, пёс Веттали?
Пёс повел ушами. Склонил голову набок – потешно, в точности как домашние собаки.
– Здесь, на храмовом подворье Премудрой, нет благородной Дундани Хадди-нум. И не было.
Пёс чуть разинул пасть, будто зевнул.
– Он тебе верит. Говорит, жалко. Мы уйдем, когда поймем, куда идти. Он говорит, твое дитя забрали. Которое старое.
– Моё, старое? Это, наверное, Гата. Мохноног. Сорок лет по их меркам – на старость. Кто забрал?
– Веттали говорит – бородатый дядька с оружием. И еще кто-то с ним: то ли карл, то ли тоже мохноног. Веттали за ними не пошел: меня ждал.
– Ладно, разберусь. Скажи, Нэби: ты зачем носишь косы Амби?
– Чтобы род не выдавать.
– Так лучше вовсе волосы не заплетай. За оседлого сойдешь.
– А ты – Елли-нум?
– Да.
– Ты – жрица ведьминского обряда? Или тоже рядишься, прячешься?
По степной кочевой вере Премудрая Бириун – злое, грозное божество, покровительница ведуний. Убин отец так же верил. Да вышло так, что сошла лиловая милость на Уби, когда она годами была чуть постарше, чем Нэби сейчас,.
– Жрица.
– А не знаешь, при пестром храме здесь застенок есть?
– Наверняка.
– Может, мама – у них?
– Не знаю. Мне не расскажут. Храм храму не выдает.
– Худо…
– Я попробую разузнать.
– Попробуй! Я, Нэбирри Хадди-мэй, не враг тебе, благородная Елли-нум.
Нэбирри? Имя – во славу Премудрой? Не нами рожденное дитя…
– Я, Убимерру Елли-нум, не враг тебе, благородный Хадди-мэй. И тебе, пёс Веттали. У меня нет права давать храмовое прибежище, но ежели хотите, оставайтесь у меня.
Пес снова оскалился.
– Степняк степняку всегда вправе дать прибежище. Но мы пойдем. А к тебе еще зайдем. Я думал, тут у тебя страшнее.
***
Вместе с Убуду, Ориджи, кабатчиком Рундой и другими посадскими гражданами мы пошли искать дочку мастерши Вэйджавэй. Растянулись цепью по пустырю, не застроенному с самой Чумы. Нашли входы в несколько жилых мохноножьих нор, трех пьяниц в зарослях лопуха, две непарные ходули.
Я призвала милость Судии, чтобы разглядеть на пустыре присутствие чар. Если мастерша Вэй права и дитя украдено оборотнями, то свет чар их выдаст.
Под невысоким холмиком смутно засветилось волшебство. Мы с Ориджи и Рундой подошли ближе.
Холмик – крыша землянки. Есть и дверь.
– Сюда идут! – произнес за дверью девичий голос.
– Есть тут кто-нибудь?
– Заходите! – отозвался другой голос.
В землянке четверо: девушка в воинском наряде и с топориком, рослый парень с бородой, расчесанной надвое, тоже вооруженный, раненый с перевязанной головой и шеей, а в глубине – невысокого роста смуглый человек в черном колпаке с оплечьем. И со знаком Властелина Погибели на груди. Знак-то я и видела, когда искала чары.
Рада была бы я не узнать в лицо этого досточтимого. Но – сомнений нет: Гамурра-Маоли из храма Владыки, что в заморской Бугудугаде. Спутник высокородного Фарамеда, боярина Кай-Тирри.
– Добро пожаловать! – негромко приветствовал нас досточтимый.
– Не изволят ли Ваши спутники, досточтимый Гамурра, положить оружие?
– И Ваши, досточтимая Гадарру.
Фарамедовы спутники повиновались, Рунда и Ориджи тоже. Шагнув ко мне, Ориджи указала глазами на раненого: это здешний посадский стряпчий Джедар. Давеча переписывал доносы.
– Кто в Вас стрелял, досточтимая?
– Стрелял?
– Ну да. В боярина Фарамеда, нынче утром. В Вас или в кого-то из Ваших сподвижников.
– Насколько я понимаю, это была нелепая случайность.
– Что за облава – там, на пустыре?
– Ищем дитя, похищенное оборотнями.
– Слишком много шуму. Все, кто имел причины скрыться, уже скрылись. Иные даже с вещами – но без детей. Так в этом и заключается цель Вашего прибытия?
– Мы приехали расследовать одно из давних дел, связанных с Марди. А Вы здесь зачем?
– Благородный Фарамед уже неделю искореняет зло в городе Лабирране.
– Здесь, в землянке?
– Да. Не всегда целесообразно во всеуслышание заявлять о своем приезде. Думаю, нынешний день отчасти уже убедил досточтимую в этом.
– Здешний посадский глашатай вот уже несколько дней объявляет о тайном приезде боярина Кай-Тирри. Мы, увы, заранее предупреждены не были. Вид нашего отряда убедил горожен: вот он, рыцарь Фарамед! Никакие опровержения управского глашатого уже никого не могли переубедить.
Для таких целей боярин Фарамед и ездит в сопровождении собственного глашатая, – кивнул Гамурра-Маоли на девушку.
– Чтобы доказывать, что Фарамед – не Фарамед? – вклинилась Ориджи.
Досточтимый Маоли помолчал.
– И как продвигается ваше следствие? – спросила я
– Дела в городе Лабирране поистине прискорбны.
– К нам поступило множество доносов.
– Боярин будет благодарен, если Вы ими с ним поделитесь.
– Непременно.
– Что за дитя было похищено?
– Девочка-подросток десяти лет. Ушла гулять с детьми, одного из которых видели в обществе собаки-оборотня.
– Что ж, будем сотрудничать. Не откажите, досточтимая: сохраните пока нашу тайну. Двух Фарамедов здешний город не выдержит.
Я подошла ближе к раненому:
– Как сюда попал этот человек?
– Схвачен при ограблении храма Премудрой.
– Он – тамошний прихожанин, стряпчий Джедар. Едва ли возможно, чтобы он…
– Когда мы нашли его, он уже был плох. Осмотрите его, досточтимая, и Вы поймете…
Милостью Судии мне удалось распознать на стряпчем чары. Нечестивое чернокнижие!
– Любопытные дела творятся в храме Премудрой, верно?
– Могу ли я забрать этого человека с собой?
– Сперва я хотел бы показать его боярину.
– Где же сейчас боярин Фарамед?
– В городе. Беседует с одним из здешних оборотней. И с его опекуном. Скоро должен вернуться.
Я спросила о Баттаме Гианьяне. Что-то вроде любопытства мелькнуло в глазах досточтимого Маоли.
– Это знакомец баллуского беззаконного чародея Талипатты?
– Верно. По нашим сведениям, он направился сюда. По дороге был ранен. Мне необходимо схватить его и доставить в Марди на суд.
– Тут наши задачи не противоречат друг другу. К злодеяниям, которые расследуем мы, он едва ли причастен.
– К каким именно?
– Убийство миджирского моряка Матариджи. Странная гибель посадского бездельника Джи. Мнимое самоубийство ткача Пегидду.
Мнимое?
– Милостью Судии, мы близки к разгадке.
– Тогда вы преуспели больше, чем здешние светские власти и храм Безвидного, вместе взятые.
– А каких усилий стоило удержать боярина от вылазок против пестрого храма!
Позвольте-ка еще раз взглянуть на описание Вашего нечестивца, - попросил бородатый малый. Я показала рисунок: личность Баттама Гианьяна, каким он был, когда прошлой осенью бежал из Марди.
– Сдается мне, я видел его, – сказал парень.
– Когда, где?
– Нынче вечером. Он вместе с каким-то мальчишкой наряжался, чтобы идти плясать на ходулях.
– Куда они направлялись?
– В дом Папако, говорили они.
Снова – Папако Винги?
– Прошу прощения у досточтимого, но я должна идти.
– Не смею задерживать. Все, что можно сделать для стряпчего, будет сделано.
Мы с Ориджи и Рундой побежали к дому мастера Папако. По пути Рунда рассказал: Папако слывет богачом и причудником. Главному вингскому воротиле, купцу Джалмариду, он якобы доводится кумом.
В воротах дома Папако открылось оконце. Высунулся гоблин в вязанном колпаке:
– Мастера нет дома.
– Ты его слуга?
– Временно - да.
– Отворяй во имя Судии Праведного!
– Всенепременнейше. Там при входе щетка - отряхивайте ноги!
Гоблин представился как Ликакко, посланец общины досточтимого Гамбобая Марбунганского. Блюдет обеты чистоты, служит банщиком в здешней бане, по праздникам помогает в богатых домах.
– Нанимателя твоего, мастера Папако, правосудие пока не имеет причин преследовать.
– Как любезно со стороны правосудия. Вам нужен лекарь Келлионелли? Он здесь спит.
– Нет. Мы ищем ряженого, что заходил сюда на ходулях. Куда он направился, когда покинул этот дом?
– Я не следил за ним.
– Не к соседям ли?
– Я не имел времени заметить, хлопоча по хозяйству.
– Не пропало ли чего из домашнего скарба?
– Нет. Только лекарь упился вусмерть.
– Ничего. Утром проснется, сам себя вылечит.
– Вашими бы устами, досточтимая, да устриц кушать.
И рассказал: наставник его, пестрый жрец Гамбобай, прославился тем, что порой направлял учеников своих к равновесию, ставя их перед какой-нибудь неразрешимой закавыкой, а то и вовсе повергая в ужас. Вот например: берет досточтимый с блюда устрицу, разнимает створки ракушки, того гляди съест. Но Вам нельзя вкушать убоины! – восклицают сотрапезники. – Так она же живая! - ласково отвечает жрец Гамбобай.
– Мальчика, который приходил вдвоем с ряженым, зовут Джа. Он из местных. Вездесущ в здешнем отдельно взятом городе. Кроме него, ряженый ни с кем не толковал.
– В комнаты те двое не заходили?
– Прежде всего, они не спускались с ходулей. А на ходулях пройти в дом затруднительно.
– Где живет мальчик Джа?
– Он меня к себе в гости не звал. Другой вопрос, пошел ли бы я, даже будучи позван…
– Разглядел ли ты взрослого ряженого: личность, волосы, цвет глаз?
– Не то чтобы я его разглядывал. Но на Ваш вопрос я бы не ответил, даже вперься я в него, точно исполин в бога своего.
– Это еще почему?
– Извольте принять в расчет: у гоблинов цветовая слепота. Скажем, так: лицо тускло-серое, на нем ярко-серые глаза, вокруг темно-серые волосы. Одет был в балахон серого цвета шести разных оттенков. Вы действуете по велению ДОЛГА?
– Да.
– И храма?
– Да.
– И пестрого храма тоже?
– Я бы так не сказала.
– Благодарю. Чаю хотите?
– Нет уж, в другой раз.
Ориджи пошла к храму Премудрой: предупредить досточтимую Убимерру о Джедаре. Рунда вернулся к себе на постоялый двор. Я сказала, что пройдусь немного по городу.
Вернулся мой летучий пёс, закружился надо мной.
Из дома, соседнего к дому Папако Винги, вышел невысокого роста человек, длинноволосый и широкоплечий. Прощаясь в воротах с хозяином, поднял фонарь ближе к лицу.
Я узнала благородного Фарамеда, боярина Тиррийского.
Дождалась, пока он распрощается. Признаюсь, меня на слишком удивило то, что уходил он от второго давешнего поединщика, мастера Лаинберуанга.
Ворота закрылись, боярин пошел по улице в мою сторону. Когда он поравнялся со мной, я шагнула вперед.
– Доброго вечера высокородному господину.
Он поднял фонарь, пригляделся.
– Доброго вечера досточтимой.
– Я – Гадарру-Виндарри из храма Судии, что в Марди. Здесь – по делам правосудия. Наш отряд приняли за ваш.
– Я так и понял.
– Тот дом, откуда Вы только что вышли – там не было ряженых? Или кого-нибудь еще кроме хозяина?
– Только сам Лаинберуанг, его воспитанник, да женщина простого звания, его гостья.
– Известен ли моему господину вот этот человек?
При свете фонаря я показала картинку. Не произнося имени, боярин кивнул.
– Не удивительно, что храм Судии ищет его. По сведениям досточтимой он здесь, в городе?
– Да.
– По крайней мере, у Лаинберуанга он не прячется.
– Мой господин уверен?
– Да.
***
Из записей госпожи Такулги Кандикараи, секретаря высокородного Фарамеда, боярина Кай-Тирри:
(…) Тело моряка Маттари Матариджи было найдено в пустующей мохноножьей норе на пустыре. Личность: на вид около двадцати пяти лет, лицо круглое, в веснушках, глаза карие. Волосы светло-рыжие, кудрявые, борода короткая.
Первым убитого обнаружил лабирранский поденщик: Джерикко, прозвания не имеющий, подросток несовершенных лет, не живущий в доме родных. Упомянутая нора служила Джерикко временным прибежищем. При Маттари были найдены бумаги, свидетельствующие о его службе храму Водной Владычицы в Миджире. Направлялся он в Ви-Умбин, в Училище Премудрой, за советом чародейского свойства. На теле Маттари был обнаружен мешочек на шнурке. Внутри – комок смолы с прилипшими волосами: вещественное средство для чары ясновидческого поиска того человека, которому принадлежат волосы. По заключению боярина Фарамеда, речь идет об исчезнувшем законном князе Гайдалли Миджирском.
Как известно, о князе нет вестей уже более года. Самозванец, взошедший на миджирский престол под именем князя Гаямулли Миджирского, выдает себя выросшего в безвестности, но тем не менее законно признанного старшего сына покойного князя Таммобая и утверждает, что имеет большие права на престол, нежели Гайдалли, младший сын покойного князя. Войско государя нашего короля потерпело поражение в бою с наемным войском Гаямулли. Князь Гайдалли бежал и числится пропавшим без вести; законные власти Объединения были вынуждены признать Гаямулли Миджирским князем. Предстоятель храма Владычицы Вод, что в Миджире, не сумел примирить враждующие стороны перед битвой, а после битвы затворился в храме и доныне пребывает в молитвах, почти не покидая пределов святилища. Однако сторонники Гайдалли, судя по всему, не оставили решимости отыскать пропавшего князя. По их-то поручению Маттари и отправился на запад.
Однако, не доехав до Ви-Умбина, Маттари остался в Лабирране. Причины этого боярин Фарамед установил милостию Судии при содействии досточтимого Гамурры-Маоли. Дело сводится к тому, что Маттари изменил своим храмовым начальникам, едва лишь получил от них вещественное средство для чары. Маттари замыслил просить о ясновидческой помощи баллуского беззаконного кудесника Талипатту с намерением раскрыть итоги чародейских поисков не храму Водной Владычицы и не противникам Гаямулли, а, вероятно, самому самозванцу и его людям. С посланцем Талипатты Маттари и ждал свидания в Лабирране.
Существуют свидетельства, что Маттари – уроженец здешних мест. Он пытался напоминать о себе некоторым из лабирранских граждан, хотя узнан никем не был, ибо покинул город в раннем возрасте. Особенно же он искал встречи с ткачихой Нэдикри, в детстве сосватанной ему в невесты.
Расспросы о ткачихе Нэдикри стали беспокоить ее нынешнего супруга, Тарриго Арджи, владельца ткацкой мастерской. Нашлись добровольцы, готовые оказать мастеру Арджи беззаконную услугу: несомненно, именно они вызвали Маттари на пустырь (обещав свидание с Нэдикри), где и расправились с ним. Имена двух убийц - Джа, прозвания не имеющий, посадский бездельник, и Пегидду, ткач, также прозвания не имеющий. Таким образом, Маттари Матариджи погиб, так и не свидевшись с представителем Талипатты. Правосудие свершилось: пусть и невольно, но Джа и Пегидду пресекли деятельность миджирского лазутчика, помышлявшего об измене.
Следствие по делу Маттари было поручено досточтимому Габай-Лантарри, служителю храма Безвидного. Досточтимая Габай-Турринга, настоятельница храма, любезно поделилась с боярином Фарамедом сведениями по делу. В частности, ею была предоставлена опись вещей, найденных в комнате Маттари в гостевом доме при храме Безвидного, а также запись посмертного допроса моряка. Среди вещей заслуживает внимание чертеж морского пути вдоль лабирранского побережья, исполненный с достаточной точностью, а также список «Богословия» Халлу-Банги с пометками. Пометки складываются в тайнопись, требующую дальнейших исследований. На расспросы досточтимой Турринги покойный Маттари отвечал сбивчиво: заявил лишь, что был убит по воле того, ради встречи с кем он задержался в этом городе. Вероятно, умер моряк с мыслью, что Джа и Пегидду были наняты убить его с ведома Нэдикри Арджи, не желавшей сплетен вокруг своего имени и тяжбы о расторжении брака как совершенного в обход прежде существовавшего брачного сговора.
Храмовое следствие, ведомое досточтимым Лантарри при участии его племянницы Кариджи и ее приятеля, лекаря Курбани Бетиана, собрало в основном улики против ткача Пегидду: он-де неоднократно заявлял о ревности к Маттари из-за ткачихи Арикки, ставшей предметом ухаживаний моряка. Тем временем Джа принялся настойчиво требовать от Арджи денег, угрожая в протвном случае обличить его, Арджи, как заказчика убийства Маттари. Арджи распорядился вышвырнуть Джу из своего дома: итогом стало непредумышленное убийство Джи, представленное городским властям как несчастный случай при попытке пьяного Джи перелезть через забор. Тело Джи первым обнаружил Курбани Бетиан, ведший слежку за домом Арджи. Доставив тело в храм Безвидного, Курбани просил досточтимую Туррингу вопросить и этого умершего. Досточтимая сочла за благо приказать Курбани удалиться из храма, но Джу допросила милостью Безвидного. Джа признался в убийстве Маттари и вымогательстве денег у Арджи, но не смог назвать имен своих убийц, ибо в миг кончины был пьян и не вполне осознавал происходящее.
Затем правосудие Судии свершилось и над вторым убийцей, ткачом Пегидду. Известно, что его нашли повешенным на стене лабирранской крепости. При нем обнаружили записку с признанием вины. Однако многочисленные прямые и косвенные улики указывают на то, что случившееся не было самоубийством, но убийством, обставленным как самоубийство. Исполнитель – известный беззаконник Джавара Вингариджи. Заказчик достоверно не известен, однако у боярина Фарамеда имеются сведения, что накануне смерти Пегидду Джавара имел беседу с девицей Кариджи и получил от нее некоторое количество серебра.
К прискорбию боярина, Джаваре удалось покинуть город, воспользовавшись суматохой, вызванной прибытием в Лабирран гостей из мардийского храма Судии Праведного, ошибочно принятых на посаде за отряд боярина Фарамеда.
***
К концу ночи – к раннему рассвету второго дня преполовения Исполинов – Уби все-таки отыскала досточтимую Виндарри. Сообщила о непогребенных костях в подземелье под храмом.
– Управа уже извещена. Подземный ход тянется под ее подвалы. Наместник, чем сможет, поспособствует надлежащему захоронению останков.
– Да пребудет с умершими Владыка и Судия.
– Кроме того, одно из тел в подземелье проявляет признаки неупокоенного мертвеца.
Как Уби и ждала, черная жрица Виндарри, не беря в расчет раннего часа и бессонной ночи, помчалась с Уби к храму Премудрой. Спустилась в подземелье. Прочла молитву над костями, потом над мертвяком.
Мертвяк снова восстал.
– НАЗОВИ ТВОЕ ИМЯ, - попросила Виндарри.
– Не помню, - отвечал неупокойник.
– ЧТО ТЫ ОХРАНЯЕШЬ?
– Не знаю. У меня приказ: не пускать никого, кроме родни боярина Лабиррана. Нас двое.
– ГДЕ ВТОРОЙ?
– Не знаю.
– КТО ТЕБЯ ОСТАВИЛ ЗДЕСЬ?
– Боярин Лабирран. Он обещал вернуться и похоронить меня.
– КАК ИМЯ БОЯРСКОГО НАСЛЕДНИКА?
– Не знаю. Имя не важно. Я бы его почуял.
Виндарри прочла еще одну молитву. Мертвяк повалился на пол, затих. Должно быть, упокоился навеки.
Ну, кто он такой? – спросила Уби, когда Виндарри вышла из сосредоточения.
– Жертва нечестивого чародейства.
Бережнее, чем волокла бы домой великовозрастного сынка, пьяного или раненного, досточтимая Виндарри потащила мертвяка к выходу из подземелья. Потом перенесла наверх и кости. Ей-то, служительнице Судии, Чума не страшна.
Наместник Баллаи прислал к храму Премудрой телегу, чтобы отвезти тела на кладбище.
***
Из разговоров в лабирранской управе в ночь с первого на второй день преполовения Исполинов:
В жилых покоях писарши Мурри горит свеча. Накрыт стол, на столе чай и сласти. Беседуют Мурри и устроительница стихий Винни Вуллавайту.
– Стало быть, Фарамед оказался-таки не Фарамедом?
– Он, мастерша Винни, того и не скрывал. Рыцарь Убуду Кангеан прибыл к нам в составе посольства из Марди.
– Однако же сейчас он, как я слышала, искореняет в городе беззакония?
– Не нужно быть Фарамедом, чтобы откликнуться на зов о помощи.
– Особенно ежели зов тот имеет вид образцового мэйанского доноса. Кто же откажется порадеть о наказании беззаконников.
– Да… Вот и спрашивает меня нынче вечером наместничий секретарь Кирджа: ты, дескать, Мурри, скоро нас покидаешь? В Марди поедешь с досточтимой Виндарри, посвящение принимать?
– Мастер Кирджа вообще-то умница. Но дурак, каких мало.
– Почему?
– Любовь никому еще ума не прибавляла.
– Любовь? Вы, Винни, о чем?
– Да не о Вас, Мурри, не бойтесь. Просто если бы мастер Кирджа смотрел вокруг себя трезвым взором, а не смутными очами влюбленного, он понял бы, что из Вас, Мурри – такая же черная жрица, как из него – Царь Арандийский.
– Почему?
– Не обижайтесь. Вы учились в Марди, достигли больших успехов. Кстати, как Вас туда занесло?
– Отец с матушкой обет дали. Они при высокородном господине служили, а тут в наших местах мор начался. Они пообещали: если смилуется Владыка над господином и его семьей, то своё дитя они в Марди в храм отдадут. Господин с роднею выжили, потом я родилась. Чуть исполнилось мне пять лет, меня в Марди и отослали.
– Н-да. Веселая история. Кто же это дает обеты за детей, да к тому же не рожденных? Это ведь всё равно, что у Семерых два калачика за одну медяшку вымогать: и здоровье барину, и себе – дитя. Что, если бы ребеночка Владыка прямо из утробы себе забрал?
– Семеро милостивы…
– Но теперь-то Вы, Мурри, я надеюсь, понимаете, что дальнейшие ваши отношения с мардийским храмом – Ваше дело, а не родительское!
– Понимаю. Будь я Владыке угодна, я бы уже умерла. Или дары бы Владыкины у меня проявились. А их нет.
– Вы служите правосудию при управе. Способностей, ума и воли у Вас вполне хватило бы для жреческой службы. Но что верно, то верно: стихия Смерти у Вас далеко не такова, чтобы в черные жрицы идти. Так что с обетами Вы не торопитесь.
– Да прочие-то стихии не лучше. Так ведь?
– Прочие Ваши одиннадцать стихий пребывают в завидном равновесии. Сколько Вам лет, Мурри?
– Семнадцать.
– Время еще есть. Осмотритесь, поймете, куда Вас больше тянет.
– А не в храм – так куда? Замуж? Приданого за мной не дадут. Отец с матерью за службу не то чтобы много накопили. Не господина же барина нашего просить…
– А почему бы и нет?
– Если бы хотел, он сам бы предложил.
– Так пускай и катится ко всем умблам. Сами себе заработаете.
– Годам к тридцати…
– Тутошний главный кладезь народной мудрости, ткачиха Буно, говорит: в семью – как в землю, всегда успеется. А по-Вашему, Мурри, тридцать лет – это уже древняя старуха? Возьмите хоть здешнюю горожанку, мастершу Вэй. Ей тридцать три. А поглядите, какая у ней любовь. И с кем, Семеро на помощь – с Папако!
– Да, он богатый человек, Ваш соотечественник.
– Потомок Винги Пау! Превосходный устроитель, хотя и скрывает это. И влюблен, как последний болван.
– У мастерши Вэйджавэй дочка – почти моя ровесница. И тоже скоро замуж выходит. За капитана Майтарру.
– Глядишь, мама дочку опередит. И ведь в чем главная прелесть мастерши Вэй? Не в деньгах, с деньгами у нее, кажется, туго. А в том, что человек она самостоятельный, толк в жизни понимает. Нравится прежде всего это, а не богатство и не телесная краса. Не про Вас, Мурри, будь сказано: с личностью у Вас всё в порядке.
– Уши лопоухие…
– Так Вы бы волосы подлиннее отрастили, ушей бы и видно не было. Или тюрбан бы повязали по вингарскому обычаю, Вам к лицу будет.
