Здравствуй, Ничи!

 

Прости, давно следовало бы написать, но как-то все времени не выберу — то одно, то другое навалилось, бегу, как соня в колесе. А вот сейчас минутка свободная выдалась — решила тебе пару строк черкануть. Мама пишет, вы на Старца вместе с Курри к ним погостить приедете. Счастливые! Если бы ты знала, сестричка, как мне иногда хочется бросить все и махнуть домой. Казалось бы — чего проще? Лабирран от Ларбара — рукой подать, небось, не Марди, а вот никак. То работу по внутренним болезням надо сдать, то лаборатория, дежурства в лечебнице… А я маму с папой уже больше года не видела — обидно до слез.

Вообще же грех мне, конечно, жаловаться. Ты даже не представляешь, Ничи, в какую лечебницу я попала на стажировку. При Университете! По последнему слову обставлена. Даже две лучевые бочки есть. (С их помощью тело насквозь можно видеть без всяких чудес — все по науке, косточка к косточке, как в учебнике на картинке. Не сердись, я знаю: ты этого не любишь; я просто объясняю.) И операционная, с отдельным помещением для обработки. Приборы для наркоза! Палаты на четверых, чистые, уютные, светлые, с кнопкой для вызова — электрический звонок. Не как в других местах: по двадцать человек, будто на вокзале.

Брали нас сюда всего троих с потока. Умбла бы синего мне университетская лечебница светила, кабы не Бирчи. Замолвил перед папой словечко, тот нас к себе и взял. Так что тружусь теперь в отделении брюшной хирургии у самого профессора Мумлачи, всему потоку на зависть.

Знаешь, я за три года на косые взгляды разучилась внимание обращать. Пусть их! Поговорят — да и забудут. Любая из девчонок на моем месте хотела бы оказаться. Ну так и оказалась бы — я особо не рвалась, профессорскому сыночку на шею не вешалась. Он сам выбрал. Робирчи, вообще-то, мальчик хороший, добрый, умненький, пригоженький. Девчонки по нему с первого года вздыхали, мог бы кого и получше найти. А мне он тогда забавным казался, он и сейчас меня удивляет порой — будто ребенок. Помню, как перед самой своею свадьбой Бирчи ко мне пришел, намокший (тогда как раз дождь лил) и несчастный, как щенок. И залопотал, что он, мол, меня любит, и не забудет никогда, и не бросит… Но родители настояли… Девушка из хорошей семьи (благородная госпожа, как и Мумлачи). И что если я только скажу, он все-все к Хёкку с Тварином пошлет и со мной останется… Вроде как меня утешать пришел, а сам чуть не плачет. Я до этого вечера и не знала, что у него это так серьезно. Ну, обычай такой школярский: погуляли — и разошлись, ясно же, что я ему не ровня. Так ведь нет, зацепило. И тогда, понимаешь, жалко мне стало Бирчи. Куда, думаю, тебе из семьи? Ты ж у нас кутенок породистый, в подворотне жить да на звезды выть — пропадешь. Наплела ему всякой чепухи подобающей, про то, что никто не виноват, и про то, что папу с мамой слушаться надо, и я, мол, все понимаю, и прочее, и прочее. Утешила, в общем.

Так по бирчиному слову и стало. Жениться он женился, а меня не бросил. Ты спрашиваешь, как? А так же, как и было. Ходим, как и прежде, в дешевые кофейни, пьем отвратительный здешний кофей (мы в них и раньше захаживали — любит Бирчи быть ближе к народу), на вечеринках школярских тоже вместе, на лекциях, теперь вот еще и на стажировке. Раза два в неделю наведывается Бирчи ко мне в общагу, благо комнатка у нас на двоих с одной девчонкой с отделения Словесности, но она все больше у приятеля своего живет, так что я, почитай, одна, прямо как королевна.

Кстати, если по дороге из Марди или обратно надумаете вы с Курри ко мне заглянуть — есть где остановиться. Приезжайте, сестричка, очень буду вам рада.

Ну, что еще о себе рассказать? Учеба идет хорошо — вот уже и первый лекарский разряд близко. Стажировка — и того лучше. Главным начальником над нами — бирчин папа. Да, пожалуй, только с непосредственным наставником в лечебнице мне не повезло.

Представляешь, прихожу я в первый день, читаю на листочке в строке напротив своего прозвания: «Мастер Чангаданг». Стучусь. Здороваюсь. Поднимается мне навстречу мужчина лет сорока. Волосы длинные, черные, с частой-частой проседью, убраны в хвост, выбрит вроде гладко, но судя по иссиня-черной щетине — пару дней тому назад, на переносице примостились круглые старомодные очки в желтой металлической оправе. Худощавый, невысокий, и при этом еще сутулится. Собрался поначалу мне руку протянуть, но увидел, что перед ним девушка, и передумал. Выслушал мое приветствие, даже улыбнулся (никогда не встречала такой унылой улыбки!), и вместо «здрассте», вместо расспросов вдруг выдает: «И что это Вас, барышня, в хирургию потянуло? В хирургии, как на войне, женщинам не место». Королеву Вонгэти этот восточный господин, значит, ни разу не видел… И как прикажешь с таким наставником еще два года работать?

Уж не знаю, за что мастер Чангаданг меня невзлюбил. Может, он вообще женоненавистник?

В первый же день спрашивает у меня: «На операцию, барышня Ягукко, полюбопытствовать желаете?». Будто издевается. Я, понятное дело, выражаю свое согласие, и тут он предупреждает: «Только если вздумаете в обморок падать — хоть к стеночке отойдите. Возиться с Вами будет некому!». Представляешь, это мне-то, будущему хирургу!..

После пошли мы на обход по палатам. Лежит у окошка один мужичок, лицо красное, будто от натуги. Заходим, а он на койке корячится. Мастер ему живот пальпирует, тот же чуть не стонет. Выходим мы, ну, я и говорю: «Мастер Чангаданг, того больного надо оперировать. Воспаление брюшины, картина типичная». «Да? — спрашивает он меня без всякого интереса. — А Вы, барышня, живот у него видели?»

«Я, — отвечаю, — видела, как он под Вашими пальцами прогибался. Чего же еще?» «А-а, — кивает он, — а глубоко ли я живот ему мял?» — «Так почти до самой спины» — «Ну, слава Богу, хоть это заметили… Так вот, при воспалении брюшины больные живот “держат”, то есть напрягают. А здесь мышечной защиты нет.»

И замолчал. Минут десять молчал, потом добавил: «И запомните, барышня… э-э… Ягукко. Прежде чем хоть какое-то суждение выносить, больного надо смотреть самому… на чужое мнение в хирургии полагаться нельзя. Хоть трижды профессора, хоть светила врачевательской науки… Впрочем, дай-то Бог, чтоб Вы одумались».

Это он вроде как намекнул, что из хирургии я все равно уйду. Он мне об этом то так, то этак — все время твердит. А вот и не дождется!

Или в другой раз случай был. Остались мы на дежурство. Тут такое правило — если наставник дежурит, то и стажер с ним остается. И вот уже утром собираюсь я уходить — у нас лекция, на которую, хоть умри, опаздывать нельзя; а мастер Чангаданг вдруг мне и заявляет — сходите-ка Вы в лабораторию, узнайте анализы больного из четвертой палаты. Я бегу на первый этаж, а ночь выдалась беспокойной, девчонка-лаборант все сделать еще не успела. Или, говорит, жди, или иди, а я потом занесу. Я вижу — время совсем поджимает, соглашаюсь; если не трудно, прошу, мастеру Чангадангу их передайте. И ушла — еле успела. Через день прихожу — мастер смотрит так, будто крысу с утра скушал. Мне только кивнул — и ни словечка. Я в толк не возьму, что опять не так, а он мне вечером выдает: «Если что-то делаете, барышня, делайте до конца!…» И после неделю со мной не разговаривал. Злопамятный!

Зато довелось мне на днях увидеть, как оперирует профессор Мумлачи. Широко, с размахом — видно, уверен в себе, ничего не боится. Ассистенты, а среди них был и мастер Чангаданг, рядом с ним просто потерялись. Бирчин папа пузырь из печени одним движением вырвал, бросил в тазик — и ушел. Еще бы, главное сделано, зашить же — любой дурак сможет. Так они потом еще часа полтора ковырялись. Ясно: до главы лечебницы им далеко.