– Я нарочно.
– Самой-то Вам какие парни нравятся? Неужто писаные красавцы?
– Мне? Да я и не знаю… А каких считать красавцами?
– Мерки разные бывают. Тут, в Мэйане, никто бы и не подумал, что тот же Папако на Винге числился чуть ли не образцом мужской красоты.
– Хм-м…
– А что? Не худой, но и не то чтобы брюхо выпирало. Держится прямо. Нос длинный, глаза черные. Очертания подбородка и щек не настолько рыхлы, чтобы прятать их под бородой. Почтенная проседь там, где у иных в его годы была бы уже лысина.
– А ему сколько лет? Пятьдесят?
– Семеро с Вами, Мурри! Сорок два.
– А мастеру Лаинберуангу?
– Точно не знаю. Лет тридцать пять, тридцать шесть. Согласитесь: хорош собою дядька, особенно с бородой?
– Да. Личность примечательная.
– Нрав твердый виден. С теми же чертами, как у него, в Аранде дядек встретишь дюжину на десяток. Но Лаина среди толпы сразу отличишь. Хотя дома ему, наверное, это и не с руки было. Он ведь агиангом служил.
– Как это?
– Агианг – это служба внутренней безопасности. Соглядатайствовал. Мэйанских лазутчиков ловил, местных мятежников.
– Ясно…
– Вот мастер Кирджа – тот, на арандийский взгляд, истинный красавчик. Кожа белая, волосы блестят, глазки бегают…
– Он с Диерри, из города Коина. Потому и прозвание носит – Койнаджи. На Диерри, говорят, много потомков арандийцев.
– Как и на Винге. Не был бы он такой дерганный, цены б ему не было.
– Говорят, он…
– Знаю, в рабстве побывал. Как говорят на Винге, каждый порядочный мужчина должен пройти через рабство, тюрьму либо изгнание. Так же, как каждая женщина – через написание повести в стихах или прозе.
– Так чем Кирджа Вам, Винни, неприятен?
– Только тем, что ведет себя, как дурак.
– Что же глупого в том, что человек Вас любит?
– Понимаете, Мурри… Я ведь не хуже Вашего могу рассуждать насчет того, что я, мол, с виду страшней умбла. И черна, и носата, и лет мне много, и наука моя сомнительна. И само то обстоятельство, что некто обратил свои чувства на меня, никчемную, свидетельствует о незаурядной дури этого человека. Но штука не в этом. Просто мне больше по душе другой здешний житель.
– Мастер Хаккеди?
– Он. Не взирая на всё его убожество.
– Так в чем же дело? Почему же Вы…
– Почему мы с ним не женимся? Либо так, без свадьбы не сойдемся?
– Разве непременно надо сходиться? Разве нельзя просто…
– Дружить? Конечно можно. Почему, спрашивается, я так ценю страмцов? Потому что дружатся легче, не считают себя обязанными любой девицы непременно желать и домогаться. Только вот беда: Хаккеди, будь он хоть трижды страмец, нашел себе другую зазнобу бабского полу.
– Кого?
– Досточтимую жрицу Убимерру. А она, сдается мне, не понимает, что он собою представляет. Считает то ли за влюбленного дурака, то ли за пестрого соглядатая.
– А что он такое?
– Видите ли, Мурри, стихия Мудрости у него – этак раза в два посильнее, чем у той же досточтимой Уби. Избранник Премудрой Бириун! Тем и хорош, тем и страшен, как все божьи избранники. Образчик резкой крайности, когда одна из стихий подавляет все остальные. Что до меня, я могла бы помочь ему. Не понизить Мудрость, конечно, а показать, как с нею справляться. Но мастер Хаккеди меня слушать не станет.
– Почему?
– Ихний брат тоже – как увидит перед собой влюбленную дуру, так сторонится.
– А это непременно надо – показывать, что Вы…
– Скрывать свои чувства легко, когда их нет. Когда припрёт, не очень-то и скроешь.
– А как же быть?
– Запастись заранее тем приданым, про какое я говорю. Каким-то делом, которое сумеешь делать лучше, чем все вокруг. Для меня это устроение стихий. Добрейший мастер Папако у меня хлеб не отбивает, досточтимый Байками тоже проявляет участие. А Хаккеди при всех своих дурях сознает, что устроять стихии ему надо. Таким образом я и могу видеть его через два дня на третий, без всяких объяснений. Он – мой подопечный.
– А верно ли говорят, будто обряд устроения…
– Сродни изощренному разврату? Как придешь к устроительнице, так она с тебя сразу все одёжки постаскивает, начнет всюду лапать да знаки свои красочкой рисовать?
– Ну, в общем… Я на картинке видела, там…
– Вот и видно, что Вам, Мурри, ни разу стихий не устрояли. Нет, честно скажу, я не пользуюсь званием устроительницы, чтоб глазеть на любезных мне мужиков в непотребном виде. Роспись красками по телу – лишь один из приемов устроения. Да и к тому же, совершая обряд, устроитель никакого тела перед собою не видит вовсе. Только расположение стихий. Так что уж не взыщите: мы с мастером Байками при всем желании не смогли бы сообщить в управу, кто из лабирранских горожан имеет на себе каторжные клейма либо следы их выведения.
– Но найти такое ремесло, чтобы все в тебе нуждались, тоже непросто.
– Да! Но Вы, Мурри, например, изучали право. Получите стряпческое свидетельство, берите заказы.
– Господин наместник советовал мне… Да в Лабирране и без меня стряпчие есть.
– Джедар, что ли? Так он к лиловому храму прибивается. А Вы будете стряпчей вне храмов. Каково?!
– Был бы у нас Судьин храм…
– Авось, теперь будет, раз мардийцы приехали. Доложат начальству о бедственном положении здешней черной веры – из Марди пришлют кого-нибудь.
– Дайте-то Семеро.
– Дело понятное, Мурри: Вы привыкли, что за Вас решают черные жрецы либо господа-начальники. А штука в том, чтобы самой себе стать госпожой и начальницей. Мужчинам этого надо, а не чего иного.
– Кто ж захочет иметь над собою госпожой – женщину?
– Каждый! В том-то и вся радость, чтобы иметь – простите за грубое выражение – не дурёху забитую, а госпожу. Государыню сердца своего. Иначе получаются умблы вроде так называемой жены капитана Губалли.
– Вроде кого?
– Да бабы той, что при тутошнем зеленом храме живет. Благородная Вайвати Мурту, урожденная Ардари. Вышла замуж за Губалли, грозу морей, величайшего меж кормчими Объединения. Как у каждого капитана, у него во всех гаванях подружки были. А бывало, что и по морям ходили с ним. Ну, и пьянством благородный Губалли славился. Будь госпоже Мурту куда деваться, чем заняться, помимо замужества, она бы, может быть, и выдюжила. А этой – ничего не оставалось, как слезы лить да браниться с мужем. Удивительно ли, что муж в моря ушел и с тех пор носу домой не кажет? Она так и злилась на него, пока умом не рехнулась.
– Так значит, у благородного Губалли в самом деле была жена… Я думала, это всё басни.
– Была и есть. Я ее видела, к стихиям ее приглядывалась. Тоже в своем роде средоточие крайностей. Вообразите: из двенадцати стихий сильны Старец и Плясунья, семейная верность и вольность, она же безумие. Две стихии, друг другу противоположные. Остальные десять стихий – тьфу, говорить не хочется.
– Но ей-то Вы, Винни, сказали, что с ней неладно?
– Я ей предложила обряд пройти, она отказалась. Насильно устраивать твари живой стихии я не могу.
– Вы говорите, ее девичье прозвание – Ардари? В город недавно два господина прибыли. Братья Ардари. Должно быть, ее родичи.
– Ну, стало быть, заберут дурочку домой. Кстати: где-то я слыхала это прозвание. Не в связи с братьями. Это какой-то знаменитый род?
– Известный. Песня про них есть.
– Точно-таки, песня! На базаре пели. Помню, напев мне понравился. И слова.
– Как раз про семейную долю.
– А спойте, Мурри!
– Я не умею… Да и ночь на дворе…
– А Вы – вполголоса.
– Ну, ладно. Тем более, что там и про Владыкиных избранников речь.
Голос у писарши Мурри – девичий, тонкий. Но бывшая послушница мардийского храма солгала бы, если бы стала отрицать, что в Марди она бывала на лицедейских представлениях. Вкус к пению есть, есть и умение.
Желтеет месяц Старца: для свадеб пришла пора.
Везут меня сегодня с отцовского двора.
Везут меня в Ардари на тройке, не на паре –
Все рады, а невеста от свадьбы не ждет добра.
«О чем тоскуешь, дочка? Хорош у тебя жених.
Владетель всего Ардари, а нравом и строг, и тих.
А кто ушел за море, назад не будет вскоре.
Женою ставши мужней, забудешь сама о них».
«Я браку не противлюсь: пусть будет, как Старец велит,
Да только послушанье ран сердца не целит.
Забуду ль Джу с Талдином за этим господином –
На то Премудрой воля, но сердце мое болит».
Приехали в Ардари уже на исходе дня.
Жених в кафтане желтом приветствует меня.
И статный, и пригожий – а жрец готовит ложе,
А за столом собралась ардарина вся родня.
Веселый месяц Старца – не время для злых вестей.
Быка большого гости сглодали до костей.
А кто ушел за море, назад не будет вскоре –
Но только кого, о горе, я вижу среди гостей!
Моряцкие рубахи, моряцкие штаны,
Усы мокры от пива, как будто от волны.
Но словом я единым не выдам Джу с Талдином –
Пусть выпьют за здоровье теперь уж чужой жены.
Сам господин Ардари еще совсем не пьян:
«Здорова ль ты сегодня, любезная моя?
Негоже, коль невеста глядит в пустое место,
На жениха не смотрит, будто сама не своя».
Не съели Джа с Талдином ни ложки, ни куска –
Лишь пьют вино да брагу, и брага им горька.
Окончен пир венчальный, пора в опочивальню –
А за женихом с невестой входят два моряка.
«Ах, Семеро на помощь, откуда они взялись?
За пологом, дорогая, укройся и молись.
Сумеет дать Ардари отпор гулящей паре,
Коль эти колоброды настолько перепились!»
Но хором Джа с Талдином в ответ заводят речь:
«Оставь свой меч, Ардари, тебе не поможет меч.
Твои ночные гости без крови и без кости:
Нас отпустил Владыка невесту оберечь.
Не можем в месяц Старца мы браку помешать,
Ложись, ложись, Ардари с невестою в кровать.
Ведь мы ушли за море и мы с тобой не в ссоре –
Но только ты не вздумай жену свою обижать.
И коль родится мальчик чуть раньше, чем выйдет срок,
Прогнать жену из дому не вздумай за порог.
Расти его как сына знатного господина,
А мы тебе обещаем, что выйдет из парня прок.
Он станет капитаном и твой прославит род,
Из-за морей добычи богатой привезет.
Оберегаем нами – тремя его отцами –
Он будет во всем удачлив, на суше и среди вод.
Прощай, прощай, невеста, прощай и ты, жених,
Не сетуйте на мертвых и не корите живых.
Владычица с Владыкой срок дали невеликий –
Мы вновь уходим в пучину по воле Семерых».
Когда ж родился мальчик у нас на Новый год,
Его признал Ардари, признал и ардарин род.
Растет сынок пригожий, на трех отцов похожий,
И им гордится Ардари и много от парня ждет.
В том же здании управы, в комнате наместника, идет другая беседа: между высокородным господином Вонгирри Баллаи и пожилой дамой благородной наружности, седой, в темно-красном поношенном одеянии.
– Итак, госпожа Дине, благородный Фарамед давно уже в городе. И всем, кроме меня, о том известно.
– Оставьте, мой господин. На посаде никто ни о чем не догадывается. Но сейчас, когда прибыли гости из Марди, и все сочли, что фарамедов отряд – это они… Могу предположить, что теперь боярин Тиррийский обнаружит свое присутствие.
– Должно быть, так.
– Могу заверить моего господина: Джавара Вингариджи и его собратья по ремеслу еще до полудня вчерашнего дня покинули город. Если боярин Фарамед намерен ловить именно этих злодеев, то ему придется делать это вне Лабиррана.
– Большая любезность со стороны Джавары и его братии.
– Не более чем разумная осторожность.
– Без сомнения, высокородный рыцарь найдет в Лабирране и других беззаконников.
– Да… Но, насколько я знаю, в последние годы боярин Фарамед не бывал в Марбунгу. Едва ли тем гражданам, кто прибыл сюда из марбунганской округи, грозит большая опасность.
– Надеюсь.
– Кое о ком рассказывают, будто в Марбунгу в пору Вашей там службы люди эти обогатились неправым путем. Расхищали добычу королевского войска в ходе разгрома Онтальского мятежа, грабили мирных поселян под видом отлова бунтовщичьих приспешников… Тот же мастер Рунда Яндарри, например, прославился как большой головорез. Понятное дело, Вы не поощряли таких людей к переезду из Марбунгу в Лабирран вслед за Вами, мой господин.
– Не поощрял.
– Однако хочу Вам заметить: в Лабирране сейчас пребывает еще один выходец из Марбунгу. Сам он не причастен ни к мятежу, ни к его подавлению, а потому не имеет причин скрывать от боярина подробностей о марбунганских подвигах иных нынешних лабирранцев.
– Кто же этот человек?
– Он не человек. Это гоблин, зовут его Ликакко.
– Гоблин из общины Гамбобая Марбунганского?
– Да. Гоблина, как Вы помните по Вашей марбунганской службе, непросто добром заставить замолчать.
– Пусть докладывает высокородному рыцарю, о чем сочтет нужным.
– Воля Ваша, мой господин. Не думаю, впрочем, что молчание его стоило бы слишком дорого. Говорится же: кто ценит свое молчание выше серебра, тот часто платит кровью.
– И кровь та в серебре ценится дешевле, чем возможные непроизнесенные слова. Так?
– Я же говорю вовсе не о серебре. Сведения – за сведения.
– Мы с Вами говорим об одном и том же. Исчезни гоблин Ликакко, скоропостижно скончайся он либо пострадай от ран, нечаянного удара по голове или чего-то подобного, мне придется расплатиться лишней подборкой сведений для благородного Фарамеда. В том числе, боюсь, и сведениями о Джаваре и его друзьях.
– Прискорбно, мой господин.
– Отсюда вывод: гоблин должен жить, здравствовать и беседовать, с кем ему пожелается.
– Семеро ему в помощь. Равно как и нам с Вами. Хочу предупредить Вас, мой господин, еще об одном недавнем госте нашего города: молодом господине Джабуле Тайнари.
– Насколько мне известно, в княжестве Баллуском не существует поместья Тайнари.
– Имя и прозвание, разумеется, вымышленные. Благородный юноша имеет свои причины скрываться от правосудия. В основном, от храма Судии и от княжьих властей Умбина.
– Так…
– Покинув дом лекаря Курбани, где этот юноша лечил свои раны, он покинул город Лабирран. Но далеко не ушел. Сейчас нашел приют на маяке, у мастера Пенари.
– Благодарю Вас, госпожа Дине. Это в самом деле важные сведения. Чем могу Вам служить?
– Сведения – за сведения.
– Да?
– Заверяю Вас и могу поклясться: так называемый оборотень, столь раздраживший вчера досточтимую Габирри-Убимерру – вовсе не оборотень. Эта тварь способна принимать то людское, то песье обличие, но не по какой иной причине, как по милости Рогатого Вайамбы. Коротко говоря, он – спутник степной шаманки, благородной Дундани Хадди.
– Знаю об этой женщине.
– Имя избранника – Веттали. Сейчас его ловят на посаде. Не поймают, могу Вас заверить. Однако до боярина Фарамеда наверняка уже дошли слухи об оборотнях...
– Будь по-Вашему. Я не стану нарочито привлекать внимание высокородного рыцаря к случаю оборотничества в городе. А за Веттали, если вдруг он попадется, заступлюсь.
– Да помогут Семеро моему господину во всех его начинаниях.
– Того же желаю и Вам, моя госпожа.
***
Распоряжение управы дошло уже и до кладбища: двое бравых могильщиков роют яму. Тут же хлопочет и мастер Рунда Яндарри: готовит стол для поминальной трапезы.
Вокруг – деревья в цвету, ранние травы, простые деревянные столбы у могил. Тихий рассвет второго дня преполовения Исполинов.
Досточтимая Виндарри благословила труд кладбищенских служителей. Один распрямился, опершись на лопату, улыбнулся: славный такой мужичок в черном балахоне, в рукавицах, подпоясан веревкой… Показалось Уби или нет, что лицо у него набелено, а во рту – клыки?
– Никак, пополнение у нас, досточтимые? Не узнаю ребят.
Давно ли Вы здесь? - спросила Виндарри. Судя по тому, какое почтение звучит в ее голосе, мужичок – и впрямь избранник Владыки. Благой упырь?
– За три года до Чумы осенило меня. Так с тех пор тут и служу. В Марди не бывал.
Второй могильщик старательно избегает взгляда Виндарри. Подошел к Уби. Это мастер Ливарра-мусорщик, жилец тетушки Вэй.
– Вас ищут, мастер!
– Я знаю. Так кто же все-таки давеча ворвался к моей уважаемой гостеприимице? Из храма гость? Или от наместника?
– Вы их видели?
– Среднего роста, темноволосый. Глаза безумные. Стал требовать какое-то кольцо.
Виндарри подошла ближе. Протянула Ливарре листок:
– Не он ли это?
– Он… Но как? Виноват, досточтимая, не узнал Вас…
И склонился до земли.
Позже Виндарри объяснила Уби, кто такой этот мастер-мусорщик. Был он в прошлом нечестивцем, чародеем-чернокнижником. Мардийский суд осудил его и назначил покаяние. Да вдобавок отрядил присматривать за Ливаррой Судьина избранника в обличии бессловесной твари: черную соню по кличке Дарри.
Сам Ливарра тоже отличился по сонной части. Чары-то его были направлены скорее не на самое Смерть, но на ее подобие. Как иные упыри питаются кровью или жизненной силой, так этот поглощал чужие сновидения. Оставив нечестивые чары, мастер Ливарра все-таки не утратил тяги к снам – тем более, что сам их больше никогда не видел. Теперь он довольствуется тем, что расспрашивает людей, кто из них что видел во сне. У кого-то он выигрывает сны, играя в плашки, у кого-то покупает на деньги, добытые тою же игрой.
– Но как тут, на побережье, спят – Вы бы видели, досточтимая Виндарри!
***
Легенда о лабирранском маяке,
рассказанная кабатчиком Рундой Яндарри досточтимой Гадарру-Виндарри утром второго дня преполовения Исполинов по пути с кладбища:
О маяке нашем одна слава, что он в Объединении самый древний. Место-то старое, а сама башня построена недавно. Мастер Пенари, нынешний маячный смотритель, то строительство застал.
Прежняя башня обвалилась: после Чумы ее, видать, не подновляли, вот и обветшала. Была тогда у нас в зеленом храме настоятельницей досточтимая Гайнанджи. Собрала она серебра, созвала мастеров, сказала: будем маяк заново отстраивать.
И была у досточтимой дочка, красавица. И любила девица одного капитана – забыл, как звали. Замуж собиралась. Досточтимая Гайнанджи уже и зятем того капитана числила, молилась за него и за матросов его, пока ладья в плавании была.
Ну, стало быть, строят маяк – а он обваливается. Строят заново – снова все насмарку. Досточтимая, помолясь, вопросила Водную Владычицу: в чем причина? Нет, чтобы Владычицыного супруга, Старца Каменного молить о помощи строительству… А Владычица отвечала: оттого маяк рушится, что ты, Гайнанджи, за злодея молишься, убийцу и вероотступника. Зять, дескать, твой, в дальних морях разбой чинил, моряков губил, ладьи топил, да к тому же семибожную веру продал, к иноверцам переметнулся. Твои же, Гайнанджи, молитвы так истовы, обеты твои так крепки, что не отвечать на них я не могу, хоть зять твой мне и мерзок.
Поняла досточтимая свой грех. Да не только молиться за капитана того, но и в храме его прокляла, чтоб не было ему больше пути по водам. С той поры строительство на лад и пошло.
Дочка жрицына всё ждала капитана, всё плакала да чахла. А как построили маяк, да свет негасимый на верхушке зажгли, так и весть пришла: сгинул капитан за морями. Девица и бросилась с башни маячной вниз, в море. Тело потом рыбаки нашли.
А призрак девицы стал являться на берегу. Бродит возле маяка в зеленом платье, плачет и рыдает. Я только одного не пойму: маяк-то на холме стоит, от башни до воды шагов сто, не меньше. Ежели сверху броситься, до воды никак не допрыгнешь. Видать, о камни девица расшиблась, а уж кто тело ее потом в воду кинул, неведомо. Но тем больше ей было причин являться после смерти.
Не иначе, Владыкина милость. Только Вы, досточтимая Виндарри, возьмите в толк: приятель мой, Джерибукко-конопатчик, повадился к маяку ходить по ночам, с девицей той разговоры разговаривать. Я ему говорил: не дело это, неученым людям вроде нашего с мертвецами болтать. Да он меня не слушает. Вы уж не откажите, вразумите его. Или покойницу: пускай она сама его отвадит. Парень-то, хоть и глуп, а пред Владыкой не грешник. Работник дельный, начальство верфи нашей его ценит. Неровен час, загрызет его утопленница, или под воду утащит – что тогда прикажете делать?
***
Останки жертв Чумы были должным чином погребены. Благородный Генда удалился писать запрос для осмотра храмового и управского подвалов.
Уби, не дожидаясь конца поминальной службы, вернулась на постоялый двор. Попросила кабацкого слугу согреть воды, искупалась наскоро, легла спать.
Проснулась заполдень. Мохноног Гата еще дрыхнул после давешних страхов. Уби прочла молитвы и спустилась в общую залу пообедать. К досточтимой Виндарри решила пока не стучаться: надо и черной жрице отдохнуть после утренних похорон.
В общей зале хлопотал невыспавшийся мастер Рунда. За столами сидели жалобщики: те же, что вчера. Мастер Хаккеди – куда ж он денется! – тоже скромным сиротинушкой сидел на скамье. И давешний певец рядом с ним.
– Оо, досточтимая! – зашевелился народ в зале. Вы должны послушать! Ну-ка, братушка, давай!
И подтолкнули певца под бока. Он поклонился, тронул струны саза. Заиграл:
Не просите, не просите вы чинов у короля;
Правды ради, доносите, доносите, пользы для!
Возводите, возводите свод напраслины своей
Выше храмов и кремлей!
«Воротился из-за моря удалой моряк Талдин,
Весь народ поил задаром, точно знатный господин.
Видно, платит царь Вингарский соглядатаям с лихвой» -
Так писал о нем кабатчик на дощечке восковой.
Вы строчите, вы строчите, и тростинкой, и пером:
Невиновных оправдают, а виновным поделом.
Доложите государю все, что думает народ –
Или все наоборот.
«Свой кабак возвел Линдарри на руинах до-чумных.
Откопал горшок в подвале с полусотней золотых.
А земля под домом – княжья, а на деньгах – Пестрый Змей» -
Так писала о Линдарри меховщица Вонговэй.
Вы кропайте, вы кропайте ясным днем и при свече.
Вы не рыцарь, вам не клясться на пылающем мече.
Клевещите, клевещите, меркой полной лейте грязь –
Разве жизнь не удалась?
«Вонговэй, красотка наша, конопатая, с косой
В полнолуние однажды перекинулась лисой.
Всех курей перетаскала, закопала у межи» –
Так писал посадский стряпчий под диктовку тети Джи.
Вы диктуйте грамотею, вы диктуйте школяру,
Обличите взятки, драки и азартную игру,
Не щадите вы ни вора, ни убийцу, ни страмца,
Ни родимого отца.
«Тетя Джа известна многим, и в Ларбаре, и вокруг
Беззаконным шарлатанством и большим проворством рук.
Знает зелья, привороты, изменения личин» –
Сообщил суду и князю удалой моряк Талдин.
Погодите, погодите, вот приедет Фарамед,
Все доносы прочитает, исполняя свой обет.
Клеветник в Объединеньи – всем гроза клеветникам,
Как писал о нем я сам.
Свежая песенка, веселый напев. Как раз к прибытию Фарамеда. Имена подозрительно похожи на лабирранские: кабатчик Линдарри, мастерша Вонговэй… Едва ли божий странник за день успел так вникнуть в здешние дела.
Да сочинителя не долго и искать. Сидит с краешку мастер Хаккеди, изо всех сил сжевывает с уст своих улыбку. Счастливейшую из улыбок сочинителя, чьи стихи поются и имеют успех.
***
Из доносов лабирранских горожан боярину Фарамеду,
обещанных досточтимой Виндарри досточтимому Маоли:
Только наивный простак сочтет случайными некоторые обстоятельства, сопровождавшие появление высокородного Фарамеда Кай-Тирри в нашем городе.
Первое: поединок у крепостной стены. Заявленный предмет разногласий между поединщиками был – полезность вольности для воспитания юношества. На деле же суть спора представляется иной. Ибо до сих пор вингский изгнанник Папако Винги, близкий друг вингского купца Джалмарида, был самым крупным из вкладчиков казны лабирранского храма Безвидного. Заемные бумаги, помещенные им на хранение в храм, оцениваются в несколько тысяч вингских кариндов. Но недавно в тот же храм поместил свои сбережения и арандиец Лаинберуанг. Его богатство не столь велико, зато более осязаемо: золото и драгоценные камни. Как известно, супруг досточтимой Габай-Турринги, рыцарь Лионго, почтил своим присутствием поединок. Так что вопрос, решавшийся божьим судом, в сущности можно было выразить следующим образом: кто из новопоселенцев нашего города ближе подошел к праведному семибожию? Папако или Лаинберуанг? Кто более достоин доверия? Кого следует предпочесть досточтимой Габай-Турринге?
Второе: появление в Лабирране божьего странника и певца. Имя его едва ли неизвестно боярину: Гайарри. Прозвания нет, странствует он по обету, данному в миджирском храме Владычицы и Целительницы Гаядари. Едва придя в город, певец этот вступил в общение с питомцем храма Безвидного, безумцем Хаккеди, бывшим беззаконным кудесником. Этот Хаккеди – вольноотпущенник столь же беззаконного чародея Биатирри Вингана, вингского уроженца. Опять-таки нити тайны уводят за море, на остров Вингу. Спрашивается: случайно ли?
***
В лучшем из кварталов города Лабиррана высокий дом за забором – жилище мастера-ткача Тарриго Арджи. Туда Уби и направилась. Была усажена за стол. Сам мастер Арджи как раз кушал пироги: легкая трапеза между обедом и ужином. Молодая жена и сын стояли за его креслом, в присутствии досточтимой наотрез отказались сесть.
Соперничества с новой ткацкой мастерской уважаемый Арджи не боится. Ткачиху Аланги готов назвать толковой девицей. Не арджино дело обсуждать решения досточтимой Габай-Турринги, но она не высказывала возражений касательно перехода Аланги под покровительство храма Премудрой. Если новая мастерская займется не тонким полотном, а, скажем, парусиной – то сможет неплохо заработать. Сам Арджи готов присоветовать храму нескольких толковых мастеров, что строят ткацкие станки.
Что до работниц, собравшихся переметнуться от Арджи к Аланги – то никто их не держит. Разочтутся с долгами, пусть уходят. Вот только…
– Да, мастер?
– Сестру досточтимого Габай-Лантарри Вы к себе зовете?
– Девицу Кариджи?
– Ее, ее. Тут я бы Вам советовал не спешить. Хотя бы в ближайшие полмесяца.
– Я слышала, Кариджи выходит замуж за лекаря Курбани?
– И его бы я не стал торопить.
– Почему же?
– Девочка она, спору нет, красивая. Смекалкой не обижена…
– Но?
– Между нами, досточтимая, хорошо? Я Вам расскажу, а Вы потом с меня возьмите обет неразглашения.
Жене и сыну даже и обета приносить не придется. Папаша Арджи велит – под страхом Судьиным не пикнут.
– Все бы ничего, да рыцарь Фарамед…
– Кариджи связана с противозаконными делами?
– Ничто не укроется от досточтимой.
– А именно?
– Увы, увы. Убийство.
– Да?
– Судите сами. На пустыре, в мохноножьей норе находят тело моряка Матариджи. Перед тем он, надо признаться, показал себя в городе не с лучшей стороны. Прямо Вам скажу: явился в мою мастерскую, завел шашни с ткачихами…
– Со всеми сразу?
– Почти что так. О супруге моей не говорю, да и тетушка Буно устояла. А прочие…
– Что же, моряк был из избранников Рогатого?
– Уж не знаю, а только был он убит. Кариджи вместе с женихом своим пустились в розыски убийц.
– У девицы были…ээ… некие особые причины усердствовать?
– Да, и у жениха ее. И почти у всех женихов, мужей и приятелей тех моих работниц, коих моряк одарил своим вниманием. Ибо подозрение насчет ревности падало на них на всех. И вот, возле забора моего дома находят посадского пропойцу Джу.
– Несчастный случай?
– Да. А недавно ткач Пегидду, дружок еще одной моей работницы, сотворяет великий грех…
– Да. Удавился на воротах крепости.
– А в доме Курбани до недавнего времени лечится подозрительный малый из чужаков. Выводы очевидны, верно?
– Хотелось бы услыхать Ваши соображения.
– Моряк – вражий соглядатай. Мнимый недужный в доме Курбани – его связной, сам лекарь – гостеприимец лазутчиков, Судия ему в судьи. Забавы с ткачихами – прикрытие. Джа и Пегидду нечаянно, я надеюсь, узнали об истинных целях моряка – и пали жертвами. Оба – уже после того, как курбанинский гость убил Матариджи и сам был ранен в поединке. Лекарю хватило бесстыдства приволочь его в храм Безвидного для лечения, откуда он, разумеется, был с позором выдворен.
– Но не схвачен, не передан светским властям?
– Кое-кто приложил все усилия, чтобы этого не случилось. Не хочу называть имен, однако храмовый наш зодчий, досточтимый Лантарри, в ближайшие дни, как говорят, отбывает в паломничество. Не покаянное ли?
Вот как, мастер Арджи? Поносите при Уби заступников Ваших из пестрого храма? Надо будет расспросить бывших арджиных ткачих, какие именно речи вел с ними моряк Матариджи.
Вдруг подал голос Арджи-младший:
– А правда, что Вы, досточтимая, знакомы со всеми великими чародеями Объединения?
Папаша кхекнул, паренек замолчал.
– Скорее, со служителями Премудрой да с ткачами.
– Не взыщите, досточтимая. Моему дураку всюду кудесники мерещатся. К страмству у него тяга да к древленству.
– В Лабирране не так-то много выходцев из древнего народа.
– Вот-вот. Заезжал сюда перед Новогодием обормот один. Чародеем представлялся… Весь ленточками пестрыми обвешан, на сазе бренчит, чушь крамольную несет – хорош!
– Как же его звали?
Юсската Ли-Юррунга – отвечал Арджи-младший.
Дело прошлое. Старинная страсть досточтимой Уби, тогда еще храмовой послушницы. Не вспоминать, и всё будет хорошо.
– Тоже, не иначе, лазутчик. В Миджир отбыл. А Матариджи – из Миджира. Вот и выходит, досточтимая: заговор!
И ведь не скажешь, что в Лабирране нечего выведывать. Хотя бы тайны здешней верфи. Под досточтимого Миррали копают, подлецы.
– Где же теперь бывший гость лекаря?
– Кто ж его знает? Разве что его в храме Владычицы приютили как болящего.
***
Вечером второго дня новомесячья Исполинов благородный Рамбутан отправился толковать с наместником. Рыцарь Убуду по моей просьбе пошел к мастерше Вэйджавэй: передать ей для печати одно небольшое воззвание к лабирранским гражданам.
А ко мне явилась посадская девушка Кариджи.
Черноволосая, кудрявая, красивая девица. Лицо бледно, под глазами круги. Шея платком замотана.
– Ищу совета у служительницы Судии!
– В чем?
– Мне, досточтимая… Даже не знаю, как сказать… Словом, призрак является по ночам. И душит.
Она сняла платок. На шее – следы от пальцев.
– Как давно?
– В последние две ночи.
– Где Вы ночуете?
– При храме Безвидного. Я там учусь.
Дух умершего – в храме Творца Жизни? Так может быть, только если дух избран Судией для свершения возмездия в деле, которое и Творцу ненавистно.
– Обличие призрака Вам незнакомо?
– Почему же… Это Пегидду, ткач наш. Который недавно удавился.
– Говорит ли призрак что-нибудь? Изъясняет волю Судии?
– Да чего говорить-то, и так ясно. Я вроде как к смерти его причастна.
– Как?
– Записку я написала.
– Какую записку?
– «Не имею более сил выносить тяжесть совершенного мною злодеяния. Это я убил моряка Маттари, а тело спрятал на пустыре в мохноножьей норе. Предаю себя Судии Праведному.» Как-то так, точнее я не помню. Мне продиктовали, что писать.
– Кто продиктовал?
– Тот, который помочь обещал.
– В чем помочь?
– В расследовании. Чтобы убийцу изобличить.
– Слов о самоубийстве в записке не было?
– Впрямую - нет. Да и так понятно. Но я не знала, что… Мы не знали, что Пегидду повешенным найдут. Думали – тот человек, кто нам помочь обещал, его просто припугнёт, покаяться заставит. А записка – чтобы Пегидду не спутал, в чем ему каяться.
– Кто такие «мы» и кто такой «тот человек»?
– Досточтимая! Я не могу… Он… Мы… Вы с меня обет возьмите, чтобы правду сказать!
– Чтобы не лгать, обета не надо. Вы имеете причины бояться Ваших сообщников?
– Ну да.
– Вас вынудили написать записку, угрожая Вашей жизни?
– Вроде как, да. То есть нет. Я сама… Но того человека, который помочь вызвался, я боюсь. Как не бояться-то? Это же Джавара Вингариджи!
– Что значит – Вы сами? Сами решились нанять этого Джавару для убийства ткача Пегидду?
– Выходит, да. Но убивать его никто не просил, Джавара сам… Мы, вообще-то, распутывали дело с моряком, которого в норе нашли. Который еще с ткачихами путался…
– Это я знаю.
– Ну, вот. Моряка убили, чтобы он у мастера Арджи под ногами не путался. Джа про то узнал, явился к мастеру, чтобы денег с него слупить за свое молчание. Ну, Джу и скинули с забора. Сказали, будто бы он сам упал.
– Вы это знали – и молчали?
– У нас… У меня доказательств не было.
– Говорите толком: кто вместе с Вами вел следствие?
– Дядя мой. И Курбани. Это мой жених. А Пегидду тоже разведал, как Джу убили, и сам стал стращать, что пойдет и всем всё расскажет. И нас стращал, и Арджи. Тут Джавара и явился. Хотите, говорит, я все ваши сложности одним махом разрешу, да так, что никто ничего не заподозрит? Восемнадцать ланг взял. Пегидду просил втрое больше… А уж записку пришлось мне писать, потому как Джавара по-нашему неграмотный.
– Где этот Джавара сейчас?
– Ох, досточтимая! Не иначе, в Ларбаре. Как Вы с рыцарем приехали, так он из города и снялся. Теперь уж его не поймаешь…
Милостью Судии я распознала: на девице лежит проклятие. Но мертвого духа при ней в настоящий миг нет. Дождемся ночи.
– Вы совершили два тягчайших греха. Первый – обман законных властей. Второй – клевета на Пегидду как на самоубийцу. Вы отрицаете, что Вы, дядя Ваш и жених наняли Джавару для убийства Пегидду?
– Не нанимали мы! Он сам так понял… Курбани вообще про Джавару не знал. Дядюшка денег дал на нужды расследования, Но что Пегидду удавиться заставят – видят Семеро, не хотели мы этого, нет!
– Говорите за себя. Вы не можете клясться за Ваших сообщников в том, чего они хотели или не хотели.
– О-ох… Ну, ладно. Я не знала. Я не хотела.
В этом девица Кариджи не лжет. Заливается слезами.
– А с дядей как же теперь? И с Курбани? Им-то призраки не являются…
– С досточтимым Лантарри будет отдельная беседа, если храм Безвидного сочтет возможным отпустить своего служителя для допроса. Ваш жених состоит на службе при храме Водной Владычицы?
– Да. Или не совсем. Ничего я не знаю… А если я в храме Безвидного учусь, мне тоже снисхождение может выйти?
– Вы сообщили о призраке вашему дяде?
– Да. Он велел к досточтимой Турринге идти. А она меня к Вам послала.
– Это означает, что храм Безвидного в настоящий миг отказал Вам в защите перед лицом храма Судии. Скажу Вам прямо, Кариджи: не о дяде и не о женихе Вам сейчас надо думать, а о собственной Вашей судьбе.
– И как же мне быть, досточтимая? Может, в Марди на богомолье сходить?
– Грехов за Вами два – и покаяний будет два. Первое за напраслину, второе за обман. Вторым покаянием будет помощь властям в расследовании другого дела. Первое покаяние я назову Вам после того, как побеседую с Вашим призраком.
– А про какое новое дело Вы говорите?
– Вы, как я понимаю, бываете в доме лекаря Курбани?
– Я же его невеста, говорю Вам. Мы скоро поженимся. Если, конечно, призрак отпустит…
– Вы знали того хворого, кого недавно мастер Курбани выхаживал в собственном доме?
– Да. Благородный Джабул Тайнари.
– Взгляните на рисунок: это он?
Девица Кариджи опознала в бунтовщике Баттаме Гианьяне молодого господина Тайнари. Не солгала.
– Откуда он взялся?
– Его подобрали рыбаки, которые за рекой живут.
– В море выловили?
– Нет. Он на коне прискакал. Да до города не доехал, упал с седла. Он не хвор, а ранен был.
– Что за рыбаки?
– Семья Аркададжи. Они-то лекаря и позвали. Курбани его к себе забрал, потому как плох господин был. Бредил, о кольце каком-то говорил. Будто бы, семейный знак ихний, драгоценность. Рыбаки божатся, будто кольца не брали. А потом Курбани дом подожгли, господин и сбежал. Видно, решил, что враги до него и тут добрались.
– Какие враги?
– Знамо дело, кто его ранил.
– Имена?
– Он не говорил.
– Кольцо он описывал?
– Да, всеми Семерыми просил найти. Тонкое, серебряное, с узором из листиков. И с цветком.
Кольцо Лалаи Гианьян?
– А Вы, досточтимая, тех лиходеев ищете, которые на господина покушались? Так я же их не знаю…
***
В домике печатницы Вэй наведен порядок. Мусорщик Ливарра вернулся, сидит тихо. Мастер Папако Винги чистит ножиком вареную в шкурке картошку.
Мастерша Вэй – тут же, у стола. Девочка Хидагати возится с новонайденными собаками. От оборотня чуть не пострадали бедняги, в ласке нуждаются…
– А скажите, мастерша: супруг Ваш, Семерыми да примется… Вы его все еще любите?
Потешно звучит, когда, говоря по-арандийски, поминают Семерых. Зато извилистое арандийское словечко для «любови» – куда тоньше звучит, чем наше родное «вэй-йарр-лэй».
– Что Вам сказать, мастер? Я замуж рано вышла. Закону Старцеву верна была. А покойный Римарри… Грех сказать, пьяница он был.
– Стихия Обретения Сущности преобладала в нем?
– Вот-вот. Иной раз такую сущность обретал, что Семеро на помощь! Играл, вещи из дому таскал в кабак. Траур мой по нем истек давно…
Заикаясь слегка, мастер Папако спрашивает:
– Так я, стало быть, смею-таки надеяться?
Что тут скажешь? Ах! – только и отвечает мастерша.
Тут-то и заходит рыцарь в черном Его охрана у ворот пропустила беспрекословно.
– Почтение благородному Фарамеду! – говорит Вэй по-мэйански.
– Я – Убуду Кангеан вади Абрар, служитель храма Судии Праведного, что в Марди.
Ишь, тонко придумано! Вади! Детина под потолок ростом – карл!
– Вот это надо напечатать с доски. Листов десять. И развесить в городе. Распоряжение досточтимой Гадарру-Виндарри.
– Будет сделано. Вы ведь девочку мою искали…
Короткий взгляд в сторону мастера Папако. Вэй-то знает, кто нашел Хидагати! Но с Фарамедом спорить не станет.
Когда рыцарь удалится, мастер Папако продолжит свою речь:
– Позволит ли мастерша рассказать ей о моем прошлом?
– Валяйте. Дальше дома моего не пойдет. Я не сплетница.
И ведь правда – не сплетница! Подымай выше – подвижница гласности, труженица свободной печати!
– Был я дважды женат. Первый брак мне принес восемьдесят тысяч золотых кариндов приданого и сына. Жена была звания купеческого, ее отцу льстило родство с потомком мудреца Пау Винги. Когда мальчишке моему, Палау, исполнилось двенадцать, мать его пожелала разойтись со мною. Обвинила меня, что я дурно справляюсь с супружеским долгом. Приданое я ей вернул, к той поре у меня было шестьсот тысяч. И сын по суду остался в моем дому. Второму браку я обязан местом в Совете Народного Собрания. Потом Палау подрос, сам пустился в государственные дела. Столковался с мачехой, возбудил против меня дело о присвоении народных средств. Жена же моя обвинила меня в непристойном разврате, к коему я, будто бы, ее склонял. Так меня и осудили на изгнание. Палау стяжал славу, принес народу вингскому три миллиона семьсот семьдесят тысяч изъятого у меня имущества.
– Я, мастер, этаких денег и в толк-то не возьму. И потом, что это за семья, когда жена в мужнины казенные дела вмешивается, да еще под мужа же и копает? Тем более – сын… Который ему год?
– Двадцать второй. Нынче занял мое место в Совете. Вот я и говорю, мастерша Вэй: здесь, вроде бы, развод тоже есть, так? Может, попробуем?
Теперь – черед мастерши заикаться:
– Вы-таки это, мастер, о чем?
– Чтобы пожениться. В случае чего, разойдемся.
Деньги на печатную мастерскую он уже обещал. То немногое, что у него осталось из утаенных от народа богатств. Немногое!
Честно сознался: ничего не умею, кроме как деньгами распоряжаться. Плотничаю разве что, но с настоящими мастерами мне не тягаться. Нуждаюсь в приложении стяжательских своих сил.
Приданое Киджари обещал, Хидагати грозился оплатить ученье… Гостинцы носит, охрану у ворот оплачивает…
Прежде всего, конечно, надо бы полюбопытствовать о его вере. Чтит ли он в самом деле Семерых. Но Вэй спросит о другом:
– А чьего Вы сейчас подданства, мастер?
– Я покупаю землю. Стану тутошним гражданином. У благородного капитана Урбери, нового здешнего помещика, как раз нужда в деньгах. Поместье-то наследное ему досталось в руинах, отстраиваться надо…
– Что за земля?
– Одна десятина побережной пустоши. Возле бухты. Удобная, по всему видать, бухточка…
Особенно для беспошлинных торговцев?
– Капитан Майтарра, жених Вашей старшей, наверняка имеет знакомцев, кому та бухта могла бы приглянуться. Кстати, покупателя на его ладью я подыскал. Благородного Урбери старый товарищ.
– Это я им передам. У Моей свадьба на Старцев день. Может, и нам – с ними вместе?
Согласилась мастерша Вэй выйти за Папако Винги, сама того не заметила.
Папако заметил. Поспешил спрятать лицо в мастершины руки – их он в это мгновение держал на столе в своих двух ладонях.
Поднял голову – с робкой улыбкой возле губ, со смехом в глазах.
– А если пораньше? Скажем, на Устроение? Две гулянки – лучше, чем одна, так?
– Хорошо. Я переговорю с Моими обеими. Особенно с Гати: ей-то с нами жить…
– А я съезжу в поместье Урбери.
***
Повесть о благородной Дундани Хадди-нум, степнячке из королевского конного войска, рассказанная досточтимым Миррали из храма Владычицы жрице Убимерру вечером второго дня новомесячья Исполинов
Случилось это в Ви-Баллу прошлой зимой. Степнячку Дундани из рода Хадди обвинили, будто она творила нечестивые обряды над подругой своей, благородной Далирри Малави. Ничего тут странного нет, ибо Дундани не воительница, а шаманка. Но родня молодой госпожи Малави заявила, что Дундани извела дитя в утробе Далирри. Старый господин Малави – королевский погребник, к голосу его прислушиваются. Супруга моя, скажу я Вам, досточтимая, уверена, что Дундани не виновата. Но дело усугублялось тем, что беззаконный муж Дундани, отец паренька Нэбирри – честный рыцарь храма Безвидного, кому детоубийство вдвойне ненавистно. Рыцаря зовут, как я слышал, Баймали Микаран.
Похоже, оклеветать благородную Дундани задумал не кто иной, как родня Баймали, баллуское семейство Микаран, в особенности же рыцарева матушка, ибо она подыскала для сына законную невесту, знатную девицу не степнячке чета. Был храмовый суд, Дундани заключили в темницу, рыцарь Баймали принародно отрекся от подруги своей. Но сына их маленького степнякам не отдали, а постановили воспитывать при бабке, старой госпоже Микаран.
Мальчик Нэби не знает, жива ли сейчас его мать. Я, признаться, тоже не знаю.
Теперь, если позволите, о том, как мальчик попал сюда. Есть у старухи Микаран давняя приятельница. Некая баллуская обедневшая дворянка, благородная Диннави Онталирри. Да-да, небезызвестная вам госпожа Дине, самая отчаянная из мошенниц, каких я на веку своем видывал. Она-то тайком и увезла мальчика Нэби из имения Микаран сюда, на побережье. Видимо, затем, чтобы представить его здесь как Вашего сына, потомка Амби-меев, возможного наследника высокородного Даррибула Умбинского. Не думайте, будто я не знаю, что все эти россказни про сына княжича Дарри лживы от начала и до конца.
Бабка не слишком-то тревожилась о беззаконном внуке. Но нашлись и у Нэби друзья. Первый – пёсий шаман Веттали, его Вы видели. От него даже Дине не смогла бы отделаться. Моя жена говорит, она таких зверей-подвижников знавала на Востоке, только там они не степной веры были, а дикарской, но семибожной. Вторым – это к слову о дикарях – оказался гоблин Ликакко. Сбежал от госпожи Микаран, при коей состоял слугою, помчался на поиски малыша. Сейчас занят тем, чтобы расположить к себе Веттали и отвадить госпожу Дине.
Слышали ли Вы, что учинила Дине давеча вечером? Явилась в управу к наместнику. Прознала я, говорит, что тут оборотничьи вещички изъятые лежат. А нет ли среди них этакой головной повязочки с кистями да бляшками? Это моя, говорит она, вещица. Степной работы, подарок давней моей гостеприимицы, благородной Нэббу Амби-нум, матери княжича Даррибула. Складно врет госпожа Дине! Повязку ей отдали, а она ее – псу Веттали. Он без повязки, по-моему, то ли оборачиваться не может, то ли речь человечью понимать. В общем, помогла ему Дине. Как Вы считаете, безвозмездно ли?
А стряпчий Ваш Джедар – у меня, в лечебнице. Отлежится, оклемается.
***
Вернулся Убуду. Девицу Кариджи оставили на постоялом дворе, пошли к местным карлам на Литейный двор. Найти давешнего карла Чедувилбарака, расспросить, где еще он в здешних городских подземельях встречал останки умерших, не погребенные со времен Чумы и позднее. А кроме того – разузнать о кольце Гианьянов.
Встретил нас другой карл, назвавшийся Бебурджатагой, дядюшкой Чедувилбарака. Долго изливался красноречием по поводу встречи с соплеменником, вади Абраром. Пусть Убуду и человек по рождению, но раз принят в вади – значит, карл.
Я попросила позвать Чедувилбарака.
– Ну? – глянул карл-племянник сурово.
– Вы, мастер, бывали в доме…
– Ну, мало ли в каких домах я бывал. Всех и не упомню.
– Начнем с дома печатницы Вэйджавэй.
– Аа, этот? Ну, так я там замки дверные чиню.
– Не припомните ли серебряного кольца с узором из листьев и печаткой в виде цветка?
– Обыскивайте! Нету его здесь!
– А где есть?
– В новом храме ищите.
– В храме Премудрой? Как это?
– Да так. Надули меня.
– Поймите, мастер: это кольцо ищем не только мы с благородным Убуду.
– Знаю. Пестрый храм тоже ищет. Жадины они.
– Не допустить ли нам предположение, что кольцо так и сгинуло в недрах Литейного двора?
– Ага. А потом меня посадят. Убийство повесят на меня. Измену, бегство с каторги…
Если позволите, я объясню, что к чему, – вставил слово карл-дядюшка:
– Как парня того, чье кольцо было, рыбацкая дочка нашла, Вы, досточтимая, знаете?
– Дочка?
– Ну да. Гуляла по лугу, цветочки собирала. Видит: верховой с коня падает. Подобрала, в дом к себе отвела, лекарей звать стала. Вроде бы, замуж за благородного парня этого собралась: она ему жизнь спасла, подлец будет, если не женится. Бывшему жениху отказала…
– Кто этот бывший жених?
– Да тоже рыбак, Джа. Не тот, который пьяница, тот уж помер, а который давеча на поединке двух заморских обалдуев судил. Джа, не иначе, колечко и прикарманил. А то, решил, и невеста, и кольцо – жирно будет благородному господину…
***
Из разговора печатницы Вэйджавэй с дочерью ее Киджари во второй день преполовения Исполинов:
– Вот я и не пойму, матушка: как так вышло, что Кариджи к Судьиным досточтимым велели идти?
– Так ты же говоришь – нежить ее мучила!
– Досточтимая Турринга сама с неупокоенными духами справляется. Милостью Безвидного.
– Стало быть, не сочла, что Кариджи ту милость заслужила.
– Так ведь в храме-то все знают, что следствие об убийствах вел досточтимый Лантарри. Кариджи ему только помогала. И денег своих у нее не было, чтобы убийцу для убийцы подкупить. Дядя деньги и выдал.