Бирчи, кстати, тоже недоволен моим наставником. Говорит, что мастер Чангаданг с его отцом крепко не ладят. И зачем его вообще в такой крупной лечебнице держат? Можно подумать, если он в Кэраэнге учился, так уже и незаменимый…

Здесь, на работе, кстати, выявилась и еще одна выгода от наших с Бирчей отношений. Никто из местных мужиков клиньев ко мне не подбивает (знаешь, как это обычно бывает?), к подружке профессорского сынка не пристают. И мне спокойнее. К Робирчи-то я уже привыкла, с ним даже удобно. Одно неприятно: мастер Чангаданг, похоже, считает, что я сюда из-за Бирчи только и пришла, а интерес мой к хирургии несерьезный. Обидно, конечно, но ничего — рано или поздно придется ему убедиться, что это не так!..

По моему письму, ты, Таничи, наверное, решила, что я кроме Университета да лечебницы нигде не бываю, ничего не вижу. А вот и нет. Это все-таки Ларбар, сестрица. Открылся, между прочим, у нас не так давно школярский театр, не театр даже — самодеятельность. Собираемся мы один-два раза в неделю, это уж как выйдет. Действа играем. Сначала больше для собственного удовольствия, но потом кто-то (сейчас уже и не вспомнить, кто) предложил устроить представление для зрителей. Ну, тоже пока для своих же школяров. Попробовали — и знаешь, здорово получилось, самим понравилось. Тем более что все сами делали: наряды шили, убранство собирали, вещи под старину. У нас там народ интересный — сплошь молодежь: из Университета, учащиеся старшей школы, что поблизости, несколько ребят из рабочих (приятели одного нашего парня с отделения механики, Калачи). Какой уж из Калачи механик выйдет — не знаю, но с командирскими способностями у него все в порядке.

Балаганчик наш самодеятельный называется «Струг». Почему «Струг» — сама не знаю, но Калачи и Телли, его подружка, сразу замахали руками, закивали; говорят: «Так ведь Ларбар же!» По-моему: ну и что, с тем же успехом могли и «Водопроводом» обозвать. Тоже из ларбарского прошлого. Любой краевед, если прибудешь в город, первым делом поведет две каменные арки показывать — развалины старинного водопровода. А как же иначе — памятник старины и все такое прочее.

Ставили мы «Обгоревшие камни», картины из жизни Мэйана седьмого века. Телли, калачина девчонка, она историк, и на древности вообще помешана.

Если бы ты знала, Ничи, как я отдыхаю, когда на наш «Струг» прихожу! Хорошо у нас здесь. Не только мне хорошо. У кого минутка свободная выпадет — сюда бегут; на нашем «Струге» всегда кто-то есть. Калачины друзья Ча и Бонго — те, случается, даже ночуют там. Придешь, бывало, с мороза, тебя кипяточком угостят, пряником. Сидим, болтаем, спорим, поем, выпиваем, праздники отмечаем. Одним словом, здорово. Уютно, почти как дома. Если приедете — обязательно вас сюда свожу.

Ну, вот, длинное у меня письмо получилось. А как же иначе — почитай, первое за полгода. Но ты не обижайся — даю слово исправиться, обязательно скоро напишу еще. А сейчас, наверное, все.

Крепко-крепко тебя целую, сестричка. Привет от меня Курри и его матушке.

 

Тагайчи

 

27 Исполинов 1118 г.

________________________________________

 

 

 

 

Здравствуй, сестрица!

 

Помнишь, я обещала писать тебе почаще. Вот — слово свое держу. До утра уже рукой подать, каких-то пара часов. Мастер Чангаданг прилег отдохнуть хоть немного, мне же ложиться смысла нет. В приемник двух парней привезли порезанных. Говорят, стеклом, но что-то не верится. Я их зашила. Теперь жду, когда их тетради готовы будут, чтоб запись оставить. Не успеешь оглянуться, уже и утро.