– Может, он не знал, на что именно.
– Как же он мог, не спросив, храмовым серебром вот этак распорядиться?
– Ну, дурака свалял.
– А отвечает и за него, и за Курбани, одна Кариджи?
– Так оно и бывает. Кто успел ко храму ближе притереться, того и защищают. Ежели что – накажут по-свойски, дальше храмового подворья дело не пойдет. А уж кто не успел – тех выдают.
– Ох, матушка…
– Да оно, может быть, грех молвить, и к лучшему. Сказать по совести – какая из Кариджи пестрая жрица? Досточтимым виднее, конечно, да только девка-то она беспутная.
– Худо всё это.
– Ничего. Выйдешь за Майтарру своего, мужняя жена будешь. Захочешь из храма уйти, так и уйдешь. Хватит, выучилась уже, чему могла.
– Я дальше учиться хочу. Только вот…
– Ученью муж не помеха. А дадут Семеро вам ребеночка – так оно Творцу Жизни разве не угодно? Говорят, иным бабам, самым простым, пока они дитя носят, часть от даров Безвидного приходит.
– Да, бывали случаи.
– Ты мне скажи: у тебя с капитаном твоим – не того?
– Что, матушка?
– Сарафан тебе свадебный шить – на большое брюхо, или как?
– Матушка, ты чего?!
– Нет – так нет. Я с батей нашим, Семерыми да примется, до свадьбы тоже не гуляла. А другие девчата гуляют, ну так и что? Если потом пожениться по закону, так то не блуд.
– Не знаю. Мне Джа не затем нужен, чтоб по углам с ним тискаться. Поженимся, дом свой будет – тогда…
– Умница моя. А тебе он хоть нравится, капитан твой Джа? Или тоже – после свадьбы решать будешь?
– Нравится. Мне бы ему нравиться…
– Ну! Ты ж у меня красавица.
– Да уж… Будто у нас в храме зеркал нету. Вот Кариджи – та вправду красивая.
– То-то от нее кавалер ейный Курбани к страмцу заезжему переметнулся.
– Это к мастеру Гайарри, что ли? Никакой он не страмец, он странник божий. Вайли мне говорила про него: добрый он человек.
– Да нет: к господинчику благородному, которого Курбани лечил.
– Сплетни всё это. Господин Тайнари, если на то пошло, на Кариджи зарился, пока в курбанином дому раненый лежал. Говорил: такую красоту и в столице показать не стыдно. А я – что? Одна радость, что конопушки.
– Да брось ты.
– Джа – парень взрослый, мир повидал. В разных гаванях бывал, за морем… Что я ему?
– Так он, не будь дурак, ладью продает. Хозяйство заводить собирается. Мастер Папако в торговых делах дока – так он говорит: Джа – человек толковый, совестливый. Ежели чего, в моря не уйдет.
– Дайте-то Семеро.
– Слушай-ка, Джари! Тут ко мне тоже вроде как сватаются.
– Матушка?!!
– Да вот, на старости лет – дожила.
– Какие твои года, ты чего?! А Гати знает?
– От нее скроешься, пожалуй. Она, можно сказать, матери кавалера и сосватала.
– И когда свадьба?
– Да я еще не знаю. Ты что ж не спросишь, кто кавалер?
– Мастер Папако?
– Он. Тебе, небось, уже наболтали незнамо чего. Весь посад знает, за кого Вэй выходит, мне одной невдомек было до сегодняшнего дня.
– На посаде я не бываю. Мне мастерша Винни рассказала.
– И что?
– Что человек он незлой, хоть с виду и жулик. Так она сказала. Что изгнан не за преступления, а так, мол, у них на Винге положено. Все, кто Советом ихним заправляет, имеют с должности свой доход. Разжился сам – уступи место другому. А у Папако чересчур много было сторонников на вече, просто так уйти он не мог. Вот ему и устроили суд. К позорному столбу ставили, потом за границу выслали. Родные от него отреклись…
– Ты знаешь, что за ученье твое весь этот год Папако платил? Я сама только давеча узнала.
– Мне зимой еще сказали. Мастерша Винни говорит, ничего страшного. Мастер Папако, мол, не из тех, кто за свои деньги расплаты станет полгода дожидаться. А тем более год. Если сразу не объявил, чего ему взамен денег нужно, стало быть, мы ему ничего не должны.
– И как ты думаешь: отказать мне ему? Или согласиться?
– А сама ты как хочешь?
– Ох, Джари… Он – человек ученый, богач, самому Джалмариду кум. А я кто?
– Ты лучше всех картинки рисуешь. А тебе сам он – как?
– Как – как?! Иной раз не то что тронет, а только мимо пройдет – сердце падает!
– Это хорошо? Или плохо?
– Выйдешь замуж, узнаешь.
– Вот и ладно. Пускай у дитяти моего дядька будет одних с племянником годков. Или тетка.
***
Поздним вечером жрица Уби вернулась в свой храм. Прочла святые Письмена, помолилась. Разобрала давешние подарки? В суматохе многое так и осталось лежать в храме.
На одном из тканых поясков диковинные заморские слова буквы:
БЛАГОСТЬЮ ПРЕМУДРОГО БИРИУНА И ПОПЕЧЕНИЕМ НАСТАВНИЦЫ ДИКИХ ДА БУДЕТ ЛЕГОК ТВОЙ ШАГ!
Вещица, должно быть, сделана по старинным образцам. Надпись же и вовсе восходит к древним обитателям Вингары, кадьярским древленям, для которых в неразумии их Бириун – имя не Премудрой Ткачихи, а некоего земного мудреца, ее пророка и великого чародея. Юсската, хотя родом он и не из Кадьяра, любил когда-то рассказывать про мудреца Бириуна разные побасенки.
Не вспоминать. Смешение ненавистно Семерым. Даже мысли о любови к иноплеменнику – уже грех.
Хаккеди и в нынешний вечер молился возле храма. Молча подождал, пока Уби запрет двери, молча двинулся провожать ее на постоялый двор.
А там, в общей зале внизу, по-прежнему поют:
Праздник Исполинов, крепость Лабиррана, хмурая охрана.
Праведный боярин едет над рекою в облаке тумана.
Черное как туча знамя над туманом с сетью золотою –
Степняки за сетью, копьями сверкая, следуют толпою.
Вниз по склону едет праведный боярин в шубе соболиной –
Все песком да глиной, по дороге длинной, в праздник Исполинный.
Следом выступают сумрачные карлы вади Андраилы:
Шлемы их покаты, панцыри помяты, словно из могилы.
Море за кормою, праздничное утро, радужная гавань.
Парусом чернея, саджа выплывает, а на ней – боярин.
Парус опускают, песню напевают древлени-матросы:
Все они прекрасны, все они опасны, все они раскосы.
Утро Исполинов: листьями каштаны в воздухе качают.
Из лесной пещеры всадники попарно в город выезжают.
Жемчугом одеты, загодя отпеты, едут чародеи:
Их ведет боярин, смолоду состарен, что ни день, седее.
Все смелее слухи, все грознее страхи и молва все шире –
Знамения в храме, жители с дарами да коней четыре.
Съехались на площадь всадники седые, требуют Габирри:
Все они бояре, все они за правду, все они Кай-Тирри.
Любопытно: всегда ли зеленый певец берется сходу петь свежеиспеченные местные песенки? Уби не станет говорить с ним, поднимется к Виндарри. Только проведает по пути мохнонога своего Гату. Он опять пьян: кабатчик Рунда его неудачно опохмелил после давешнего.
В присутствии досточтимой Убимерру благородный Тубу Рамбутан еще раз изложил свои изыскания нынешнего дня. Договорились: Убуду останется с девицей Кариджи поджидать ночного призрака. А Виндарри, Уби, Ориджи, Рамбутан и Рунда отправятся на лабирранский маяк. Есть верные сведения: мятежник Гианьян укрылся там.
Часть третья
СПРАВЕДЛИВОСТЬ СУДИИ
Летние сумерки в приморском городке. Темная улица, пять человек у крыльца постоялого двора. Один с мечом на перевязи и с топориком у пояса, у второго за плечом малый боевой лук, колчан со стрелами. Третий несет через плечо моток веревки. На груди четвертого смутно светится чародейский огонек, а над головою пятого кружит невиданной величины нетопырь.
– Надо бы карла Чеди с собою взять, – произносит голос жрицы Убимерру.
– На что он нам? – отзывается благородный Тубу Мардек Рамбутан.
– Наша вылазка небезопасна, – напоминает досточтимая Виндарри.
– А Вы как полагаете, мастер Рунда?
– Можно бы и взять. Лишний боец не помешает. Да где ж его сейчас найдешь, среди ночи?
– Я найду. Идите, мы вас догоним.
– Это карличьим-то шагом?
– Тогда дайте мне коня.
У Рунды при пивоварне лошадь есть. Не степной скакун, но зато двоих ездоков вполне выдержит. Жрица Уби верхом отправляется в сторону Литейного двора.
Благородный Рамбутан напоследок кинул жрице Уби кошелек. Ибо ни один карл, даже самый преданный, бесплатно в драку не полезет. А в кошельке девять ланг серебром.
***
Мы шагаем на восток, прочь с посада. Городок Лабирран невелик. Четверть часа неспешным шагом – и выйдешь за околицу. Там, на пустом морском берегу, светлее: безлунно, но море точно блестит собственным светом. Далеко виден луч лабирранского маяка.
Благородный Рамбутан продолжает распоряжаться:
– Значит, так. Подойдем к башне – вы трое остаетесь внизу. Я пойду на разведку.
– Пусть сначала мой пёс слетает.
– Это можно. Особенно если рундины россказни про нежить на маяке верны.
– Россказни, ваша милость, не мои. Весь народ говорит. Чего ради я решился-то побеспокоить досточтимую и всех вас? Мой обалдуй, Джерибукко, с девицей-утопленницей связался. Без Владыкиной милости не справишься.
– Разберемся. Нам главное, чтобы на маяке сидел тот, кого мы ищем. Хотя бы и переряженный утопленницей. Я нынче у наместника чертеж видел. Башня маяка с одним выходом, кирпичная. Дверь одна, окна только на втором этаже, где жилой покой смотрителя, да на площадке, где свет горит. Лестница наверх деревянная, не съемная. Пробиться сможем. Авось, злодеи от нас не уйдут.
Маяк стоит на холме над берегом. Внизу – песок и камешки, дальше обрыв, над обрывом холм порос жесткой травой и кустарником.
Мой пёс полетел к маяку. Рамбутан отозвал меня чуть в сторонку от Ориджи и Рунды.
– Я хочу попросить Вас, досточтимая: ежели меня нынче убьют… Вы надо мной молитесь, конечно, но будьте осторожнее. Как бы скверно не вышло.
– Что, благородный Тубу?
– Да по-вашему я ведь вероотступник.
– Что?
– Семибожие родное продал, пока на Севере странствовал.
– Как это – продали?
– И орочьи посвящения принимал, и Змиеву веру. Я на службе был, а в Чаморре с верой строго.
– Что еще за служба?
– У князя орочьего – ближним советником, воспитателем наследника. А у Великого Царя – ингаррангом четвертого ранга. По нашему выходит – главным царским посланником в земле Чаморре.
– Так…
– В самой Аранде я не был, врать не буду. Да царские чиновники тоже не дураки. Чем из Кэраэнга посольство присылать, они ранги на месте раздают. Мне четвертый дали, потому как без моего хотения орки их в Чаморру не пустили бы.
– Отчего не сразу уж первый ранг?
– Первых трех чужестранцам нельзя. Только братьям, дядьям да племянникам самого Царя. Так что Вы уж поберегитесь, если отпевать меня будете.
***
Карл Чеди встретил жрицу у ворот дядюшкиной мастерской, с тяжелым боевым молотом.
– Фарамеда ждешь?
– Не-а.
– А молот зачем?
– Спину чешу.
– Поехали со мной к маяку. Там кое у кого нынче тоже спина чешется.
Уби брякнула монетами в кошельке.
– За медяшки я не поеду.
– Эх, ты, а еще карл! По слуху медь от серебра не отличаешь?
– Сколько?
– Пять ланг.
– Там больше. Давай всё.
– Как – всё? А на храм пожертвовать?
– Спать пойду.
– Ну, так ни полушки не получишь.
– Хорошо. Восемь с полтиной.
– Семь. Без полтины.
– Ровно семь.
– По рукам. Полезай в седло.
– Ээ, досточтимая, так не пойдет. Я лошадей боюсь.
– Вот еще! Давай подсажу.
Кое-как карла Чеди удалось взгромоздить на коня позади седла. Сама Уби вскочила в седло.
– Поехали. Держись крепче. Только не за ферязь.
Карл уцепился за пояс убиных штанов. Ферязь-то зачарованная. Карлу, чуждому чародейства, может и руки покалечить.
Лабирранского лекаря Келлионелли всю прошлую ночь томили пьяные видения. Гоблин беседовал с птицей Липаритом на непонятном языке. Девица Аланги бегала по саду с самострелом.
Пробудившись вечером второго дня преполовения Исполинов, лекарь вспомнил: Джедар! Где братишка-стряпчий?
Не появлялся,– ответила Аланги. Ни давеча, ни сегодня.
– Нехорошо это. Пойду к рыцарю Фарамеду, заявлю: пусть ищет.
Одевшись в лучший свой кафтан, натянув черно-белые клетчатые штаны, усадив на плечо птицу Липарита, прихватив сундучок с лекарствами, Келлионелли отправился на постоялый двор мастера Рунды.
Вдруг из-за поворота вылетела на полном скаку лошадь. Липарит вспорхнул с лекарева плеча, закаркал. Келлионелли шарахнулся в сторону, к забору.
Неразборчивая ругань раздалась в вечернем воздухе. Что-то грузное упало с коня. Всадник рванул поводья – и тоже не удержался в седле.
– Куда под копыта лезешь, умбло поганое?
Лекарь узнал жрицу Премудрой, досточтимую Габирри-Убимерру.
– Добрый вечер, досточтимая. Вам нужна помощь?
Обойдусь, огрызнулась Уби и пошла подымать ушибленного карла. Смирная пивоварская лошадь и не думала убегать. Лекарь Келлионелли пожал плечами и зашагал своею дорогой.
Вошел в кабак, попросил, чтобы ему указали покои Фарамеда. Его отвели наверх.
Благородный рыцарь беседовал с девицей. Лекарь узнал Кариджи, невесту своего коллеги, мастера Курбани.
– Мое почтение боярину Кай-Тирри!
– Боярина здесь нет! – громовым голосом отвечал рыцарь.
– Хорошо-хорошо. Я не нарушу Вашей тайны. Дело в том, что я здешний лекарь Келлионелли. Я…
– В настоящий миг здесь нет недужных. Извольте выйти вон.
– Что-то я не пойму. Вы защищаете слабых и обездоленных? Пресекаете беззакония?
– Да. И что Вам угодно?
– Я хочу заявить об исчезновении моего брата, стряпчего Джедара. Он тут для Вас давеча доносы писал. С вечера его никто не видел. Возможно, злоумышленники, убоявшись Вашей справедливости, решили отыграться на безответном грамотее.
– Хорошо. Завтра мы рассмотрим это дело.
– Завтра!? Завтра может быть поздно!
– У мнея приказ: не покидать этой комнаты.
– Кто смеет отдавать приказания благородному господину?
– Служители Того, Кто превыше смертных владык.
– Жрец? А где можно видеть этого Вашего жреца?
– Досточтимая Виндарри отбыла на маяк.
– Благодарствуйте. Не смею больше Вас отвлекать.
Прибегнув к старым своим моряцким связям, лекарь Келлионелли за какие-нибудь полчаса раздобыл в гавани лодку и гребца. Велел править вдоль берега в сторону маяка.
***
Пёс вернулся. Сообщил мне: избранников Владыки в башне нет. Мертвых в земле много, но все давние, должным чином упокоенные. Живых же – двое возле башни и несколько внутри. Один ползает по башне изнутри вверх-вниз, прочие сидят и едят.
Благородный Рамбутан двинулся на разведку сам. Со стороны города подошли досточтимая Убимерру и карл Чедувилбарак вади Банбан с молотом. Лошадь вели в поводу, досточтимая негромко ругалась.
Возвратясь, Рамбутан сообщил: конопатчик Джерибукко с какой-то бабой стоят за кустами возле края обрыва. В самой же башне слышны голоса не менее трех человек. А еще с моря лодка приближается.
– Что дальше? – глянул он на меня.
– Придется разделиться. Вы, Рунда, возьмите на себя парочку. Мой нетопырь говорит: женщина – живая. Вы, досточтимая Убимерру, и Вы, Ориджи, остаетесь внизу, следите за башней, чтобы никто тайным ходом не ушел. Карл – с вами. А мы с благородным Рамбутаном поднимаемся в башню. Если Баттам Гианьян там, возьмем его под стражу. Да свершится справедливость Судии.
***
Карл Чедувилбарак Алнитуккан из рода Банбанов крался меж кустов. Походя увидал в маячном свете двух человечишек: мужика и бабу. Баба вся растрепанная, глядит в сторону моря:
– Он вернулся! Я знала, он вернется!
– Хорошо, коли так. Но прошу Вас, госпожа: идемте отсюда. Здесь небезопасно.
Сейчас будет еще небезопаснее, про себя ухмыльнулся карл. Вон он, лиходей, как раз подплыл, прыгнул из лодочки, выбирается на берег.
Не успел лекарь Келионелли ступить на сухую землю, как из-под тени обрыва наперерез ему выступил карл с молотом. Метил в голову, лекарь успел увернуться, удар пришелся по плечу. С другого плеча вспорхнула лекарева белая птица.
– За что? – только и воскликнул лекарь.
– За Гевур! – был ответ ему по-карличьи.
Бравый моряк Келлионелли отродясь не воевал в горном гевурском крае. В княжестве Умбинском если и бывал, то наездами.
Однако у карла Чеди вади Банбана вражда – ко всем волосатым человечишкам без различия земель и княжеств. Если бы не люди, вади Банбан не уступило бы в горной войне врагам своим, карлам вади Андраил, да будут они прокляты вовеки.
Живя на побережье в доме дядюшки, Чеди вражде своей ходу не давал. Дядюшка – сторонник мести медленной, из оружия признает лишь отмычку да тонкий молоточек чеканщика поддельной монеты. Но если уж сегодня Чеди взяли на горячее дело – отчего же не покуражиться?
Лодочник поспешно гребет от берега. Уцелевшей рукой лекарь тянется к кинжалу на поясе.
Жрица Уби услыхала возню под берегом. Побежала к обрыву. Крикнула вниз:
– Чеди, не тронь! Прокляну! Мастер Келлионелли, бегите!
Бежать он уже не сможет. Хоть и резанул карла кинжалом по боку, сам получил молотом. На сей раз – в голову.
И тут птица Липарит заорала. Не обычные свои словечки – «др-раться» да «др-рапать» – а на неведомом наречии. Лекарь не упал, хотя по всем меркам искусства врачевания должен был упасть замертво. Пошатываясь, снова кинулся на карла с кинжалом, ткнул под ребра. Карл тоже должен был бы свалиться – но вместо этого замахнулся молотом.
Птица владеет чарами? То, что она только что произнесла, было заклинанием, вводящим в боевое буйство.
– СТОЯТЬ! – приказала Уби дерущимся властью, данной ей Премудрой Ткачихой.
Драчуны замерли, кто где стоял. Стали оседать. Карл – на камни, лекарь – ничком в воду у берега.
Уби скатилась с обрыва. Кое-как вытащила лекаря из воды. Попыталась милостью Премудрой залечить его рану. Кровь остановилась – но сломанное плечо неизвестно еще, как скоро и как ровно срастется. Едва ли лекарь сможет орудовать левой рукой.
– Что же ты натворил, Чеди? Кто тебя просил?!
Чеди и сам истекает кровью. Понадеемся на медлительность карличьей природы. При той ране, какая у него на животе, человек уже умер бы.
– Кар-рр! – возгласила птица Липарит.
Сидит на лекарском сундучке, будто ни в чем не виноват. Уби согнала его, открыла крышку. Внутри – бутылки с зельями, банки с порошками. Богатенький лекарь! В серебре припас здешний стоит ланг, наверное, двести.
Выбрав наугад бутыль с миджирской храмовой печатью, Уби полила на лекареву рану. Зелье вскипело синей пеной. А еще называется – храм Целительницы! Уби сломала печать на умбинской бутыли из Училища Премудрой. Плеснула на рану. Да! Премудрая не выдаст: в бутылке целительное зелье.
Оставшимся зельем Уби стала заливать раны карла Чеди.
***
Мы с Рамбутаном вошли в башню маяка. Засветили фонарь, стали подниматься по лестнице.
За поворотом, на середине второго лестничного пролета показался старик – рамбутановых лет или чуть моложе. Нес в руках какое-то блюдо, как увидал нас, так и застыл.
Рамбутан метнулся к нему. Схватил рукой за горло. Зашептал:
– Сколько народу наверху? Кто чем вооружен? Заорешь – в окно выкину!
Блюдо выпало у старика из рук, застучало вниз по ступенькам.
Старик прохрипел:
– Там господа Ардари и их гость. За сестрой смотрят. Все вооружены.
Я подошла ближе:
– Что за гость?
– Благородный Джабул Тайнари. Отпустите! Колдовство…
– Еще и колдовство? – послышалось сверху.
Я узнала голос Баттама Гианьяна. Закричала вверх:
– Именем Судии Праведного! Никому не двигаться!
Рамбутан отпустил старика, побежал наверх. Я - за ним.
В жилой комнате маячного смотрителя у стола сидели три человека. Бородач лет тридцати с кинжалом у пояса, парень помоложе, чьего оружия я не разглядела, и Баттам Гианьян при сабле и кинжале в ножнах у пояса и с кольцом в руках.
– Семеро на помощь, Фарамед! – охнул бородатый.
– Баттам Гианьян! Вы взяты под стражу. Господа, Вы подозреваетесь в сообщничестве мятежнику и святотатцу.
Ты ответишь нам за всё, Гианьян! – услыхала я сзади. Это Ориджи, нарушив приказ, тоже взобралась в башню. Баттам усмехнулся.
Благородный Тубу шагнул вперед:
– Так вот, кто тут Гианьян? А я – брат Джи Рамбутана!
Я осторожно вытащила из чехла на поясе свиток, данный мне в Марди. Молодой парень метнулся из-за стола к окну, высунулся, закричал:
– Вайвати, дура, беги! Здесь Фарамед!
Дурак! – рявкнул на него бородач. Но – поздно. Рамбутан выхватил свой клинок. Шаг к окошку, короткий выпад вперед – и точно в сердце молодому парню. Владыка Гибели принял мятежничьего сообщника.
Глядя на них, я перестала следить за Гианьяном. Он не бежал, не хватался за оружие. Пальцами одной руки он повернул серебряный цветочек на кольце, надетом на другую руку. В глазах у меня полыхнуло лиловое пламя – и все покрыла тьма.
***
– Вы убили его!
Женщина в изорванном шелковом платье, растрепанная, исцарапанная колючками побережных кустов, съезжает по склону. Бросается к лекарю Келлионелли, принимается обнимать и трясти беднягу.
Оставьте! – велела Уби и попыталась оттащить женщину. Та глянула – глазами без признака здравого рассудка.
– Это не он! Не капитан!
– Еще бы, конечно нет.
Женщина перевела взгляд на Чеди.
– Ты превратила его в карла? Ты кудесница?
– Кого – его?
– Капитана. Моего мужа. Губалли. Ааааа!
Женщина попыталась вцепиться ногтями Уби в лицо. Получила всего лишь один степной удар углом ладони, обмякла, зарыдала.
С обрыва посыпалась земля. Спустился Рунда, волоча за собой какого-то парня.
– Вот, нашел.
– Кого?
– Джерибукко, обормота моего.
– А вот, извольте видеть, его подружка. Насколько я понимаю, супруга безвестно пропавшего капитана Губалли. Отнюдь не утопленница.
Она каждый день его тут ждет. На берегу – подал голос конопатчик Джерибукко.
– А с какой бы, скажем, стати именно здесь?
– Ее смотритель маяка приютил.
– Нарочно, что ли, чтоб поддержать слухи о неупокойнице?
– Просто душа у старика добрая. К братьям ехать она не хочет, а мужнино поместье тут, на берегу, свекор ейный давно продал.
– Что за свекор? Какое поместье? Кому продал?
Дозвольте, я объясню, – вклинился Рунда. У Губалли, злославного нашего капитана, отец еще жив: Мурту, баллуский помещик. Губалли по безумию своему отцу в опеку отдан был, так отец часть его земли – тутошней, побережной – передарил другому моряку, капитану Койнажди. Тот умер, а землю унаследовал койнаджин ученик Амро Урбери.
– Ладно, позже разберемся. Рунда, присмотрите здесь за ранеными и за этой бесноватой. Мне придется спешно в город ехать, искать врача. Двое дураков покалечили друг друга, моими силами их не исцелишь.
– Хорошо, послежу. А Вы скачите в храм Целительницы, к досточтимому Миррали. Скажите: пострадал, мол, человек с Большого Корабля.
– Это что значит?
– Неважно. Слово заветное, чтоб досточтимый поспешил.
Карабкаясь вверх по склону, жрица Уби соображала: что еще за Большой Корабль? Тайное моряцкое общество? Изуверский заговор? Из пострадавших на заговорщика похож разве что лекарь, бывший пират. Но каким образом в число посвященных пробрался кабатчик Рунда? И при чем тут жрец Миррали?
Лошадь – вон она, на холме. На нее пытается влезть какой-то человек. Кто – какая теперь разница? Жрица Уби повернула колечко у себя на пальце. Плоское, с узором из бабочек.
Да будут Семеро милостивы к княжичу Умбинскому Даррибулу, что когда-то, давным-давно, надел Уби это кольцо. Заворожено оно чарой прыгучести. Княжичу было не нужно, он волею Премудрой к колдовству не способен.
В три прыжка Уби очутилась возле лошади. Прыгнула в седло за спину всаднику, как прыгают степные разбойники. Захватила локтем его горло, попыталась стащить с седла.
***
Когда я пришла в себя, надо мной склонялась Ориджи. У нее рана выше локтя, кровь, но меч по-прежнему в руке. Другой рукой Ориджи заслоняет лицо. Снизу, с лестницы, подымается дым, бородач заходится тяжким кашлем. Ни Гианьяна, ни Рамбутана нет.
– Вы как, досточтимая?
– Где Баттам?
– Вниз побежал. И Тубу за ним.
– Бежим!
На лестнице – все в дыму. Но пожара не слышно. Только глухие удары где-то внизу.
Я прочла молитву о снятии чар. Дым осел. На ступенях лестницы неподвижно лежит старик-смотритель. Мы побежали вниз. Там – Рамбутан, тоже окровавленный. Меч в ножнах, в руках боевой топорик. Им Рамбутан рубит входную дверь.
– Ушел, подлец! И двери заклинил!
Мы с Ориджи помогли, дверь высадили. Выбежали наружу. Увидали Гианьяна в седле на лошади – той, которую привела досточтимая Убимерру.
Побежали вперед. Рамбутан примерился метнуть топор – не в Баттама, так в коня – но тут за седлом откуда ни возьмись очутился кто-то второй. Оба скатились наземь, лошадь рванулась в сторону. Топор канул в траву.
Рамбутан во весь голос бранится на орочьем наречии. Досточтимая Уби – похоже, это она – бросается за лошадью, взлетает в седло, свистит по-степному. Лошадь во весь опор уносится в сторону города.
Мой летучий пёс появляется надо мной. Ведет вперед, к тем кустам, куда упал Баттам.
Милостью Владыки над кустами впереди нас сгущается черная тьма. Вроде черного облака над самой землей. Из тьмы – голос Гианьяна:
– Жрица из Марди?
Я молчу.
– Если это Вы, досточтимая, я сдаюсь. Готов сложить оружие.
– Бросьте кольцо.
Из темноты что-то вылетело.
– Бросайте оружие. Выходите, подняв руки.
– Ваша взяла. Передаюсь в руки храма Судии.
И вышел. Рамбутан вытащил меч из ножен, шагнул вперед.
– Храм погодит.
– Баттам Гианьян вверил себя Судии Праведному!
– Значит, и Судия погодит.
Я Тубу верила, а он меня… - шепнула мне Ориджи. И кивнула на свое раненное плечо, отошла в сторонку.
Я помолилась: чтобы волею Владыки Рамбутана одолел страх. Рамбутан попятился, но не побежал. Опустил меч, обернулся ко мне:
– Напрасно Вы, Виндарри…
Баттам Гианьян так и стоял с поднятыми руками.
В воздухе просвистела стрела. Вонзилась – в шею Гианьяну. Он упал.
Победный крик – оттуда, где только что стояла Ориджи. Ранена, а смогла натянуть лук, выстрелить.
– Кто еще против Судии?
Мне никто не ответил. Я побежала к Баттаму. Рамбутан - за мной.
– Жив?
– Благодарите Вашу ученицу. Похоже, рана смертельная.
– А поднять его мертвого Вы можете?
– Что?!
– Я должен драться с ним, живым или мертвым. Он – убийца моего брата. Я не хочу, чтобы его судили и казнили. Хочу убить его сам. Имею право.
– Хорошо, обещаю Вам, благородный Рамбутан: если вы и друзья ваши больше не будете вмешиваться и препятствовать доставке Баттама Гианьяна на суд в Марди – живого или мертвого – то в Марди Вы сможете выйти с ним на божий суд. А сейчас всем отойти подальше. Да свершится справедливость Судии Праведного.
Справедливость Судии свершилась. Я извлекла стрелу, помолилась над раной – и Баттам Гианьян остался среди живых, хотя и не очнулся.
Был связан. Я собрала его оружие, нашла в траве кольцо.
– Ну, коли так, будем и мы перевязываться. Держи, Ориджи!
Рамбутан протягивает ей сверток с перевязкой.
– У Вас, Ориджи, есть в чем обвинить благородного Тубу Мардека?
Она молчит. А Рамбутан отвечает:
– Мы с ней после переговорим. Нечего было лезть на мой клинок.
Ориджи, похоже, худо. Я достала бутыль с целительным зельем.
– Не всем и не каждому следует доверять. Вот, выпейте.
– За меня не тревожьтесь, досточтимая. Правда на нашей стороне! Семеро всё видят!
Подошел Рамбутан. Позвал меня:
– Виндарри! С Ориджи мы потом потолкуем, ежели Бог даст.
Ориджи, сказала я, обойдется без этаких учителей. Бог – это арандийский Змий, что ли?
– Я на своем веку кого только не учил. Гляньте вот, что это со мной?
И поднес ладонь ближе к фонарю. По коже – пятна, язвы. Час назад их не было. Должно быть, действие чары из гианьянова кольца.
Ибо сказано было у боярина Дагу: неистовый зуд, незрящий взор, смрадный спрут… Это, должно быть, песня о том самом кольце. Незрящий взор – «Пестрый луч», от которого Рамбутан на время ослеп, а я потеряла сознание. Смрад – дымовое облако на лестнице. И наконец, зуд: колдовская зараза.
Должен был ими разить Закон. А сработало кольцо в нечестивых руках Баттама Гианьяна. Значит, так следовало по справедливости Судии.
– Это не болезнь, а чара. Еще один подарочек от бунтовщика с его волшебным кольцом. Скоро пройдет. Или завтра снимем заклятие, если будет то угодно Семерым.
– Н-да. Некрасиво. Но на то ж я и не пестрый рыцарь…
– Теперь, с пятнами – уже пестрый…
– Ага. Пестрый змий! – добавила Ориджи.
– Не злись. Поправишься – научу тебя, как держаться, когда с тобой рядом слепой боец.
Вы можете идти, благородный Рамбутан? – спросила я.
– Вроде, могу.
– Тогда отправляйтесь в город. И упаси Вас Семеро исчезнуть, сбежать.
– Да уж не сбегу. Помните: Вы мне слово дали. И приглядите за Ориджи, чтоб она Гианьяна без меня не добила. Пусть поклянется.
Ладно уж, клянусь – отвечала ему Ориджи. Рамбутан приладил поудобнее свое оружие, побрел в сторону дороги.
– Негоже Вам, Ориджи, продолжать дружбу с иноверцем – сказала я, когда он ушел.
– Поглядим. Ежели он извинения принесет… Как не дружить: родич все-таки!
Дядюшка, Семеро на помощь. Брат ориджиного наставника и названого отца, Джи Рамбутана.
Подошел бородатый человек из башни.
– Вы – жрица Судии?
– А Вы – господин Ардари?
– Я. Помолитесь над моим братом.
– Его час пробил. Я сотворю первоначальный похоронный обряд.
– Эх-хх…
– Где сестра Ваша?
– Пойду искать.
– Лучше помогите отнести раненого к башне.
Бородач хмуро повиновался.
***
Уби остановила лошадь возле дома лекаря Курбани. Увидала свет сквозь ставни, постучалась.
Дверь ей открыли. На пороге стоял зеленый певец.
Держится за дверной косяк, чтоб не шататься. В глазах хмельные искорки. Без куртки, рубаха расшнурована, на груди на веревочке кувшинчик из цветного стекла вроде тех, в каких продают благовония. Знак Целительницы – или оберег от пьянства?
– Можно ли видеть лекаря Курбани Бетиана?
– Ээммм, досточтимая… Видеть-то можно, но он сейчас несколько того…
Поглядел в лицо Уби – и спросил другим, уже не пьяным голосом:
– Нужна помощь?
– Да. Срочно требуется врач.
Певец вернулся в комнату. Уби прошла за ним.
Лекаря Курбани мы и впрямь можем видеть у стола. Помощи от него в нынешнем его виде ждать не приходится: пьян мертвецки, спит. Под столом два больших кувшина из-под вина, на столе – недопитая бутыль белого зелья, недоеденные закуски. Прислоненный к столу, стоит саз. Под потолком слоится табачный дым.
Певец открыл свой дорожный короб, перебрал скляночки. Прошелся вдоль полок на стене, снял что-то из запасов Курбани, сунул в короб. Не глядя на Уби, спрашивал:
– Что стряслось?
– Куча раненых за городом, возле маяка.
– Рыцарь Фарамед искоренял беззаконие?
– Нет. Гости из Марди ловили бунтовщика.
– Раны от оружия?
– Да.
– Ожоги?
– Вроде, нет.
– Чародейские поражения?
– Не без того.
– Случаи боевого буйства? Припадки безумия?
– И такое было. Хуже всего, что лекарь Келлионелли едва не убит.
– Я готов. Идем.
Певец постучался в какую-то дверку:
– Вайли, я ухожу. Запри потом двери.
«Вайли» – может быть, имя. Или – то самое слово из букв «вэй-йарр-лэй». Кто же, это, любопытно, «любимая» тут у зеленого певца?
Натянул куртку, пристроил за спину свой лекарский короб, подхватил саз.
– Идемте.
– Мастер думает, раненым понадобится музыка?
– Может статься.
– Вас как звать-то хоть?
– Гайарри.
– Служитель Целительницы?
– Вроде так.
– Досточтимый?
– Нет. Мастер, как Вы верно сказали.
Вышли на улицу. Уби кивнула на лошадь:
– Залезайте, быстрее успеем.
– Ничего. Поезжайте, я не отстану.
В других обстоятельствах Уби на такое ответила бы, пустив коня в галоп. Пущай догоняет. Сейчас – поехала шагом.
На улице темно. Только светит лиловым светом убин святой знак, печать Премудрой.
– Нам куда?
– Для начала к Вашему храму. Известим досточтимого Миррали.
– Добро.
– Вы сами откуда?
– Из Миджира. Тут сейчас, я гляжу, не лучше, чем там.
– А там что?
– Сами знаете, война.
– Угу. Самозванец Гаямулли сверг законного наследника покойного князя Миджирского, призвав в союзники сброд чуть не со всего Столпа Земного. Вингарских рыцарей, диких ярамба, древленей Гандаблуи… Что же Вы, лекарь, не там?
– Так уж сложилось. Лекарей в Миджире и без меня хватает.
Доехали до зеленого храма. Разбудили досточтимого Миррали, описали ему суть последних событий. Уби упомянула про Большой Корабль – нарочно так, чтобы Гайарри слышал. Тот, если и понял, о чем речь, не подал виду.
Досточтимый постановил: отплываем немедля. Он только пойдет, предупредит свою супругу. Лошадь Уби пока может остаться на храмовом подворье.
– Вы, Гайарри, выходит, ходатай по храмовым делам?
– Нет. Просто странствую. Зашел вот друга навестить, мастера Курбани. Мы учились вместе в Миджире.
Полосатая, вроде селёдки, серая кошка вышла из покоев, куда удалился досточтимый Миррали. Потерлась у ног певца Гайарри, мурлыкнула, проследовала на двор. Вскоре вышел и досточтимый.
Спустившись к берегу, Уби не увидала в лодке у причала гребцов. А лодка не маленькая: человек на восемь. Весел, впрочем, тоже нет.
Жреца Миррали это, однако, не смутило. Спустился в лодку, мановением руки велел Уби и Гайарри следовать за ним. И отвязал причальный канат.
– Ну, поплыли!
Такого, что началось дальше, Уби не видывала никогда. Лодка сама собою тронулась, развернулась, понеслась. Ни на веслах, ни под парусом: сама! И со скоростью хорошей быстроходной саджи, даже скорее.
Досточтимый Миррали стоял на корме, вслух читал молитвы. Неужто такова Владычицына милость к нему – водить самоходные ладьи?
Певец Гайарри глядел на все это, будто так и должно быть.
***
Пишет благородная Эльдаррани досточтимой Гадарру-Виндарри на южное побережье:
(…) Наверное, письмо мое уже не застанет тебя в Лабирране. Поскорее бы вы все возвращались.
Пишу, потому что есть вести о Тулунге Гианьяне. На преполовение Исполинов проходил через Марди некий странник Джа, недавно отпущенный из княжеской тюрьмы в Умбине. Уцелел в застенке, был оправдан за выяснением новых обстоятельств дела. А чуть вышел на волю – отправился в Марди возблагодарить Судию.
По словам этого Джи, Тулунга по-прежнему не в рудниках, не на княжьих каторжных ладьях, а в Ви-Умбине, в тюрьме. Содержится на положении особо ценного узника. Не обезумел, не впал в уныние. Храм Премудрой снабжает его писчей снастью и бумагой: Тулунга пишет то ли воспоминания, то ли ученый трактат. Разве что в стихотворство не ударился. Надо надеяться, храмовые служители не допустят уничтожения книги, когда она будет завершена.
(…)
Трудно понять устремления нашей Ориджи, коих ради она связалась с бродягой-рыцарем Рамбутаном. Другая недавняя гостья Марди, странствующая певица-лекарка, рассказывает: уже по возвращении в пределы Объединения этот Рамбутан на деле показал себя настоящим разбойником, а не просто приключенцем-одиночкой. Нынешней зимой в Камбурране за Рамбутаном ездило до трех дюжин сподвижников самого беззаконного обычая. Да и сейчас его, отбывшего вершить месть Баттаму Гианьяну, дожидается в Марди небольшое, но приметное воинство. Храм Судии уже готов был, во избежание беспорядка, нанять этих ребят в службу, они отказались: атамана ждут.
Та же странница обсуждала при мне с досточтимой Дьенго судьбу исчезнувшего князя Гайдалли Миджирского. Милостью Семерых князь жив, и, вероятно, находится в пределах Объединения. Досточтимая передает тебе просьбу: не оставлять без внимания возможных слухов о пребывании переряженного князя в лабирранской округе. Где-то там обитает купеческое семейство Бетиан, в прошлом – крупные поставщики леса для миджирской верфи. Они могут оказаться в числе тайных гостеприимцев князя.
На всякий случай, досточтимая дала описание личности князя Гайдалли: рост выше среднего, глаза карие, волосы светло-русые. Едва ли скрывается под личиной крестьянина или воина, имея на то свои причины. Может, однако же, сойти за моряка, обладает звучным голосом и немалым лицедейским дарованием (…)
Да будут с тобою Семеро, Виндарри. Возвращайся скорее.
***
Над обрывом возле маяка – жрица Виндарри. Увидала в море безвесельную ладью, замахала рукой. Лодка влетела чуть не на самый берег. Жрец Миррали первым спрыгнул в воду, Уби и Гайарри за ним.
Не рады бывали прежде те учтивые кавалеры Объединения, кто решался предложить помощь жрице Убимерру Елли-нум, спускайся досточтимая с крыльца, с седла или с корабля. Медовый взор – ледянее северной стали, легкий щелчок ладонью по услужливо протянутой руке – обидней пощечины.
На ладонь мастера Гайарри Уби оперлась. Не долее одного мгновения, но они двое шли к берегу, держась за руки.
Он может быть дюжину раз трусом, дезертиром с миджирской войны. Худшим трусом: врачом, чье дело на поле боя лечить, а не убивать. Может петь в кабаке новейшие песенки мастера Хаккеди. Может звать любимой кого ему угодно.
Уби не затем тридцать лет своей жизни потешалась над чужими любовями, чтобы отойти во владения Властелина Погибели, так никому и не отдав своей.
Сжала пальцами ладонь мастера чуть крепче. Мастер ответил. Уби отпустила руку и попробовала как-то совладать со стуком сердца, слышным, наверное, всему побережью.
А когда Уби и Гайарри вышли на берег, из моря поднялось чудище. Голова вроде коровьей, тело, скорее, лошадиное, ноги короткие и мощные, копыта опять-таки как у коровы. Могучая шея, широкая спина, от лба в стороны полумесяцем расходятся рога – в размах человечьих рук, а может, и еще шире.
На берегу корова подошла к лекарю Келлионелли. Нагнула голову к его пораненной голове.
– Матушка! – пробормотал лекарь.
Все твои обличия равно прекрасны, Мать Морская Владычица!
Кроме лекаря на берегу – карл и безумная баба. Рунда и дружок его конопатчик куда-то подевались.
Миррали уже поднялся по склону. Гайарри остался внизу. Сказал, что займется карлом и лекарем, а потом женщиной.
Уби пойдет наверх. Корова – за ней. Не всякая лошадь поднялась бы по здешней крутизне – а этому диву хоть бы что.
– Кто есть живой? – окликнула Уби наверху.
Ответила ей жрица Виндарри:
– Ориджи жива, ранена. Рамбутан тоже ранен, отправился в город. Убит один из господ Ардари, второй не пострадал.
– Что Гианьян?
– Остался в живых волею Судии Праведного. Предстанет перед судом. Досточтимый Миррали сейчас в башне, пользует смотрителя маяка. Он мне сказал, там в городе наш Убуду под стражу взят.
– Я на постоялый двор не заезжала, не знаю. За что?
– За самозванство. Фарамедом же и взят.
– Так Вы же, я поняла, с тем настоящим Фарамедом обо всем договорились?
– Трудно полагаться на слово смертных. Даже если это – слово благородного Фарамеда.
– Что верно, то верно.
– Досточтимая Убимерру! Возможно, когда мы вернемся в город, нас с Ориджи тоже возьмут под стражу.
– Вас? Жрицу?
– Убуду – рыцарь храма, но его взяли. В любом случае я буду там, где мои спутники. Моя просьба: не возьмете ли Вы Гианьяна под свое попечение впредь до выяснения наших дел?
– В храме мне негде его пристроить. Не в подземелье же… Можете уложить его в моей комнате на постоялом дворе, я посижу при нем.
Снизу, с берега послышались звуки саза. Жрец Миррали вышел из башни.
– Да-а… Ну и дела тут у вас!
– Что со стариком?
– Ушибы и отравление чародейским дымом. Выживет. Так где же Джерибукко Кодрай?
Ага. Вот кто, оказывается, человек Большого Корабля. Конопатчик Джерибукко. А Большой Корабль – это и есть самоходная ладья?
– Рунда Яндарри увел парня в город. Эти двое не пострадали. Разве что нравственно.
– Добро. Будем перевозить раненых на корабль. Кто может идти, пусть спускаются сами.
Что значит – перевозить? – не поняла досточтимая Виндарри. Жрец указал на корову. В свете яркого фонаря кажется, что шерсть у коровы – длинная, чуть кудрявая, темно-синего цвета. Спина широкая, шаг ровный, раненого не уронит.
Первым на спину корове уложили Баттама Гианьяна. Вы тоже можете сесть и раненого придерживать, сказал Миррали черной жрице. Вам самой, когда доберемся до города, нужна будет лекарская помощь.
Уби спустилась. Внизу Гайарри еще играл на сазе. Тихонько напевал по-гандаблуйски. Уби узнала напев: когда-то древлень Юсската пел эту песню. Только не говорил, что она – во славу Целительницы, Матери Древних.
Лекарь Келлионелли уже в сознании. Кается и плачет. Карл тоже очнулся, просится принести обет. Вид у обоих – как после нескольких дней успешного лечения. Чудеса, да и только!
Тяжелораненых перевезли на ладью. Корова еще раз поднялась к маяку и вернулась с телом младшего Ардари. Жрец Миррали запер снаружи двери маяка, сошел вниз, поддерживая старика-смотрителя, усадил его на ладье.
Уби, Виндарри, полоумная жена капитана Губалли, Ардари-старший, Ориджи и Гайарри тоже забрались на ладью. Корова спустилась в море, под воду, и исчезла. Ладья без весел поплыла к городу.
– Как же всё это получается? – спросила Уби у Миррали. Лодка-самоходка, морская корова…
– Велики чудеса Владычицы Вод. Спросите лучше у моей супруги.
К рассвету третьего дня преполовения Исполинов раненых доставили в лечебницу при храме Целительницы. Там уже лежал стряпчий Джедар и хлопотал чистый гоблин Ликакко. Конопатчик Джерибукко Кодрай заявил, что ищет прибежища в храме.
Кто мог, возблагодарил Целительницу. И всех Семерых за избавление. Виндарри, Ориджи, Уби и Гайарри пошли на постоялый двор. Ардари просил позволения оставить тело брата при храме, а сам направился в управу к наместнику.
***
Из личных записей мастера Папако Винги
Запись, так и не сделанная, либо стертая сразу по завершении:
Днем толковал с благородным Урбери: по счастью, он оказался в городе. Сговорился в ближайшее время съездить в его имение, осмотреть назначенную к продаже десятину земли.
Урбери пугал крючкотворством чиновников Объединения.
К вечеру – в дом Вэй. Там всё спокойно. Вэй переговорила с дочерьми: девочки не возражают против нашей свадьбы.
Тут-то ты, Папако, и спросил: как Вэй относится к добрачным связям? Ответом тебе был искренний румянец и столь же неподдельная отповедь. Плохо, мол, отношусь. Город маленький, молва пойдет.
Но, сказал ты, всё, о чем ты просишь, – это чтобы Вэй провела нынешний вечер с тобою вместе в здешней городской купальне. И дозволила тебе исследовать ее стихии. В конце концов, устроение стихий – то немногое, что ты, никчемный вингский бездельник, умеешь делать как следует.
– Народ у нас не ученый, мастер. Сплетники...
– Но нас никто не увидит. Я договорился: на этот вечер и ночь купальня закрыта. А с Хидагати тем временем посидит Ликакко. Надежнейший гоблин! И детей не боится.
Вэй благодарно улыбнулась. О дитяти, дескать, ты думаешь. Еще бы не думать, если давеча мы всю ночь ее искали.
– А падать гоблин умеет? – спросила Хидагати.
– Лучше того, дитя мое: он умеет НЕ падать! Не зря учился у Гамбобая Марбунганского, подвижника Равновесия.
Так или иначе, но наконец Вэй согласилась. Только придет, сказала, одна и попозже. А пока пусть ты уйдешь.
После заката Ликакко отправился в дом Вэй. Ты собрал устроительский припас, кисти, краски. Пришел в купальню, засветил фонарик. Растопил печку, согрел воды. Отставил котел в сторонку, чтоб не кипел, но и не остывал. Вскипятил чайник, заварил чаю: «Змиева кольца».
Накрыл на стол в отдельном закуточке купальни, расставил устроительские припасы. Глянул, что за ложе, тюфяк и одеяло выделили тебе из запасов супруги досточтимого Миррали. Здешние корыта не сравнятся, конечно, с бассейнами вингских бань, но по щедрости своей досточтимый Миррали выделил тебе лучшее, что было.
Ты развесил греться полотенца и простыни. Зажег благовонные свечки. Сел ждать. Смолоду, кажется, ничего ты так не ждал.
Вэй пришла. Без фонаря, в плаще с капюшоном. По походке не узнаешь: шаг у нее почти мужской, размашистый.
Под плащом – белая рубашка, безрукавка, штаны, сапожки.
– Кто-нибудь встретился Вам, мастерша Вэй?
– Семеро миловали, нет. Только собаку фарамедовскую я видела. С давешним псом, которого досточтимая Уби ловит. Видать, рыцарь своего лазутчика и к оборотням приставил. Святой человек!
Был ужин вдвоем. Чай, пироги, зелень. Похоже, Вэй слегка успокоилась.
Ты рассказал, в чем состоит исследование стихий. Вэй снова закраснелась. Точно не мать двух дочерей, а девочка. Ты обошел вокруг стола, сел рядом с ней.
Верны слова Пау Винги: девичий стыд – до первого лобзанья. Как бы тебе самому не предстать в полном цвете мальчишечьего стыда, подумал ты. И – что оставалось делать - попытался войти в роль записного вингского соблазнителя. Лет двадцать назад ты, возможно, таким и был.
Принес нагретое полотно, постелил на ложе. Пришлось применить третий уровень сосредоточения, чтоб справиться с дрожью в руках.
Когда ты разнимал застежки на ее безрукавке, Вэй уже смеялась. Когда распутывал завязки на рубашке, спросила: а может, без устроения обойтись? По-простому, по-человечески?
Нет, сказал ты. Папако Винги своему слову верен. Сказал – устроение, значит, будет устроение.