Времени свободного у меня стало еще меньше. Наставник мой сказал как-то: «Если Вы, Гайчи, всерьез задумали хирургом сделаться, в этом гадюшнике делать Вам нечего!». А после предложил ходить с ним на дежурства в другую лечебницу. Больничка эта совсем бедная, условия другие, не чета университетским, но работы больше. Больные тяжелые, часто запущенные. Боится, понимаешь ли, народ в лечебницу обращаться — а ну как денег с них затребуют, личность начнут выяснять, потом, глядишь, сообщат куда надо. Вот они и ждут до последнего, когда рана разгноится так, что уж невмоготу. Недавно мужичка с прободной язвой привезли — так он три дня дома просидел, водочкой лечился. «Выпьешь, — говорит, — помогает на время». Ужас какой-то! Но мастер Чангаданг оказался прав — работа здесь интереснее, не одни тетради заполнять да повязки менять, как у нас в лечебнице (стажеров-то больше ни до чего не допускают). Нет, я не против, это, конечно, тоже нужно, но мне-то руками поработать хочется. А здесь, на Водорослевой, дополнительные руки всегда к месту — только работай. Я и работаю — два отростка мне уже доверили сделать, лапароцентез, флегмоны меня мастер Чангаданг научил вскрывать, резаные раны обрабатывать опять же.

Мастера моего, Ничи, здесь очень уважают и ценят. Он действительно мастер на все руки. Зря я на него поначалу обижалась — вовсе он не вредный. Просто требовательный. Но справедливый. И врач очень грамотный, и работать с ним здорово.

Тут как-то в лечебнице зашел на утреннем совещании спор о лечении опухолей желудка. (По совести сказать, какое уж там лечение, только вспомогательные операции.) Мастер Чангаданг в разговор вмешиваться не стал. Он, я заметила, в споры вообще старается не вступать, наверное, не считает целесообразным. После совещания я, набравшись отваги, все же поинтересовалась его мнением. «А Вы, — спрашивает, — барышня, что об этом знаете?»

Ну, что я знаю? Что нам на кафедре профессор Мумлачи читал, то и выкладываю: на сегодняшний день врачевательская наука не видит возможности для удаления этих образований; операции-де на желудке сложны, а потому ограничены. Вот, пожалуй, и все. Слушал он меня, слушал, да и говорит: «В Кэраэнге ведутся новые работы по желудочной хирургии». Я киваю: «В “Вестнике здравоохранения” этой весной было сообщение какого-то мастера Билионго, кажется, на эту тему…» А сама краснею, стыдно — наставник мой посредственности и ограниченности терпеть не может. Сейчас, думаю, сморщится, опять меня полным умблом сочтет. «Билиронга, — вдруг поправляет он, — мастер Билиронг. Это хорошо, что Вы хоть что-то читаете». И больше ничего не сказал, а на следующий день приносит мне две пухлых папки, на махинке отпечатанных, да с рисунками, да с рукописными пометками. Работа мастера Билиронга. А на первом листе надпись: «Другу моему и коллеге Лингарраи Ч. Мнение твое мне особенно важно»… Лингарраи — это так мастера Чангаданга зовут. Но ты подумай, Билиронг пишет, что наложив однажды соустье между желудком и кишкою, он увидел, что опухоль, остающаяся ниже, вполне удалима, и убрал ее вместе с частью желудка (это, собственно, и есть резекция — удаление части органа). Таких операций он сделал около десятка, итоги неплохие. И при этом — надо же! — с мастером моим советуется, его мнения спрашивает. Интересуется, не ведет ли он подобных работ в Ларбаре.

По поводу «подобных работ» — это он хватил. Новые направления в нашей лечебнице имеет право вводить только профессор Мумлачи. Но это — отдельный разговор.

Вот был у меня на прошлой неделе праздник: мастер Чангаданг доверил мне самой соперировать отросток. Перепугалась я сперва ужасно, думала, всю операцию руки будут трястись. Но, оказалось, ничего. Наставник мой мне помогал, а с ним ничего не страшно. Если надо — поможет, подскажет, а главное, спокойно, без крика. Голоса он вообще никогда не повышает, зато если уж сделает замечание — сквозь землю можно провалиться. Но ругать при всех ни за что не станет — если что не так, потом с глазу на глаз объяснит. Потому с ним на операциях чувствуешь себя уверенно, и сестры смотрят с уважением: молодой доктор, не школярка какая-то.