Ожидал ли ты увидать Вэй столь прекрасной? Ждал ли, что она такой легкой покажется у тебя на руках?
Двенадцатью красками ты рисовал знаки устроения на ее плечах, на коленях, на груди, животе, всюду, где велит наука Пау Вингского. Нашел стихию Равновесия развитой выше всех похвал: одиннадцатый уровень из двенадцати. Но Исполины – всего лишь первый уровень. Змии – восьмой, Устроение – двенадцатый, Обретение – четвертый, Старец – пятый, Воитель – снова восьмой, Плясунья – девятый, Премудрая – двенадцатый, Владыка – восьмой, Рогатый – десятый и Владычица – десятый. Исполинов, сказал ты, необходимо повышать. Прочие же стихии безупречны.
Ты пошел было принести для купания горячей воды. Вэй окликнула: погоди. Давай-ка, раздевайся, я на тебе тоже что-нибудь нарисую. Ты повиновался, благо вингское одеяние скидывается одним несложным движением, без всяких там застежек.
Вэй нарисовала – да так, что жаль было смывать. Не устроительские знаки, а картину с целым городом. Город твоего с нею счастья.
Дальше было купание. Дальше – ты отчаянно запутался со степенями любовной почтительности, как её трактует вингская наука. Вэй не торопила тебя, но, кажется, решила, что по-своему ты и есть гнусный извращенец, справедливо осужденный судом свободной Винги. А потому ты, не мудрствуя далее, сотворил дело, любезное Рогатому, проще и грубее последнего матроса из вингского кабака. И только одиннадцатому уровню сосредоточения остался обязан тем, что удержал змия в его пределах.
Но как смеялась Вэй! Бойся, сказано у Пау Винги, женщин, что плачут в миг сильнейшей из степеней радости. Вдвойне бойся тех, кто молчит, вчетверо таких, кто кричит и стонет. И в двенадцать раз – кто смеется.
Как сказать по-вингски «я люблю тебя»? – спросила она потом. За одно это «по-вингски» надо было бы воспеть славу Вэй по оба берега моря. Говоря с тобой на арандийском наречии, она поняла-таки, что язык Змиевых людей настолько же отстоит от твоей сегодняшней речи, как ее собственный мэйанский от того языка, на каком беседуют с богами семибожные жрецы в храмах. Слова, сочетания их понятны – и все же ясность совсем иная.
Ты назвал ей слово любви, как его произносит Речь Всех Речей, сохраненный Вингой древнейший язык на земле. Пусть в гаванях Вингары, Аранды, Объединения обрывками этой речи бранится чернь, когда желает особенно грязно выругаться – нечистые уста не страшны Речи Речей.
И еще Вэй спросила: каждый ли раз ты вот этак, как нынче, бросаешь дело Рогатого, сам не дойдя до главной цели? Пришлось, сбиваясь, объяснить, что на то ты и не невежественный мальчишка, и пока еще не немощный старик. Что хотел бы, видят Семеро, чтобы Вэй тебе родила дитя, но не ранее, чем привыкнет к тебе, поймет, приживется к твоим стихиям. Что беречь женщину от случайного зачатия – дело мужчины, и никакие травки-зелья, не говоря уж о паскудных овечьих кишочках, тут ни при чем: одной лишь сосредоточенностью.
И что же, спросила она, ты так и держишь себя под надзором всё время, пока…? А как же тогда – любовь, страсть?
Конечно, держу, сказал ты. Кроме прочего, это – один из способов чувствовать сильнейшую из радостей, радость любви, всё время, что пребываешь со своей любимой. А не какое-то там коротенькое мгновение.
И такого можно добиться? – спросила Вэй.
– Торжество Рогатого – каждый день, каждый час, каждый миг? Разумеется, можно. Если только любишь.
– Научишь?
– Научу.
***
На постоялом дворе нас поджидал досточтимый Маоли.
Взятие под стражу рыцаря Убуду – не его, Маоли, воля. Что бы там ни говорили о благородном Фарамеде и его обычаях, такого беззакония Маоли как служитель Владыки не допустил бы.
Суть сводится к тому, что Маоли приставил охрану к комнате, где со вчерашнего вечера пребывает Убуду и кающаяся девица Кариджи. Ни оружия, ни грамот, ни чего-либо иного у Убуду не изымали. В настоящее время рыцарь пребывает в упадке телесных сил, забылся сном. Для чего же охрана у дверей – это Маоли может мне разъяснить.
Прошлым вечером, оставив благородного Фарамеда и свиту его в тайном убежище, Маоли сам отправился в город. Отчасти потому, что встревожен был сообщением о нашей вылазке на маяк. Не предупреждали ли меня о прыти лабирранских доносчиков? Мы еще за околицу не вышли, а в землянке на пустыре уже было известно: мардийский отряд двинулся ловить мятежника Гианьяна.
Досточтимый Маоли, не последовав за нами, остался на постоялом дворе Рунды Яндарри. Вероятно, поджидал своего соглядатая – здешнего, из посадских граждан.
Около полуночи Маоли почуял близость Смерти. Бросился наверх, застал схватку между четверыми избранниками Судии Праведного.
– Схватку?
– Благородный Убуду пытался сдерживать остальных, не подпуская к девушке. Один – против троих призраков.
– В точном ли смысле досточтимый говорит о призраках?
– Призраки-горюны средней степени силы, привязанные не к месту своей злополучной кончины, но друг к другу и к девице. Моряк Маттари, пьяница Джа и ткач Пегидду. Три жертвы одного и того же злодеяния.
– Горюны милостью Владыки Гибели бестелесны. Как тогда объяснить следы от пальцев душителя на шее девушки?
– Один из призраков волею Властелина Погибели наделен способностью вселения. Всё говорит о том, что в прошедшие ночи он вселялся в тело самой Кариджи. Вы же видели: след на шее – от некрупной руки. А ткач Пегидду, по нашим описаниям, был при жизни дюжим малым. И расположение пальцев странное – если не считать, что девица душила себя сама. Надо сказать, она обладает завидной силой воли, если сопротивлялась воле избранника. Другая бы уже удавилась…
– Тем легче будет ей вынести покаянные обеты.
– Да… Мне удалось расспросить избранников: для меня, как понимает досточтимая, делом первейшей важности были их показания по делу.
Я не стала спрашивать, что же именно рассказали горюны.
– Как досточтимый находит состояние рыцаря Убуду?
– Худшее позади.
– Досточтимый Маоли подоспел вовремя. Моя вина: я оставила рыцаря без помощи в прошедшую ночь, зная, что он тяжко переносит встречи с избранниками.
– А главное – не имеет достаточно воли удерживать себя от решительных действий вроде заклинания призраков. Не подоспей я вовремя, втроем они его бы свалили.
– И я, и мардийский храм Судии в долгу перед досточтимым.
– Храм Судии может в ближайшее время вернуть упомянутый долг. В ближайшее время я отправлюсь в Марди и буду искать доступа к грамотам из хранилища мардийского суда.
– Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы таковой доступ был дан без промедления.
– Вот и хорошо. А пока мы можем обменяться здешними грамотами.
И вручил мне связку доносов. Я передала ему часть жалоб из своего запаса. Рамбутан на постоялом дворе не появлялся. Пришли двое рамбутановых соглядатаев, сообщили: благородный Тубу на посаде, в доме некоей благородной дамы. Пишет отчет о событиях у маяка.
Кому отчет? До сих пор Рамбутан держался мстителем-одиночкой. Для того, будто бы, и к нам прибился, чтобы не вовсе беззаконно рыскать за Гианьяном по Объединению.
Вправду, что ли, он до сих пор состоит на службе у царя Аранды? Или с боярином Фарамедом поладил?
Я сочла должным предупредить досточтимого Маоли: благородный Тубу Мардек нынче ночью сам сознался в своем вероотступничестве.
Ориджи уложили в моей комнате. Гианьяна, как и было договорено, отнесли к досточтимой Убимерру. Послали на литейный двор: передать, что карл Чедувилбарак вади Банбан тяжело ранен, да призвать мастера-кузнеца с кандалами, заковать мятежника. В нынешнем своем состоянии Гианьян не сможет бежать, ибо тоже тяжко ранен, – но кто знает, как скоро он оправится?
Остаток утра решено было отвести для отдыха и сна – тем, кто сможет уснуть. Кабатчик Рунда призвал для охраны наших покоев своих товарищей из лабирранской чумной стражи. Я попросила немедленно разбудить меня, если Гианьян очнется и заговорит – как и в том случае, если его призовет Владыка Гибели.
***
Картины мастерши Вэйджавэй:
9. Под вечерним косым солнцем по пустырю бредут трое. Впереди – молодой лохматый пес, дальше мальчик лет шести, за мальчиком – пёс постарше. Спускаются с горки, вот-вот скроются в траве. Что за травы цветут, не видно, но смысл картины соответствует началу лета: собака есть тварь, подобающая исполинской стихии. Ибо люди так же относятся к собакам, как к самим людям в древности относились предводители их, дибульские исполины. А иные ученые люди говорят, будто исполины, как и змии, не вовсе исчезли из пределов населенного мира, но скитаются по нему в людском обличии. Будешь собак обижать, исполин тебя самого прижучит.
10. На кладбище у высокого могильного столба – трое поминальщиков. На скатерке перед ними кувшин вина, сыр, лепешки и соленья. Слева – мусорщик Ливарра с соней, что выглядывает из-за пазухи, с вощаной дощечкой под рукой. Всегда готов записывать, если ему начнут рассказывать сон. Посередке сидит лабирранский могильщик, скалит клыки – должно быть, излагает что-то смешное. Справа же, опираясь о древко копья, пригорюнился благородный Убуду Кангеан. Не до побасенок ему: любовь всей убудиной жизни, всей смерти его, лицедейка Ориджи, позабыла его ради беззаконика Тубу Мардека.
Рыцарь Судии, упырь и чернокнижник – милейшие сотрапезники!
***
Проспали мы до полудня. В полдень на постоялый двор прибыл наместничий секретарь, мастер Кирджа Койнари. Я спустилась толковать с ним в общую залу.
Господин наместник просит скорейших письменных объяснений о происшествии у маяка, о взятии под стражу умбинского мятежника, а также об убийстве баллуского дворянина Кенобула Ардари. Впредь до выяснения дела, наместник Баллаи настоятельно просит меня и весь наш отряд не покидать города Лабиррана.
Я написала наместнику, а также главе лабирранского ополчения и настоятельнице храма Безвидного. Пришлось признать: ручаясь за других своих спутников, я не имею власти ни удерживать при себе благородного Тубу Мардека, ни следить за его дальнейшими передвижениями.
Секретарь Кирджа забрал мое послание к наместнику и удалился.
Сверху по лестнице сбежал один из чумных стражников.
– Очнулся сквернавец! Крамолу гонит!
Когда я вошла в покои досточтимой Убимерру, ни самой ее, ни мохнонога в комнате не было. Двое стражников сидели на корточках на полу. А Баттам Гианьян нараспев читал песню из мардийского действа о правосудии князя Вонгобула.
Раненный в горло, оставленный в живых волею Судии, Гианьян не утратил способности к членораздельной речи.
– Досточтимая? Прошу Вас: уважьте одно мое желание. Передайте от меня весточку здешнему горожанину, лекарю Курбани Бетиану.
– Никаких посланий.
– Да можно и на словах. Скажите, что я навсегда сохраню в памяти те несколько горьких, но прекрасных дней, что провел в его обществе.
Тьфу, страмцы поганые! – отозвался один из стражников. А Гианьяну, похоже, того и было надо. Лежит, выглядит почти что довольным жизнью.
Забыл, что людей из Марди страмством не удивишь.
– Признайся, лучше: это ты из любви к Курбани давеча евонного соперника, лекаря Келлионелли зарезал? – молвил другой стражник.
Нет, ответила ему я. На лекаря Келлионелли напал карл Чедувилбарак вади Банбан. Причиною тому была диковинная лекарева птица, прозываемая Липаритом.
– Вот она где, страмотища-то! – отозвался Гианьян.
Я вернулась в свою комнату. Там уже все пробудились. Милостью Судии я распознала, что проклятие на девице Кариджи лежит, но призрак ее оставил.
– Так как насчет обета, досточтимая?
– Пусть будет обет целомудренной жизни во славу Властелина Погибели. На девять лет.
– Девять лет?! Это сколько ж мне будет, когда… Двадцать шесть! Это же… Кому я тогда нужна буду, старая девка-то?
– Воля твоя. Семерым ненавистно принуждение кого бы то ни было к принесению обетов. Даже кающихся нечестивцев.
– А если я не… Иначе неупокойник вернется, да?
– Не один к тебе вернется! Сотни, тысячи придут! – отвечала Ориджи строчкой из мардийского действа.
***
В третий день преполовения Исполинов жрица Уби ушла с постоялого двора Рунды за час до полудня. Уснуть всё рано не удалось. Провожая ее, кабатчик – он тоже не спал – поблагодарил за вызволение человека с Большого Корабля из рук мятежников. И попросил: если досточтимая где-нибудь увидит собачку благородного Рамбутана, пусть, коли то возможно будет, ее поймает. К Уби, степнячке, всякая животина тянется.
– А не то господин с меня голову снимет. Давеча он собаку с собою не взял, она и сбежала. А мне велено не уходить со двора.
Возле храма, как ни в чем не бывало, трудились плотники. Сообщили: в храме молится убогий Хаккеди.
– Вчера пьян напился, так возле храма и уснул. Утром чумной надзор приходил, забрать его хотели – да мы не выдали.
– Почему?
– Ежели этот малый из пестрого храма обет нарушил – он против Безвидного грешник. Проспался, каяться пошел. Так пусть лучше у нас кается, чем там о наших делах досточтимой Турринге ябедничает, верно?
– Да вознаградит вас Премудрая за рвение.
– А еще из управы приходили. Отчета требуют.
Уби помолилась перед Письменами Премудрой. Потом написала отчет: как можно более общими словами. Но в управу не поспешила.
Давеча жрица Виндарри отдала Уби кольцо мятежника Гианьяна. Милостью Премудрой Уби попробовала его исследовать. Сделано кольцо не в Ви-Умбине: должно быть, его заклял баллуский беззаконный кудесник Талипатта, гианьяновский покровитель. Чары, бывшие в кольце, все истрачены.
В управе толпились жалобщики. В их числе – карл Бебурджатага вади Банбан, дядюшка болвана Чеди.
Едва Уби вошла, к ней кинулась ткачиха Аланги.
– Прошу заступничества! Ночью Моего едва не убили. Вот прошение: подпишите, досточтимая!
При себе у Аланги – объемистый узелок. Опытная жалобщица: с пустыми руками искать правосудия не ходит.
– Будь по-вашему. А не знаете ли, какого умбла ради мастер Келлионелли приплыл ночью на маяк?
– Куда? Мой на посаде был, искал брата, Джедара.
– Однако же ранен был возле маяка. На моих глазах.
– Не знаю…
– Джедар, кстати, нашелся вовсе не там: с вечера еще его приютил досточтимый Миррали. Могу Вас порадовать: Джедар поправляется.
– Слава Семерым!
– А птица жениха Вашего, которая Липарит, оказалась волшебной.
– Как это?
– Чарами кричит. Насылает боевое буйство.
– Семеро на помощь!
Аланги развернула узелок. Внутри – клетка, в клетке с сонным видом сидит птица Липарит.
– Сделайте милость, досточтимая: возьмите тварь эту на храм как пожертвование!
– Да. Благодарствуйте. В храме ей самое место. Птица едва ли сознает, какие именно она творит чары. Может статься, в ее запасе есть еще более опасные заклинания.
– А уж Вы за Моего похлопочите! Пусть лиходея сыщут, который его убить хотел!
Можно ли видеть господина наместника? – спросила Уби у писарши Мурри.
– Чуть позже. В настоящий миг наместник беседует с благородным Фарамедом.
Оставив Мурри свой отчет, Уби отнесла клетку с птицей в храм. Препоручила Липарита заботам мастера Хаккеди, а сама направилась к храму Безвидного.
***
Из личных записей Папако Винги
Запись от третьего дня преполовения Исполинов:
Невозможно обойти вниманием происшествия, случившегося утром в семнадцатый день месяца Исполинов по местному времяисчислению.
Утром, около середины часа Исполинов, ты шел, сопровождая мастершу Вэй, по улице, что огибает храм Водной Владычицы с северо-восточной стороны. Навстречу откуда ни возьмись – рослая личность в кожаном доспехе и при оружии. Племенем – хоб, нос багровый, борода расчесана на две стороны.
Увидал тебя, остановился. Рявкнул:
– Папако Винги?
И произнес подряд не менее трех дюжин слов на вингарском наречии, в письменной речи неуместных.
Как бы тебя сейчас, шепнула Вэй, под стражу не схватили!
Уже по-мэйански хоб вопросил, есть ли у тебя, Папако, ручной самострел.
– А что? – вопросом на вопрос отвечала Вэй.
– А то, что в городе совершено убийство при помощи этого оружия.
– Мастер Папако не мог. Он не убийца. Я свидетель.
– Свидетель чему?
– Что поединок был бескровным.
– А после поединка ты, гражданка, когда в последний раз видела самострел, принадлежащий этому вот иноземцу?
– Шаромет!
– Из него не одними шарами стрелять можно. Итак, Папако, отвечай: где ты провел давешнюю ночь?
С твоей стороны было бы поистине бесчестно дать хобу искренний ответ – учитывая, где ты-таки провел счастливейшую из ночей твоей жизни. Ты сыграл болвана, переспросив:
– Какую ночь?
– Прошлую! С первого на второй день преполовения.
Он искал мою дочку! – воскликнула Вэй. И нашел ее!
– С самострелом?
– Нет.
– Присягнешь?
– И присягну. А ты сам-то – кто такой?
Я – Бандаггуд. Знаменосец боярина Фарамеда Кай-Тирри, - отвечал хоб.
– Ээ, врешь! Знаменосец постарше будет. И обличием другой. А ты – самозванец, значит? А ну, пойдем-ка в управу!
С этими словами Вэй ухватила хоба за руку пониже локтя, развернула лицом к северу. Хоб не стал спорить.
В управе нас троих встретил секретарь, мастер Кирджа.
– Вот, самозванца привели. Фарамедовым сподвижником назвался. Присяги с честных граждан требовал. Не иначе, соглядатай!
– Мастерша Вэйджавэй, Вы в своем уме? Это и есть знаменосец Фарамеда!
– Нет! Тот благообразный, седой. А этот – пьянь краснорожая. Тот у мастера Рунды на постоялом дворе живет.
Я же предупреждал! – обратился хоб к секретарю. Я боярину давно говорю: брать пора самозванцев!
– Ага, сам признался! Слышите, мастер: он раскаивается!
Секретарь примирительно развел руками:
– Погодите, граждане. Давайте разбираться. По-вашему, Фарамед и спутники его – это те, которые застали ваш поединок с мастером Лаинберуангом утром в праздник преполовения? Кого-то из них вы еще подстрелили…
– Досадная случайность. В меня тоже шариком попали.
– Хорошо. Так в которого всадника попал ваш снаряд?
– Не снаряд, а шарик с краской. В Фарамеда. Он держал себя, как истинный рыцарь, не бранился.
Пёсий сын! – вполголоса ругнулся хоб. Вэй двинула ему локтем под ребра.
– Еще и боярина оскорбляет, подлец! Слышь, мастер Кирджа: зови-ка наместника!
Ваша правда, без наместника нам не разойтись, согласился секретарь Кирджа. И только хотел отворить дверь во внутренние покои управы, как дверь открылась сама.
Из двери вышел мужчина средних лет, очень широкий в плечах и груди, хоть и не высокий. Волосы до плеч, черные с проседью, а глаза светлые, почти бесцветные. Одет по-домашнему, в штаны и рубаху, однако пояс с мечом в ножнах уже при нем, на ногах сапоги.
– Благородный господин! Нам бы боярина Фарамеда…
Несколько мгновений вошедший глядел на Вэй. Хоб молча состроил господину рожу: я, мол, предупреждал!
– Давайте пройдем в мои покои, – предложил господин.
– Я с вами. Буду вести запись! – вызвался секретарь Кирджа.
И всех вас провели в одну из жилых комнат при управе. Усадили к столу.
В глубине комнаты можно было заметить знамя: черное с желтым сетчатым узором.
– Итак, граждане: объясните, чего вы хотите.
– Нам нужен рыцарь Фарамед.
– Мне очень жаль, уважаемая, но Фарамед Кай-Тирри – это я.
Между вами двоими, тобой и Вэй, воцарилось замешательство. Хоб глядел со злорадством.
– Те люди, кого вы видели въезжающими в город позавчера, не суть мои люди. Мой отряд прибыл в Лабирран десять дней назад.
– А кто же – те?
– Увы. Поскольку они выдают себя за меня и моих спутников, постольку они – самозванцы.
– То есть как?
– Воспользовались моим именем для каких-то собственных целей. Видимо, сочли личину борцов со злом удобным прикрытием.
Ты набрался дерзости и спросил:
– А Вы?
– Вот уже десять дней, как мы занимаемся нашим прямым делом. Искореняем беззаконие.
– У нас на Винге говорят: истинный закон не имеет нужды делать вид, что он закон.
– Полностью согласен.
– Однако тех, вторых приезжих все жители города сразу распознали как защитников закона. Потянулись к ним со своими горестями. И надо сказать, за два дня пребывания в городе эти самозванцы успели сделать кое-что доброго. Например, пустились на поиски пропавшей девочки, дочки мастерши Вэй. А вы? Можно спросить, что вы все это время делали?
– Для расследования беззаконий имеются свои приемы. Любая шумиха и толпа делу Закона противопоказаны.
– Стало быть, вы бездействовали? Выжидали?
Фарамед так не поступил бы! – подытожила Вэй.
– Надеюсь, сегодня всей этой неразберихе будет положен предел. Вас же, мастер Папако Винги, я хотел бы спросить о Вашем оружии, шариковом самостреле.
Вэй вскинулась:
– А может быть, Вы грамоту покажете? Полномочия там, всякое-разное…
– Грамоту?
– Общественность хочет видеть, Вы это или не Вы.
– Извольте.
Господин извлек из складня лист бумаги. Сказанное в грамоте подтверждало: он действительно боярин, Фарамед Тиррийский. Уполномочен государем королем Объединения расследовать и карать беззакония везде, где бы они ему ни встретились.
И внизу королевская печать: крапчатый воск, оттиск в виде листа каштана.
– Печать и подделать можно – промолвила Вэй.
Но не печать Безумия в очах! – шепнул ты ей. Достаточно приглядеться к господину рыцарю, и увидишь: это не самозванец, а сумасшедший.
– Вот, досточтимый не даст солгать!
Секретарь Кирджа вскочил с места, приветствуя новое лицо: малорослого, рыжеватого и смуглого стройного человека в черном. Жреца Владыки Гибели из заморской Бугудугады, досточтимого Гамурру-Маоли. Когда-то на Винге тебе доводилось с ним встречаться.
Возложив руку на знак Владыки, шитый серебром по черному череп у себя на груди, жрец засвидетельствовал: беседовавший с вами помешанный господин – в самом деле боярин Фарамед.
– А Вы что же, думали, будто Фарамед – тот, кто остановился на постоялом дворе?
Думали, отвечали вы. Жрец кивнул. Милостью Владыки ему дана способность распознавать ложь. Для того он с Фарамедом и ездит: чтобы тот не казнил безвинных.
– Так ведь выходит, что это Вы – и весь ваш отряд – поддерживаете самозванцев! Вы могли опровергнуть их притязания – коих, впрочем, никто из них прямо не высказывал.
Жрец тебе ответил:
– Да. Они в том нуждались. Мы – в тайне, они – в возможно большей, пусть и ложной, огласке. Как видно хотя бы на вашем примере, и мы, и они по-своему преуспели.
А всё-таки тот Фарамед был больше похож – вздохнула Вэй.
Прежде чем отпустить вас с миром, Маоли все-таки спросил у тебя, где и когда ты в последний раз видел твои шарометы.
Дома, сказал ты, в сундуке. Вчера вечером. Надо полагать, там они лежат и посейчас.
– Дело в том, что в ночь с первого на второй день преполовения из шарикового самострела стреляли в здешнего посадского подростка Джерикко. Насколько я могу понять, он вместе с вами и вашим рыцарем помогал искать девочку на пустыре.
– Да, помогал.
– Милостью Владыки Гибели удалось узнать, что Джерикко выжил. Но где он сейчас, неизвестно. А подросток этот нужен правосудию: он – важный свидетель. Именно он нашел тело убитого моряка Матариджи. Вы, Папако Винги, стреляли в упомянутого Джерикко?
– Нет. Не стрелял.
– Ваша правда. Можете ли Вы поручиться, что в названную ночь никто не выносил самострела из Вашего дома?
– Не могу. Я отлучался на поиски девочки.
– Ваша правда. Да и свидетели есть, что Вы были на пустыре и самострела при Вас не было. Вы пустились искать дитя, оставив в доме у себя нескольких гостей, так?
– Да.
– Назовите этих людей.
– Лекарь Келлионелли. Он много выпил, едва ли мог бы стрелять.
– Вам известно его нынешнее местонахождение?
– Нет.
– Остальные гости?
– Невеста лекаря, ткачиха Аланги. Мой друг и соперник Лаинберуанг к тому времени уже ушел домой. За моими гостями остался присматривать гоблин Ликакко.
– Он будет допрошен. Можете ли Вы опознать того ряженого, кто приходил к Вам в дом вместе с Джерикко?
– Он был на ходулях и в личине. Едва ли. Разве что по голосу. Не позволите ли задать вопрос?
– Спрашивайте.
– Мальчик Джерикко выжил. Так?
– Да.
– После того, как его ранили, – кто его осматривал?
– Никто. Судя по всему, стрелок унес его с собою и где-то спрятал.
– Тогда откуда вообще известно, что в мальчика стреляли?
– Дружинник благородного Фарамеда наблюдал за пустырем. Видел подростка, видел неизвестную личность с самострелом. Выстрел был произведен, подросток упал. К нему приблизились, подхватили и потащили. Трудно сказать, был ли стрелявший и тащивший одним лицом или нет. Вы сами помните: ночь была суматошная.
– Человек благородного Фарамеда всё это наблюдал – и не вмешался?
– У него был другой приказ.
– Чтобы подбить кого-то выстрелом из самострела, но не убить, да еще ночью – должен стрелять не просто очень хороший стрелок, а выдающийся мастер. Я бы не сумел.
– Отправляйтесь домой, мастер Папако. Сдайте Ваши самострелы главе лабирранского ополчения, благородному Лионго. Они произвели на него глубочайшее впечатление. А завтра прошу Вас явиться в управу: будет суд.
Вы с Вэй отправились домой. Ликакко всю ночь и утро сидел в доме Вэй с ее девочкой. Хидагати осталась довольна: гоблин рассказывал про Гамбобая Марбунганского и учил, как надо падать, чтобы не падать.
Да благословят Семеро твою Вэй. Во всё утро она ни словом, ни взглядом не напомнила тебе о давешнем. На целых полдня отдалила от тебя страх всех страхов, что приходит после счастья: а повторится ли то счастье еще хоть раз?
***
В пестром храме Уби не молилась. Постучалась в одно из жилых строений. Не к начальству, а к устроителям стихий.
Мастер Байками – благообразный старичок. Коллега его Винни - девица с острова Винги. Подобно земляку своему Папако, ходит, завернутая в простынях.
Уби рассказала, где и в каком состоянии пребывает нынче мастер Хаккеди.
– Обет трезвости был наложен на него в храме служителями Безвидного?
Насколько я знаю, нет, – отвечал старичок. Но в здешнем храме, разумеется, он ни разу не напивался пьян.
Его обеты – его печаль, – заметила устроительница.
– Не знаете ли, с кем он давеча выпивал?
– С другом. Мастером Гайарри.
Ничего удивительного. Коллеги! Должен же был певец угостить стихотворца в благодарность за песни…
– Как полагают высокоученые: этот Хаккеди – безумец? Или притворяется?
По мнению устроителя, здравость рассудка Хаккеди до сих пор не внушала опасения. Что касается частичной потери памяти, то досточтимой Убимерру виднее, сказывается ли в том кара Премудрой. Ведь известно, что некоторое время Хаккеди пребывал в рабстве у беззаконного чародея Биатирри Вингана, чья верность Семи богам по меньшей мере сомнительна.
– Да уж. А перед тем долго и счастливо учился у другого кудесника, мастера Талипатты. Тот тоже, насколько я знаю, не принимал посвящения в храме Премудрой.
Я думала, с такой Мудростью, как у Хаккеди, люди не живут – молвила мастерша Винни.
– Да? – глянула Уби на мастера.
– Резкая крайность. Чрезмерное развитие одной из стихий: стихии Мудрости.
– Отсюда и его неудержимая тяга к фокусам?
– Несомненно. Мы пытались, как могли, уравновесить его. Но…
– По-моему, вся беда в том, что он сам не знает, чего хочет. То ли уравновеситься, то ли наоборот.
Да, это на него похоже, - согласился мастер Байками.
– А может быть, он для начала хочет узнать, чего хочет Премудрая?
– Так ведь он, мастерша Винни, всё своё уже получил. Чары без книги, дар сочинителя песенок… Благодарю и не смею более докучать высокоученым. Да благословит вас Премудрая.
Винни вышла за храмовые ворота вслед за Уби.
– Как полагает досточтимая: хорошо ли это будет, ежели власти потребуют выдать им Хаккеди как шарлатана?
– Едва ли такой запрос поступит. Теперь-то он уже не шарлатан, а избранник Премудрой.
– Я так и думала.
***
Из записей госпожи Такулги, секретаря боярина Фарамеда:
На закате третьего дня преполовения Исполинов боярин имел беседу с досточтомой Габай-Туррингой, настоятельницей лабирранского храма Безвидного.
Боярин изложил досточтимой итоги своего расследования по делу об убийстве Маттари Матариджи. Миджирские задания Маттари, равно как и его самоуправство в выполнении этих заданий, разглашению не подлежат. Со своей стороны, досточтимая не считает полезным для равновесия умов лабирранских жителей обвинение видного горожанина в устройстве наемного убийства. Наказание должно понести лицо, виновное во многочисленных беззакониях. И боярин, и храм не возражают, если свершением суда над таковым лицом займется мардийский храм Судии.
Ход беседы был прерван появлением непрошеного гостя: подростка Илонго Бетиана, сына лабирранского лекаря Курбани.
Подросток, не слушая увещеваний досточтимой Турринги, повалился в ноги боярину и взмолился: пусть высокородный Фарамед возьмет его, Илонго, в свою свиту! Ибо ему желалось бы ездить вместе с боярином по Объединению и вершить суд над злодеями. Жить же в отцовском доме ему, Илонго, нет больше мочи, особенно после того, как отец его бесславно загубил храмовое расследование трех смертей: Маттари, Джи и Пегидду.
Искренность речей подростка Илонго на поверхностный взгляд не внушила боярину сомнений. Решение было отложено впредь до совещания с досточтимым Гамуррой-Маоли. Досточтимый же выразил желание провести нынешний вечер на кладбище города Лабиррана, в молении обо всех усопших, так что на беседе в храме Безвидного не присутствовал.
***
Вечер третьего дня преполовения Исполинов. На постоялом дворе Рунды Яндарри тихо. Посетителей нынче нет: праздник кончен, боярин Фарамед принимает ябедников в управе. А мардийцы сами, кажется, под стражу взяты за самозванство. Попадешь в самозванские осведомители, самого к суду притянут. Вот народ и разбежался.
Собаку Рамбутана так и не нашли. Но тот пока и не спешит лютовать. Пошел на поиски сам со своими ребятами.
У себя будете ужинать, или внизу? – спросил кабацкий служка.
В комнате у Уби – мятежник и чумная стража при нем. Мохноног Гата присматривает за вещами и особо – за зачарованным сундуком.
– Лучше здесь.
Ужин досточтимой принесли. А с дальней скамьи поднялся певец Гайарри. Подошел, сел поближе.
Уби не пригласила его откушать.
– Скажите, мастер: за каким умблом вам понадобилось поить допьяна тутошнего лилового обормота?
Гайарри помедлил с ответом:
– Мне думалось, ему станет легче. Фарамед, все эти здешние убийства, побоища… Чем старше делаешься, тем на всё это труднее глядеть.
– А вы с Хаккеди, выходит, древние старички. И что же привело Вас, мастер, в сей мерзостный городишко?
– Не мерзостней других. У меня здесь друг живет. Лекарь Курбани.
– То-то Вы нынче не с ним.
– Две попойки в два вечера подряд – мне уже не по силам.
– А без бутылки разговор не клеится?
– Со времен нашего с Курбани соученичества он здорово изменился. У него множество забот, мне чуждых. Дети, семья… И вот, встретил я у вас на посаде человека, чьи печали отчасти похожи на мои. Захотелось с ним выпить. Хаккеди, вроде бы, в пьяном виде не буйствовал?
– Нет. Он всего лишь нарушил многолетний обет трезвенничества.
– Я заметил.
Спокойно, ровно выговаривает это зеленый мастер, уверенно. Дескать, не нам, посторонним, обсуждать чужие обеты.
– Имя вашим с Хаккеди общим печалям одно: трусость.
Верно говорится: уязвить человека – лучший способ вызвать его любопытство. Мастер, однако же, сходу не обиделся.
– Я и не говорю, что я храбрец.
– А жаль.
– И мне жаль. В нынешние времена есть причины для страха. Хорошо Вам, досточтимая, если Вам это чувство чуждо.
– Я хотя бы себя самой не боюсь.
– Себя… Себя Хаккеди не понимает, потому и боится.
– Я не о нём. О Вас.
Какой же мужик откажется побеседовать о себе, драгоценном? Мастер задумался.
– Я себя понимаю. И все равно боюсь. Как сказано у пророка Джаррату, чем ближе бездна, тем больше оснований в нее не заглядывать.
Уби глянет в гайаррину бездну, глаза в глаза. Он выдержит взгляд.
– Быть может, досточтимая, вся каша, что заварилась здесь, – на моей совести. Виноват, что тут скажешь. Приди я сюда на полмесяца пораньше… Я с чего-то решил, что парень так скоро, как сумеет, направится в Ви-Умбин. А он здесь задержаться решил.
Теперь пришел черед задуматься Уби.
«Парень» – пресловутый моряк Матариджи? Так вот с кем он должен был свидеться в Лабирране! Тогда понятно, почему Курбани Бетиан и его приятели так радели о расследовании убийства.
– В Ви-Умбине парню было бы, к кому обратиться?
– Да. А Вы, досточтимая, тут – по училищной части?
– Нет. По храмовой.
– Я тоже.
Только вот храмы разные.
Моряк Матариджи приплыл из Миджира. Наш друг Гайарри работает на миджирский зеленый храм. Песни древленские играет, да такие, что служат исцелению раненых. И в Миджир же два месяца назад отбыл древлень Юсската.
– Саз при Вас, мастер?
– Всегда при мне. Прикажете сыграть?
– Почему бы нет. Что-нибудь из Ваших собственных песен.
– Сам я не сочиняю. Только перепеваю чужие. Это у нас тоже общее с мастером Хаккеди. У меня – по части песен, у него – с чарами.
Певец Гайарри поднялся, отошел. Вернулся с сазом.
– Какие песни любезны досточтимой?
Уби возьми да и скажи: песни древленского певца Юсскаты ли Юррунги.
– Хорошо. Не взыщите за несовершенство перевода.
Беспечны, грубы, упрямы,
На стирку, стряпню – зарок.
Легкомысленнейшие дамы,
Королевы больших дорог.
Кто забросил и дом, и деньги,
И родителей, и семью –
Прекрасные приключенки,
За них я сегодня пью.
Зима у ворот Гевура,
Лармейский немирный брод.
Пьет у пристани стража хмуро
Только вот старшина не пьет.
Старшина у нас – баба-кремень,
Третий год не снимает лат.
Сыночку приспело время –
Князь Вонго не виноват.
Над Дьерри весна кружится
Последним сухим снежком.
-
«Нет, не помер, – сказала жрица ,-
Но домой не дойдет пешком».
В белой комнате я валялся,
А за окнами шел снежок.
Ох, как надо мной качался
Плясуньин тугой рожок!
На юге убрали сено,
Сбродило вино из груш.
Государственная измена,
Я – кадьярской шпионки муж.
Учит чары моя магиня,
А я рою в углу подкоп:
Как быстро мы с ней в Умбине
Могучих нашли врагов!
Под осень на пне пригретом
Сидел я, куря и злясь.
Божья странница со шпинетом
При дороге свалилась в грязь.
И полночи потом в трактире
Мне плела за пустым столом
О чудном нездешнем мире:
Богатом и холостом.
Браниться и пить – не слабы.
Что встречный – страмец, дурак...
Да какие же это бабы?
Только я вам отвечу так:
Дайте Семеро вам, ребята,
Среди ваших путей земных
В избе, в шалаше, в палатах
Слюбиться с одной из них!
И долго еще, до самой ночи Гайарри пел для Уби разные песенки. Весьма приумножил ее познания по части новейшей словесности.
В том, что мастер Гайарри не сочиняет стихов, выгодное его отличие от всех воздыхателей жрицы Уби. И Юсската, и княжич Даррибул, и, простите Семеро, устроитель Байджи – все себя считали большими поэтами. Кое-кто и вправду был – да что проку? Тем обиднее, когда в жизни сочинитель не стоит собственных строчек.
Гайарри может быть, кем хочет. Хоть пропавшим миджирским князем. Государем сердца досточтимой Уби – выдюжит ли стать? Едва ли. Разве что самозванцем, господином на один вечерок.
Это не значит, будто Уби сейчас пригласит его подняться в чью-нибудь пустую комнату наверху, призовет к делу Рогатого. Истинная любовь не признает крыши над головой, тем более в летнюю пору. Пустырь-то в Лабирране обширен – да только Уби не так скора на беззакония, как про нее болтают. В том числе и на беззаконные связи.
***
Судебное разбирательство в наместничьей управе города Лабиррана в четвертый день после преполовения Исполинов 586 года Объединения
Картины мастерши Вэйджавэй:
11. Большая зала в здании управы. Посередине у большого стола – наместник, высокородный Вонгирри Баллаи. Справа от него секретарь Кирджа Койнари, слева писарша Мурри. Правее Кирджи – боярин Фарамед и жрец Гамурра-Маоли. У правого края стола – знаменосец Фарамеда и двое боярских дружинников. Левее Мурри сидят досточтимые Гадарру-Виндарри и Габирри-Убимерру, у стола стоят рыцарь Убуду и лицедейка Ориджи.
Впереди на носилках, под охраной шестерых лабирранских стражников, лежит мятежник Баттам Гианьян. И там же на скамье сидит благородный Тубу Мардек Рамбутан.
12. Та же зала, но увиденная с другой точки. Перед столом наместника полукругом расставлены кресла. В креслах – досточтимая Габай-Турринга, благородный Лионго Парле, досточтимые Муллиджи и Миррали, чумной смотритель Генда и помощник его Джабурраджа. Позади них на скамьях расселись лабирранские обыватели: мастер Арджи, кабатчик Рунда Яндарри, Папако Винги, Хаккеди и другие. А еще несколько приезжих. Рядом с карлом вади Ингудом можно видеть стряпчего Джедара в черном стряпческом кафтане внакидку поверх повязок на шее и плече. Там же – бравая девица Ланкарри и некая скромная личность купеческого вида. На скамье же – благородный Куталирри Ардари в черно-белой скорбной повязке. Вдоль стен выстроены вооруженные городские ополченцы.
Итак, сегодня наместник будет вершить суд.
Секретарь Кирджа: Именем Светлого Князя Баллуского Атту-Варры. Судебное заседание открывается. К рассмотрению приняты три дела. Первое: досточтимая Гадарру-Виндарри из храма Судии Праведного, что в Марди, требует выдачи на храмовый суд присутствующего здесь дворянина Баттама Гианьяна, взятого храмом Судии под стражу на земле княжества Баллуского близ города Лабиррана.
Досточтимая Виндарри кивает.
Секретарь Кирджа: Второе дело. Баллуский дворянин, благородный Куталирри, господин Ардари, обвиняет благородного Тубу Мардека Рамбутана, умбинского дворянского сына, в убийстве младшего брата истца, благородного Кенобула Ардари.
Кивает благородный Ардари. Шепоток в зале: что это значит – «дворянский сын»? Стряпчий Джедар объясняет вполголоса: это означает, что прав наследования своего поместья Рамбутан не имеет. Опальный, стало быть, дворянин.
Секретарь Кирджа: Довожу до сведения собрания: благородный Рамбутан привлечен также и по первому из названных дел как свидетель. Дело третье. Высокородный Фарамед Кай-Тирри – о вновь открывшихся беззакониях в городе Лабирране.
Боярин Фарамед встает с места и кланяется залу. Шепот делается громче.
Секретарь Кирджа: Имеются ли возражения против рассмотрения названных дел?
Стряпчий Джедар: Имеется просьба рассмотреть еще одно дело. Запрос уважаемого Курнаджи Каррадикоты в лабирранскую управу.
Наместник Баллаи: Если останется время.
Стряпчий Джедар: Благодарю.
Секретарь Кирджа: Приступим к делу первому. Досточтимая Виндарри, изложите суть обвинений, по коим храмовый суд преследует присутствующего здесь Баттама Гианьяна.
Досточтимая Виндарри: Прошу терпения досточтимых, господина наместника и почтенного собрания. Мне придется начать издалека.
В начале 580 года Объединения в княжестве Умбинском вспыхнул мятеж. Поводом к нему было несогласие некоторой части умбинского дворянства присягнуть князю Джабирри Кай-Умбину после того, как в новогодие того же года князь Джабирри принял престол от отца своего, отрекшегося князя Джагалли Кай-Умбина.
При усмирении мятежа в умбинском боярстве Гунанджи держатели поместья Гианьян отказались подчиниться боярской власти и бежали. С тех пор благородный Тулунга Гианьян и младший брат его Баттам преследовались княжьими властями Умбина как бунтовщики, а сестра их, благородная Лалаи Гианьян, вместе с супругой и детьми Тулунги Гианьяна, нашли прибежище в княжестве Баллуском, в храме Безвидного в Садах, что в Ви-Баллу. Братья же оставались в Умбине, где скрывались по вымышленными именами.
В 582 году братья Гианьяны и их сподвижники совершили набег на земли Гунанджи, где были встречены боярской дружиной. В бою от руки Баттама Гианьяна пал Джа Рамбутан, старший брат присутствующего здесь Тубу Мардека Рамбутана. Сам же благородный Тубу с весны 551 года и по осень года 585-ого находился в странствиях вне пределов Объединения.
В день преполовения Старца 585 года в городе Марди, во дворе постоялого двора «Синяя соня», стоящего на земле храма Судии Праведного, Баттам Гианьян, явившийся туда под чужим именем, убил баллуского дворянина, благородного Родэна Джигарру, ожидавшего посвящения в рыцари храма Безвидного.
Досточтимая Габай-Турринга: Насколько известно храму Безвидного, убийцами благородного Родэна были оба брата Гианьяны!
Досточтимая Виндарри: Благородный Тулунга был сообщником убийцы, но не убийцей. Храмовое следствие в Марди сумело выследить братьев Гианьянов и предъявило им обвинение в убийстве. Движимый родственными чувствами, Тулунга Гианьян взял вину за убийство Родэна на себя и выговорил свободу своему брату, захватив в заложники мардийского храмового служителя.
Позднее милостью Судии Праведного признание Тулунги Гианьяна было распознано как ложное. Ложью было и его утверждение, что брат его Баттам не убивал Родэна Джигарру. В настоящее время Тулунга Гианьян находится в княжьей тюрьме в Ви-Умбине, осужденный за мятеж.
Баттаму Гианьяну удалось бежать из Марди. С тех пор в течение семи с половиною месяцев храмовые власти вели розыски – и вот, в ночь со второго на третий день преполовения Исполинов Баттам Гианьян был задержан близ лабирранского маяка, на земле князя Баллуского, управляемой высокородным господином наместником Вонгирри Баллаи. Обстоятельства задержания изложены мной в отчете, представленном в управу.
От имени храма Судии Праведного прошу передать Баттама Гианьяна на храмовый суд.
Наместник Баллаи: Благородный Баттам Гианьян!
Баттам Гианьян: Да, господин наместник?
Наместник Баллаи: Признаете ли Вы выдвинутое против Вас обвинение?
Баттам Гианьян: Признаю. Я нанес смертельную рану благородному Родэну Джигарру на пороге упомянутого трактира в Марди на земле храма Судии.
Наместник Баллаи: Было ли то убийство предумышленным либо непреднамеренным?
Баттам Гианьян: Умышленным. Я и мой брат имели причины желать скорейшей кончины благородного Родэна. Так или иначе, супостат наш пал с оружием в руках.
Досточтимый Муллиджи: Прекрасно!
Досточтимая Виндарри: Но это не был поединок, освященный в храме!
Баттам Гианьян: Ничего удивительного. Ни один из мардийских жрецов не освятил бы нашего поединка с Родэном. А меня и брата еще, пожалуй, выдал бы княжьим властям. В княжестве Умбинском храмовая власть часто трудится на службе светской.
Наместник Баллаи – досточтимой Виндарри: Обвиняет ли храм Судии Праведного Баттама Гианьяна также и в святотатстве?
Шепот в рядах зрителей: он не только убил, а еще казну храмовую ограбил!
Досточтимая Виндарри: Не имею полномочий предъявлять такое обвинение.
Собрание может слышать громкий вздох облегчения из груди господина наместника.
Секретарь Кирджа: Управа располагает отчетами о задержании Баттама Гианьяна. Отчеты представили как служители храма Судии, так и свидетели: досточтимая Габирри-Убимерру из храма Премудрой Ткачихи, что в Лабирране, а также благородный Тубу Мардек Рамбутан.
Согласно отчетам, Баттам Гианьян оказал сопротивление храмовым служителям, чем вызвал ответные действия. Мой вопрос: желает ли досточтимая Убимерру предъявить Баттаму Гианьяну обвинение в беззаконном чародействе?
Досточтимая Убимерру: Я не была свидетельницей применения чар Баттамом Гианьяном.
Секретарь Кирджа: Речь идет о приведении в действие зачарованного кольца. Его описание имеется в распоряжении управы.
Досточтимая Убимерру: Я не предъявляю обвинения.
Секретарь Кирджа: Прошу высказаться свидетеля, благородного Рамбутана, представителей храма Безвидного, а также благородного Фарамеда.
Шум в зале: слушатели недовольны предложенной очередностью выступлений.
Тубу Рамбутан: Я принимал участие в розыске и задержании Баттама Гианьяна. Я свидетельствую: Баттам Гианьян убил моего брата, Джу Рамбутана. Прошу подтвердить мои слова присутствующую здесь Ориджи Мардари, ученицу и наследницу моего брата Джи.
Ориджи: Подтверждаю. Джа Рамбутан, смертельно раненный, при мне и в присутствии жреца из храма Судии, что в Гунанджи, назвал имя своего убийцы: Баттам Гианьян.
Тубу Рамбутан: Я требую божьего суда: поединка между мной и Баттамом Гианьяном.
Досточтимый Муллиджи: Прекрасно!
Куталирри Ардари: Оспариваю!
Наместник Баллаи: Прошу ответить досточтимую Виндарри.
Досточтимая Виндарри: Божий суд Тубу Мардека Рамбутана с Баттамом Гианьяном должен состояться в Марди с благословения храма Судии Праведного.
Наместник Баллаи: Прошу высказаться досточтимую Габай-Туррингу.
Досточтимая Турринга: К моему сожалению, храм Безвидного в городе Лабирране не был поставлен в известность о замыслах посланцев из Марди. Меж тем, мы могли бы оказать помощь… Но что сделано, то сделано. Однако благородный Фарамед, боярин Кай-Тирри, известил меня о своем расследовании по делу о беззакониях в нашем городе в первой половине месяца Исполинов нынешнего года. Баттам Гианьян оказывается причастен к названным беззакониям. Я говорю о трех убийствах: Маттари Матариджи, Джи, прозвания не имеющего, и Пегидду, прозвания также не имеющего. Прошу боярина Фарамеда изложить выводы его расследования.
Шепот за столом. Досточтимая Виндарри – досточтимой Убимерру: верно ли я понимаю, что все три убийства совершились уже после того, как Фарамед прибыл в город? Раскрой Фарамед свое присутствие раньше – быть может, нескольких жертв удалось бы избежать? Убимерру: зато многих других – не избежали бы.
Боярин Фарамед: (дождавшись тишины) Итак, мои выводы. В городе Лабирране совершено три убийства. Два предумышленных и одно непредумышленное.
Маттари Матариджи, ходатай из Миджира, прибыл в город под видом моряка. Он искал встречи с Баттамом Гианьяном, скрывавшимся в Лабирране под вымышленным именем Джабула Тайнари. Согласно бумагам, обнаруженным при Матариджи уже после его гибели, предмет его переговоров с Гианьяном лежит в области беззакония, однако подлежит разбирательству не на княжеском, но на королевском суде.
Шум в зале. Секретарь Кирджа и наместник знаками призывают к молчанию.
Боярин Фарамед: Не достигнув согласия с Матариджи, Гианьян нашел исполнителей для расправы над ним. Убийство совершили названные ранее Джа и Пегидду. На Баттаме Гианьяне лежит вина в подстрекательстве и найме убийц.
Стряпчий Джедар: Вопрос: как были обнаружены бумаги Матариджи?
Боярин Фарамед: Они были переданы мне свидетелем убийства, осмотревшим тело еще до прибытия храмовых и городских властей.
Из зала: осмотревшим или ограбившим?
Стряпчий Джедар: Может ли упомянутый свидетель выступить перед судом?
Боярин Фарамед: Нет. По законам Объединения указанное мной лицо не имеет права свидетельствовать. Кроме того, мне неизвестно его местонахождение в настоящее время.
Досточтимая Убимерру бросает взгляд на досточтимого Миррали. Тот кивает, сохраняя молчание.