Профессор наш не таков. Стажеров с собой на операции он старается не брать (ну, разве что, кроме Робирчи), а на помощников орет почем зря, может инструменты бросить и вообще уйти, если что не по нем. А ведь работают с ним далеко не дети — все со вторым-третьим лекарским разрядом. Каково-то им после такого обращения?

Ходить смотреть на операции Мумлачи я перестала. Улеглись мои восторги по поводу смелости нашего Исполина. После него — сплошь и рядом кровотечения, гематомы. Мастер Чангаданг однажды обмолвился: «В хирургии не лихость нужна, а точность и тщательность». Как бы ни с того, ни с сего это сказал, а мне показалось: о профессоре.

Зато видела бы ты, сестричка, как наставник мой работает. Чисто, бережно, но вместе с тем быстро и сноровисто. Руки у него так и порхают, точно бабочки. Честное слово, Ничи, увидишь — и засмотришься, до чего красиво!

И еще я одну вещь заметила. Если какую-то важную особу приходится оперировать, профессор Мумлачи обязательно с собой мастера Чангаданга берет. Для страховки, что ли? Или затем, чтоб было на кого гневаться, если вдруг что не так? Мне иногда кажется: Исполин наш в хирургии ровным счетом ничего не смыслит. Нет, начальник-то он хороший. И оснащение для лечебницы добыватьможет, знакомства у него нужные, известность. А как же: лечебницей заведует, на кафедре преподает, в составе Врачебной коллегии заседает… Только, по-моему, слава эта дутая, им же самим и созданная. Не пойму, как другие этого не замечают, тот же Бирчи, например. Ведь не глупый же парень. Я ему, конечно, ничего такого не говорила — обидится за отца. Как-то он сам разговор завел. О том, что наставник у меня плохой, и ничему меня не научит. «Хочешь, — заявляет, — я с отцом поговорю, он тебя переведет?» И ведь от чистого сердца предлагает, сочувствует. А сам еще ни одного гнойника не вскрыл! Еле я тогда сдержалась, чтобы не сказать Бирчи, что он дурак. А сама испугалась — вдруг и правда переведут? Совсем мне этого теперь не хочется.

Вообще же с Бирчи мне теперь сложно стало. Сам он какой-то дерганый, дуется все время на что-то, обижается, как ребенок. Говорит, я с ним видеться совсем перестала. А что же делать? Про дополнительные свои дежурства я ему не рассказывала — мне почему-то кажется, Робирчи это не понравится. А есть ведь еще и «Струг». Калачи с Телли хотят новую вещь ставить — опять из старинных времен, еще до Великой Зимы. Будто о современной жизни ничего не могут найти! Ищут какую-нибудь повесть подходящую. Одну, вторую попробовали — не пошло, но наряды уже готовим, Телли все какие-то книжки исторические, летописи из книгохранилища к нам таскает — зачитывает. Хочет какого-то мастера-историка к нам заманить — чтобы проверил, посоветовал. Одним словом, пока больше споров да болтовни.

Недавно мы с ней чуть не поругались. «Тебе, — заявляет, — Гайчи, надо будет постричься покороче, а то парик светлый не налезет.» Это она к тому, что у меня волосы рыжие, «неподходящая внешность». А мне кажется, что с длинной прической мне лучше. «Постригись» — еще чего!

Кстати, насчет внешности, Таничи. Мы с тобой, конечно, уже года два не виделись, но я с тех пор не сильно изменилась. Я, вообще-то, как? Ничего? Эти веснушки меня прямо замучили. У всех приличных людей они после весны проходят, а у меня — хоть бы что. Просто не знаю, что делать!

Ну, все, Ничи, извини, время вышло. Вода в чайнике закипела — надо кофей заварить. Мастер Чангаданг скоро, наверное, проснется, а он по утрам только кофей пьет. Мне же еще в приемник бежать — с тетрадками разбираться.

Курри большой привет. Целую, обнимаю, жду.

 

 

Гайчи

 

4. Устроения 1118 г.