Боярин Фарамед: Зная, что за время своего пребывания в Лабирране Матариджи успел вызвать недовольство здешнего состоятельного горожанина, мастера Тарриго Арджи, упомянутый убийца Джа занялся вымогательством, угрожая заявить властям, будто именно Арджи нанял его и Пегидду для убийства Матариджи.
Секретарь Кирджа: (к собранию) Прошу сохранять тишину!
Боярин Фарамед: Слуги мастера Арджи получили приказ вышвырнуть вымогателя Джу вон из дому. Убегая от них, Джа пытался перелезть через забор. Неудачное падение окончилось для него смертью.
По лицу досточтимой Виндарри пробегает тень, точно от боли. Досточтимая Убимерру обращает на нее вопросительный взор, Виндарри знаком отвечает: не беспокойтесь.
Боярин Фарамед: Убийство ткача Пегидду также совершили наемные убийцы, до сих пор еще не пойманные. Заказчиком был Баттам Гианьян, опасавшийся, что гибель Джи подтолкнет Пегидду к явке с повинной к городским либо храмовым властям. Нечестивое послание, где Пегидду будто бы объявлял себя самоубийцей, написала здешняя горожанка Кариджи.
Секретарь Кирджа: (к собранию) Прошу-таки тишины!
Боярин Фарамед: Служители Судии Праведного из города Марди уже возложили на упомянутую Кариджи надлежащее покаяние. Я, Фарамед Кай-Тирри, обвиняю Баттама Гианьяна в подстрекательстве, в устройстве двух убийств и косвенной причастности к третьему. Прошу служителей храма Безвидного поддержать мое обвинение. Виновный да понесет наказание.
Досточтимая Турринга: Поддерживаю. Милостью Безвидного мне удалось расспросить Матариджи уже после его кончины. Он сообщил: причиной его смерти стал тот, для встречи с кем он прибыл в Лабирран.
Наместник Баллаи: Баттам Гианьян! Что Вы можете ответить?
Баттам Гианьян: Прошу позволения побеседовать с досточтимой Габай-Туррингой вне собрания. Ибо обвинение поистине тяжко.
Наместник Баллаи: Прошу ответить досточтимую Туррингу.
Досточтимая Турринга: Не возражаю.
Стража переносит Баттама Гианьяна в смежный с залой покой. Досточтимая Турринга и благородный Лионго проходят туда же. Беседа длится около получаса.
***
Фарамед Кай-Тирри – всё-таки не безумец. Будь он безумен, он верил бы в те слова, что произносятся его устами.
Ложь. Ложь. Общая, стройная, тщательно выстроенная ложь. Ложь боярина Фарамеда – во много раз сильнее любой другой лжи.
Сейчас перерыв. Зрители судебного действа поднимаются со скамей, идут размяться. Разбредаются и люди из-за наместничьего стола. Досточтимая Уби кивает мне: прогуляемся?
В теле смертного, учат лекари, три сотни костей. Ни одной, чтобы не корежилась, не рвалась на части. Прогуляться, говорите? Наместник Вас не похвалит за этакое неприличие, если ему придется за свой счёт везти в Марди тело мардийской же жрицы.
Быть может, я бы и попыталась встать. Судия снисходителен ко скудости смертных сил: никто не останется в живых, если жить станет действительно нестерпимо. Никто, даже мертвые для мира служители Судии. В глотку королевскому уполномоченному Кай-Тирри вцепилась бы уже не Виндарри из мардийского храма, а по-настоящему мертвое Судьино орудие.
Но – воля Судии Праведного была иная.
Перерыв. Ради Семерых, скажите мне кто-нибудь, что если два прибавить к двум, получится четыре. Что город Лабирран стоит на речке Лаби. Пусть приведут помешанного, пусть скажет мне, что два да два будет сорок восемь – только лишь бы он впрямь так думал! Слово, полслова правды – Семерых ради!
Кто-то трясет меня за плечо. Кажется, певец из рундиного трактира. Саз в одной руке, открытая склянка в другой.
– Досточтимая! Слышите меня!
Да, что? – слышу я свой голос, будто из другой комнаты.
Вам нужна помощь, - не спрашивает, а распоряжается он.
– Оставьте…
– Нужна. Как лекарь Вам говорю. Нате-ка, глотните.
В склянке у него – зелье, настоянное на заморском перегнанном вине. Жжет. Певец усаживается на подлокотник кресла досточтимой Уби, перебирает струны. Отчего не сыграть в перерыве разбирательства? Наместничий суд, почти праздник…
Покойнику припарки, мертвецу песенки.
– Можно с досточтимой поговорить?
Это спрашивает девичий голос. Серый сарафан, светлая косичка за плечом, взгляд издерганный. Прежде я не видела этой девчонки.
– Я – Вайли, дочь Курбани Бетиана.
И замолчала. Вайли Вам два слова по делу хочет сказать, объясняет певец, не глядя на нее. Девочка опускается на пол, на колени возле моего кресла.
Начинает вполголоса:
– Суд, конечно, дело решит. Как досточтимая Турринга распорядится, так всё и окажется… Только – не получается то, как они говорят! По времени не сходится. Этот благородный Тайнари, то бишь Гианьян, Маттари не мог убить. Он той ночью в доме нашем лежал. И когда бы он с Джой и Пегидду столковался, если его рыбачка Джелли только накануне перед тем раненого нашла?
Правда твоя, девочка Вайли. Да пребудут с тобою Семеро за твою правду!
– Меня никто слушать не будет. Скажут – мне веры нет, раз этот благородный Гианьян в нашем доме жил. Подговорил, мол, чтобы я его выгораживала…
– Неправду скажут.
– Кто на самом деле Маттари убить велел, я не знаю. И что Гианьян издалека прискакал, а не тут, на посаде, ранен был, я тоже не докажу. Но я не понимаю, как он мог людей нанять, чтобы с Пегидду расправиться, когда он из дома нашего без единого медяка сбежал? И потом – Вы же знаете, кто убийц нанял…
– Вы, Вайли, можете сами себе привести сколько угодно возражений: например, что у Гианьяна были припрятаны деньги вне вашего дома. Или что он расплатился не серебром, а сведениями. Наемные убийцы могли взять плату с двух заказчиков сразу – и так далее.
– Все равно не сходится!
– Высокородный Кай-Тирри отлично сознает шаткость своих обвинений. Непричастность Гианьяна к расправам над Маттари, Джой и Пегидду ему известна. Как известна она и досточтимой Турринге, и большинству присутствующих здесь лиц.
– Выходит, раз благородный Гианьян за свои злодейства попался, так на него теперь и все прочие дела повесят?
– Сколько сумеют.
– Но ведь это же неправда!
Девочка Вайли почти кричит. Певец играет все быстрее.Не мне проверять, распознает ли Вайли ложь Судьиной милостью, или просто много думала над всем, что произошло и что тут говорилось. Сдается мне, помощь лекаря девочке сейчас куда нужнее, чем мне.
Оттого лекарь и играет. Со мною – все в порядке, да благословят Семеро Вайли Бетиан.
***
После перерыва разбирательство продолжается.
Наместник Баллаи: Итак, Баттам Гианьян: ваш ответ?
Баттам Гианьян: Принимаю обвинение, чтобы не затягивать дела. И не задерживать моего противника. Благородный Рамбутан, я готов выйти с Вами на поединок. Хоть сейчас же, ежели досточтимые меня на ноги поставят.
Досточтимый Муллиджи: Молодец!
Наместник Баллаи: Требуют ли храм Безвидного и королевский уполномоченный Фарамед Кай-Тирри выдачи Баттама Гианьяна им?
Досточтимая Турринга: Нет.
Боярин Фарамед: Нет. Пусть по окончании разбирательства Баттаму Гианьяну будут даны вощанки и тростник, где бы он изложил свои показания для последующей передачи их мне.
Шепот у стола. Убимерру – Виндарри: показания Фарамеду в обход храма Судии? Виндарри отмахивается.
Наместник Баллаи: Итак. Властью, переданной мне светлым Князем Баллуским, постановляю: выдать Баттама Гианьяна служителям храма Судии Праведного, что в Марди, для скорейшего свершения храмового суда. Благородному Тубу Мардеку Рамбутану настоятельно советую отправиться в Марди же, дабы там мог состояться его поединок с Баттамом Гианьяном.
Куталирри Ардари: Оспариваю!
Секретарь Кирджа: Не спешите, мой господин, всему свой черед. Рассмотрение первого дела завершено. Переходим к делу второму. Считают ли досточтимые, господин наместник либо кто-нибудь из собрания необходимым удалить подсудимого Баттама Гианьяна из зала до начала следующего разбирательства?
Тубу Рамбутан: Не вижу надобности.
Досточтимый Миррали: Лучше бы его унести. Он в лихорадке, в горло ранен, задыхается. А тут дух тяжелый.
Досточтимая Убимерру: Не он один здесь раненый.
Наместник Баллаи: Пусть унесут.
Стражники уносят носилки с Баттамом Гианьяном.
Секретарь Кирджа: Продолжаем. Благородный Куталирри, господин Ардари обвиняет благородного Тубу Рамбутана в убийстве благородного Кенобула Ардари, младшего брата истца.
Куталирри Ардари: Да, я обвиняю.
Секретарь Кирджа: Изложите обстоятельства дела.
Куталирри Ардари: Мы с братом находились на маяке в гостях у маячного смотрителя, мастера Пенари. Услышали шум на лестнице. Ворвался Рамбутан со жрицей… Вот, с мардийской досточтимой. И вот с ней (указывает на Ориджи).
Секретарь Кирджа: С какой целью…
Куталирри Ардари: Мне их цели были неведомы.
Секретарь Кирджа: С какой целью, хочу я спросить, Вы прибыли на маяк? Суду наместника важно это знать.
Куталирри Ардари: Чтобы забрать нашу сестру, благородную Вайвати. Она там жила у смотрителя.
Секретарь Кирджа: Поясните.
Куталирри Ардари: Извольте видеть: Вайвати замужем за благородным Губалли Мурту. Печально известным безумным кормчим, пьяницей и негодяем. Не выдержав его выходок, Вайвати и сама тронулась умом. Убедила себя, будто ее муж – находящийся в безвестном отсутствии уже более трех лет – вернется именно этим летом и именно сюда, в Лабирран. Она поселилась на маяке, чтобы высматривать в море его парус.
Досточтимая Убимерру знаками привлекает внимание секретаря, после чего указывает куда-то в залу.
Секретарь Кирджа: Кто-нибудь имеет, что сообщить суду по данному обстоятельству?
Голос из зала: да, имею.
Секретарь Кирджа: Назовите себя.
Личность из зала: Мое имя Гайарри. Странствую Целительницы ради, приписан к миджирскому храму. Могу свидетельствовать: не далее, как полтора месяца назад я видел капитана Губалли в городе Миджире живого и невредимого. Он находится на попечении служителей храма Водной Владычицы, что в Канатной слободе. Пьянства не оставил, однако же…
Куталирри Ардари: (перебивая его) К делу всё это не относится. Мой зять Губалли волен пропивать остатки семейного достояния, где ему угодно. Моему брату не поможет то, жив Губалли или подох. Да и сестре тоже. Угораздило же дуру связаться с этим ублюдком…
Досточтимый Миррали: Нельзя ли полегче, благородный господин? Губалли Мурту – один из величайших кормчих Объединения! Первооткрыватель не менее шестнадцати земель, прежде неизвестных.
Досточтимая Убимерру: (вполголоса) А некоторых – так и вовсе баснословных.
Секретарь Кирджа: Благодарствуйте, мастер… Как, Вы сказали, Ваше имя?
Досточтимая Убимерру: (подсказывает) Гайарри.
Секретарь Кирджа: Мастер Гайарри. Продолжаем. Вы, благородный Куталирри, вместе с братом находились на маяке. Не поясните ли, как случилось, что вместе с вами там же очутился Баттам Гианьян?
Куталирри Ардари: Не знаю я никакого Гианьяна! Нам он назвался Джабулом Тайнари. Он также был гостем смотрителя Пенари. Мы втроем сидели за столом, мастер Пенари спустился в нижний этаж башни. Как я сказал, в комнату ворвались Рамбутан и черная жрица. Она объявила Джабулу… то бишь Баттаму, что он взят под стражу. Мой брат встал из-за стола. Рамбутан заколол его мечом.
Досточтимая Виндарри: Вы все трое слышали мой приказ: оставаться на местах. Кенобул Ардари не просто вскочил из-за стола, а бросился к окну.
Ориджи: И стал кричать кому-то: беги, мол. Как еще мы должны были это понять, если не как сопротивление? Мы же не знали, что он сестре кричит, а не сообщникам!
Секретарь Кирджа: Но однако же, благородный Рамбутан: Вы признаете, что закололи благородного Кенобула Ардари?
Тубу Рамбутан: Признаю.
Куталирри Ардари: Безоружного!
Досточтимая Виндарри: При убитом Кенобуле был обнаружен кинжал у пояса.
Куталирри Ардари: Но брат не успел его даже выхватить!
Тубу Рамбутан: Не его вина, что нарвался на бойца, а не на увальня столичного. Говорю Вам: я готов отвечать перед судом. Но тогда пусть и господин Ардари объяснит суду: что заставило их с братом сидеть и толковать с Гианьяном, тогда как сестра их бродила под окнами башни и им точно известно было, что она там? Если они хотели ее забрать – почему мешкали? И почему покойный Кенобул кричал сестре не просто «беги!», а «беги, здесь Фарамед!»? Какие причины имеет несчастная капитанская соломенная вдова бояться боярина Фарамеда?
Куталирри Ардари: (наместнику) Прекратите это! Не хватало еще, чтобы убийца моего брата обвинял МЕНЯ!
Тубу Рамбутан: А не хотите разбирательства – так пусть будет поединок. Между мной и Вами, господин Ардари. После мардийского поединка. Если, конечно, Вы не имеете причин считать, что Баттам Гианьян, убийца МОЕГО брата, передо мною прав и в Марди меня ждет неизбежная гибель.
Досточтимый Муллири: Вот это – ответ! Великолепно!
Куталирри Ардари: (по размышлении) Я готов. Пусть мой иск будет отложен до окончания мардийского суда. После же – я вызываю Вас на божий суд, Рамбутан.
Тубу Рамбутан: Принимаю вызов.
Наместник Баллаи: На сем полномочия светского суда кончаются. Пусть вас рассудят Воитель и Судия.
Секретарь Кирджа: Рассмотрение второго дела закончено. Ваш черед, высокородный Фарамед!
Боярин Фарамед: Мне нечего добавить. Все, что я хотел бы сказать, я сказал в ходе первого разбирательства. Насколько это будет в моей власти, я обязуюсь проследить за тем, чтобы поединок благородного господина Ардари с благородным Рамбутаном состоялся, как должно.
Наместник Баллаи: Благодарю.
Стряпчий Джедар: Еще одно дело!
Наместник Баллаи: Да?
Стряпчий Джедар: Запрос присутствующего здесь уважаемого Курнаджи, господина Каррадикоты, к наместничеству Лабирранскому и храму Премудрой, что в Лабирране.
Мужичок купеческого вида встает и кланяется: жрецам, наместнику и собранию.
Секретарь Кирджа: Изложите суть запроса.
Стряпчий Джедар: Уважаемый господин Каррадикота избрал меня в качестве стряпчего по данному делу. Суть в том, что уважаемый Курнаджи, держатель поместья Каррадикота, что в Камбурране – правнучатный племянник последнего боярина Лабиррана. Единственный из оставшихся в живых к настоящему времени потомков бояр Лабирранских, как то установлено храмом Старца Семейного, что в Ви-Куридже. Запрос касается боярской казны. Уважаемый господин Каррадикота готов предоставить суду грамоты, подтверждающие родство, а также чертеж, указывающий место, где казна была спрятана в год Чумы. Чертеж составлен сто шесть лет тому назад, подлинность его также подтверждается храмом Старца. Место, отмеченное на чертеже, находится в подземелье между храмом Премудрой и управой. Господин Каррадикота далек от мысли требовать казну себе как свое законное наследство, однако хочет знать, где она и что с нею сталось. У нас имеется свидетель: карл Дугуббодатари вади Ингуд, мастер по поиску кладов. Он обследовал подземелье и обнаружил, что в указанном на чертеже месте казны нет. Досточтимая Убимерру, быть может, тоже подтвердит: поиски в подземелье не увенчались успехом.
Шум в зале. Наместник Баллаи вопросительно глядит на секретаря и на писаршу Мурри. Потом все трое – на досточтимую Убимерру. Та сохраняет молчание.
Досточтимый Миррали громко откашливается. Наместник оборачивается к нему. Досточтимый подает наместнику знак.
Наместник Баллаи: Запрос требует досконального изучения. К сожалению моему, я не так давно служу в Лабирране. Но управа займется разысканиями. И в случае успеха непременно приумножит Ваши познания, господин Каррадикота.
***
Из личных записей Папако Винги
Запись, сделанная в девятнадцатый день месяца Исполинов:
(…) Ты зашел проведать соседей. Лаин впервые проводил тебя в дом, в жилые покои.
Воспитанник Лаина Нуррибенг – тихое дитя. Уставился на тебя зелеными глазами, не моргал с четверть часа.
В той же комнате на лавке, увидел ты, лежит подросток Джерикко. Голова перевязана, но сейчас он уже в ясном сознании.
– Стрелять по детям из самострела – не лучший путь доказывать пагубность свободы для юношества, - сказал ты Лаину.
– Да, перед нами поистине яркий пример того, куда может завести юношу безнадзорная вольность. Целью моей было предотвращение большего зла.
– Да?
– Заметив, что отрок сей следит за моим домом, я вынужден был приглядеться к нему. И обнаружил: не я один за ним слежу.
– Понимаю… Отрок Джерикко оказался свидетелем убийства пресловутого Матариджи. И теперь уже – не просто нежелательным, а прямо-таки опасным свидетелем! Знаете ли Вы, Джерикко, что не подстрели Вас мастер Лаин, не спрячь у себя, Вас, вероятно, уже не было бы в живых? И, учитывая, как давеча повернулось разбирательство дела, Фарамед Вам больше не защитник?
Знаю, отвечал отрок. Я убежища в зеленом храме попрошу. Или совсем уйду с посада.
– На ужине у Вас, мастер Папако, куда Джерикко явился славить исполинов, я услышал несколько слов, из коих мне стало ясно: отроку грозит беда.
– Иными словами, задача рассчитаться с юным соглядатаем обернулась куда более благой задачей – спасти жизнь отроку, удержать от очередного смертоубийства служителей храма Безвидного?
– Увы, так. Что же до вольности… У Вас, как я понимаю, теперь тоже есть дети?
– Верно, верно. Мастерша Вэйджавэй согласилась стать моей супругой. Так вот причина Вашего гостеприимства ко мне?
– Забота о собственном дитяти – лучшее побуждение к тому, чтобы не совать нос в тайны чужого.
Иными словами: теперь Лаину будет на ком отыграться – на девочках Хидагати и Киджари – если ты, паршивый соглядатай Папако, осмелишься болтать кому не надо о мальчике Нуррибенге. Учтиво и ясно сказано.
И прекрасно. Нам грозят, нас боятся – значит, имею причины до поры не ссориться с нами.
– Прекрасно. Но как же тогда случилось, что бездетный и в чем-то прямо-таки отчаянный мастер Келлионелли сумел встретить в здешнем дому такое доверие?
– Вы станете потешаться надо мной, мастер Папако, но лекарь Келлионелли, не смотря на пиратское прошлое, остается человеком, умеющим держать однажды данное слово.
– Однажды – это еще в Аранде?
– Нет. Здесь, в Лабирране.
– Что же заставляет мастера Лаина подозревать, будто я начисто лишен подобного благого свойства?
– Вы, не в укор будь сказано, в прошлом – выборный вингского народного веча. Никому не дано легко покончить с привычками, даже в изгнании. Мне самому – также не дано.
Джерикко глядел на Лаина с истинным уважением. Твердая рука – как раз то, что нужно, чтобы привлечь к себе детей, собак или народное собрание. Разница между тобою, Папако, и Лаином – в том, что ты в вечевые свои годы этой самой твердостью наигрался сполна. Лаин же здесь, в изгнании – быть может, впервые в жизни не имеет над собой старшего. Впервые вышел из народа, из царевых детей, из ловчих псов ведомства безопасности, стал сам себе начальник.
Нуррибенг слушал, поводя глазами. Так ни разу и не мигнул.
– Дитя не понимает по-мэйански, – объяснил тебе Лаин.
– Но как?! – вскричал ты по-арандийски. Ведь на всем Столпе Земном нет города, более близкого к берегам Объединения, нежели Деатана. Полная гавань кораблей, садись – и через день ты уже в Мэйане!
А от деатанского наместничьего дворца до гавани – дальше, чем до Запретного Города Арамби – отозвался Нуррибенг.
Тут в двери вошел гость, одетый мэйанским разбойником. Ты вскочил:
– Дети, не бойтесь! Это не Фарамед!
Благородный Рамбутан усмехнулся:
– Дети, дети… Мэйане, арандийцы... Попробовали бы вы, мастера умбловые, повоспитывать чаморрца!
***
Девятнадцатого числа месяца Исполинов мы уезжали из Лабиррана.
Перед отъездом собаку благородного Рамбутана привел лохматый рыже-русый парень.
– Благодарствуй. Еще увидимся! – сказал Рамбутан.
Парень не возразил.
За несколько часов до отъезда мне принесли письмо от Эльдаррани. По всему видно: ради возможности переслать храмовой птичьей почтой мне полдюжины добрых слов, Эль согласилась вписать в личное, будто бы, письмо парочку тайн мардийского храма Судии, назначенных к широкому распространению.
Досточтимая Убимерру пришла провожать нас. Певец Гайарри шел за ней. Я отозвала его в сторонку, чтобы задать напрашивавшийся мне вопрос.
Он развеселился:
– Нет, досточтимая Виндарри! Я не князь Миджирский и никогда им не был.
И улыбался так, точно ворох двенадцати цветов Объединения мне поднес на прощанье. Еще бы – слово чистейшей правды!
Вайли Бетиан поехала с нами: помолиться на могилах матушки и бабки. Досточтимый Маоли обещал догнать нас позже.
В дороге Баттам Гианьян держался бодро. За судьбу брата своего Тулунги он нисколько себя не корит. Божьего суда не боится: пока я под защитой храма Судии, сказал он, у меня хотя бы есть ручательство, что я доживу до поединка. Вам, дескать, досточтимая, не понять, что лишние дни и месяцы жизни, пусть даже под надзором и в цепях, для суетного смертного могут быть вовсе не лишни…
Кольцо Гианьяна я в Ви-Баллу вернула мастеру Талипатте. Он признал свою работу, обещал в будущем хранить кольцо с большим тщанием. Лалаи Гианьян и супруга Тулунги были допущены к родичу, но помешать правосудию Судии не пытались.
В Марди мы прибыли за три дня до преполовения месяца Змиев. К этому времени досточтимый Маоли уже ехал с нами.
Баттам Гианьян поступил в распоряжение храмовых стряпчих и лекарей. Ориджи вернулась в балаган, рыцарь Убуду – к своим храмовым обязанностям. Маоли обратился к изучению грамот из судейского хранилища.
Как-то вечером мы толковали с ним и с Эльдаррани о высокородном рыцаре Фарамеде:
– Убеждение боярина сводится к тому, что виновные должны понести наказание. А не к тому, чтобы справедливость торжествовала. Если злодей платится за преступления другого злодея – на его взгляд, этого достаточно.
– Почему бы тогда не выбирать караемое лицо жребием, как делают служители Плясуньи? – спросила Эль.
– По сути, так оно и есть. Фарамедовы странствия – отчасти именно за этим.
Благородный Рамбутан не то чтобы истово готовился к божьему суду. Слонялся по городу, сводил знакомства, наставлял в воинской науке своих сподвижников, так и не нанятых храмом Судии.
Накануне новомесячья Устроения Стихий состоялся поединок. Справедливость Судии свершилась: благородный Рамбутан остался невредим, Баттам Гианьян погиб.
– Вами двигала воля Судии. Правота Ваша доказана. Не достаточное ли это основание для того, чтобы вернуться к вере Семерых?
– Мною двигал мой обет мести за брата. То-то мы с Фарамедом так поладили. У него обеты – и у меня… А к Семерым… Разве же я ропщу на Семерых?
– И все же вера Ваша внушает опасения.
– А Вы не сомневайтесь, досточтимая. Моя вера при мне.
Благородный Куталирри Ардари не оставил решимости биться с Рамбутаном на поединке. Но прежде постановил себе обойти всех сколько-нибудь влиятельных жрецов и мирских начальников города Марди, объяснить им правоту своего дела. Еще одно понимание правосудия: побеждает тот, кто прав в глазах большинства смертных зрителей божьего суда.Не дождавшись поединка с ним, Тубу Рамбутан покинул Марди. Говорили, что отправился он в Ви-Баллу. Ориджи, кажется, готова была ехать с ним, бросив лицедейство. Но от нее Рамбутан сумел скрыть время своего отъезда.